Пассаж об Отсутствующем Трупе Доиспанской Матери

 

Мы уже прожили несколько тысячелетий, нося на шее колокольчик с подвязанным язычком, он был подвязан с тех незапамятных времен, в которые единый континент как бы существовал в реальности, напитанной здоровыми знаками, те долгие времена были временами многознания; однако эти начинания длились совсем немного, мы были как дети, мы размножались, как дети, и покоились, как безбородые юнцы; этот короткий период обучения был Водоворотом, и поколения быстро сменялись одно за другим, рождаясь на свет в блеске и благодати. Это было похоже на Рай. Это было ближе всего к нему. Сегодня одни руки мешали уголья в костре, а завтра жар того же костра мешали другие руки.

 

Для стычек и привилегий не было времени; не было времени на то, чтобы терять время. Ток, кто развлекался чем-либо еще, помимо хмеля, не возвращался. Не было времени на то, чтобы сбивать со следа летящих наобум, не было времени укладывать в постель сломанную ногу, вагинальный спазм или выбитый глаз. Это означало потерять жизнь. В исступлении, даже сейчас, наилучший возраст, чтобы родить ребенка, - это двадцать лет; не более того. Не было времени. И все же некоторые сопротивлялись страху, другие же к пятнадцати и более годам переноса на солнце созревали беспорочно среди полной вакханалии, гигантские покрывала разума развевались открыто, без всякого сомнения. После того, как нас пронзили лук и стрела, немного радуг наблюдали мы на протяжение этих таких коротких жизней. Может быть, двенадцать. Хотя некоторые, может, двадцать или тридцать. Все зависит от обстоятельств. От траектории презрения или счастья. И вот Владычица-Мать, такая молодая, такая радостная, медленно является и постепенно поедает своих детей, создает и поедает, прожорливая, милосердная. Она никогда не гасит все. Никогда не забирает все. Никогда не истребляет какой-либо народ полностью. Никогда не доводит свое равнодушие до пресыщения. Она движется везде в арке своей благодати, не тая своей вагины, не пряча вздрагивающего клитора, не унимая жажды своей вульвы, не скрывая ни нежных радужных переливов своих грудей, ни сладострастия твердых сосков. Она – мать. Жаркая, кипящая, плодоносная, дикая, изысканная на вкус и роскошная даже при одной мысли о ней, свежая, доверчивая, дерзкая, она, не зная меры, прикасается к лазури, проходит сквозь сумерки и напитывается тайной грустью своих ночей, светлых, осиянных, пронизанных мерцанием звезд – она, Мать неподвижных звезд, Тонанцин, верная. Ибо, если тебя мучает жажда, она освежает тебя, ибо, если ты тоскуешь, она налетает на тебя, как Порыв Ветра, и заботливо дает тебе то, чему ты будешь рад: любимых, род, борьбу, передышку, раковины, черепах, змей… леса, если ты просишь лесов, она дает тебе леса, если тебе хочется пошевелить мозгами, ты сойдешь с ума, она тебе это гарантирует. Если ты отлучишься, уйдешь, будешь чужаком, если ты друг оленей, будешь человеком-оленем, если ты любишь сов, превратишься в луну-сову, если ты в охоте, она овладеет тобой, если попытаешься завоевать другой народ, она пойдет с тобой, лишит сознания дозорных, обратит в пыль их острые стрелы, остановит их дыхание, угасит их огонь, заткнет кляпами рты их призракам и отдаст тебе женщин, их судьбы и их семена. Она держит в руках нити судьбы всех вещей, она знает это, она радуется и смеется. Она всегда счастливо опьянена хмелем жития. Однако, создавая жизнь, она не создает судеб. Она не ведает их, не знает их. Ибо Тонанцин – та, которая укрывает, та, которая питает, та, которая воодушевляет. Тонанцин – ночь, она оставляет себе тепло своей земли, свои заботы и тревоги, она никому не отдает отчета, никому не нашептывает о своих минутах безграничной дерзости, она не нуждается ни в ком.

 

Сейчас она, обнаженная, стоя в реке, встряхивает волосами.

 

Сейчас она предчувствует странную тоску, изумление, невидимый призыв и резко стряхивает с себя это беспокойство. Окропляя им темноту.

 

(Немилосердие времени, происходящего вблизи и внутри человеческого существования, состоит в том, что несчастья случаются одно за другим. Таковы веления Сокровенного. Сколь бы невероятным это ни казалось, именно так оно и есть. Асотея некоторым образом защищает нас от нам подобных. Однако она должна была бы принадлежать нам, а пока это не так, мы не отдохнем. Проблема в том, что, стань она нашей, мы покинем ее. Нам необходима каменная подушка, чтобы приклонить на нее голову ветра.)

 

Хуан Диего является, чтобы побить своих врагов, которые не отдыхают ни единого мгновения. Они или поджигают, или берут то, что им не принадлежит, или устраивают резню. Занятые своими интригами, они не спят, а их угрозы всегда исполняются, и с этим ничего невозможно поделать. Но чего же еще? Чего же еще они хотят? Они высасывают кровь, высасывают золото, высасывают семена, уводят животных, забирают наших подростков – даже детей, они не знают отдыха, и их нужно остановить. Необходимо изменить историю.

 

- Я убежден, - говорит Хуан Диего, в очередной раз лежа на солнце, - что иногда абсолютная искренность бывает возможна.

Это можно истолковать как попытку утешить, и потому это унизительно. Нам нужно, чтобы он сделал для нас что-нибудь – что-нибудь такое, что воодушевило бы нас. (Когда я шепотом высказываю эту мысль, дон Хуан разражается хохотом, вспугивая стаю птиц, уютно расположившуюся на ветках, и говорит):

 

- Ты что, не помнишь ту дверь в ограде, через которую Хуан-Святой и Диего-шаман вышли вместе, бок о бок, погруженные в себя, и удалились? Уважение к его благоразумию только возрастает. Он не возглавил битву восстания. Сколько людей превратились в горячих и верных почитателей Марии, Владычицы Небесной? (Хуан Диего сделал это, делает это и будет продолжать делать это)…

 

…я получаю удар в сердце…

Впервые Хуан Диего прикоснулся кончиками пальцев к моему телу.

 

- Вот, - повторяет дон Хуан, - его дар. Тебе стало яснее или тебе требуются другие, последовательные или поверхностные, чудеса? То чудо, в которое он превращает тебя…

 

- Мария слушала меня очень серьезно (когда я рассказывал ей о моей Мексике, такой великой и такой вожделенной стране; о стране, белой от молока и воды).

- В какой части солнца ты проявляешь себя, шаман?… (внезапно спрашивает его дон Хуан.)

- В его членах… - и он продолжает:

- Чистые пространства неба, мы добрались до них, силой шаманского воздействия – так и надлежало быть – я отступал назад, как только мог, я отстранялся. Я не слышал пения жаворонка, не видел жалоб моих братьев, я останавливался и прислушивался к шуму близкого водопада, воды, жидкости, похожей на плазму; я останавливался в воздухе, парализованный… я мог пойти и проникнуть за эту прозрачную завесу, и когда я проходил сквозь нее, щелчок моего языка возобновлял поток воды, и она лилась, разбиваясь о камни и о мои плечи; все это объединяет меня с Марией, все это – она. Это была она. Она была каждой реальностью, каждым мгновением, я двигался и делал все как Шаман, но под водопадом Блаженства.

Марии нужны все силы моего существа для того, чтобы подготовить меня к передаче ее в себе, для того, чтобы у меня не начинали литься слезы и не лопались мозги в голове, ей нужно было подавить мой ужас и превратить его в точный штрих – я уже был убежден, что происходит нечто необъяснимое. Что должно что-то случиться оттого, что я пошел по этой тропе, такой отличной от всех прочих, совершенно не похожей ни на темную матку Тонанцин, ни на слепое сияние Кецалькоатля; я был ошеломлен, охвачен ужасом, думаю, я должен был принять решение.

- И ты принял его, - поясняет дон Хуан.

Хуан Диего поудобнее прислоняется к камню, у которого сидит, и продолжает:

- Природа иллюзий и мечтаний нашего жития никогда прежде не была для меня столь очевидной.. Как и то, что жить означает предаваться иллюзиям в жизненном пространстве, которое невозможно постичь до дна, в плаценте воды, в прихотливых очертаниях гор и холмов, где и откуда атакует бездна, а в таком случае существование есть вопрос смешения случайностей в пространстве света и огня; за пределами видимого только тьма – тогда у меня было впечатление, что я прохожу через зону, в которой свет иллюзии еще делает желанным существование и борьбу за его битву. Однако было нечто такое, что приводило меня в недоумение и растерянность, каждая заповедь, каждое слово, каждый шаг, каждый укус, каждый вздох, каждый столб дыма оставляли за собой след печали. И тогда, чтобы избежать ее, потому что она прямо-таки набрасывалась на меня, я входил в транс. Я принимал Шамана. Я даже испытывал потребность встретиться с кем угодно, чтобы продемонстрировать ему, до какой степени иллюзорна всякая определенность и очевидность, воздушный покров, наполняясь светом, обретал определенные формы, разоблачая присутствие покрывала.

- Так значит, ты показал нам славу Марии Гуадалупской с Тепейякского холма.

- Наверное, так… звезды, свет звезд. Закат, свет неба, разбивающийся, чтобы родиться… я стараюсь ограничить свои мысли пределами этого пребывания – сейчас, здесь, я с вами.

- Площадка - это окно. Отсюда можно воспринимать другие сады и их окна.

- Каждое окно, каждый цветочек, каждый камень заставляют нас чуточку осветить наше существование.

Сказав это, Хуан Диего потягивается. Потягиваются мои неразлучные спутники. Потягивается его волк. Мы зеваем – все мы, те, кто пришли, и зевок, икота и слезы сливаются в звук, подобный рыданию.

- Нами овладел восторг садов, нами овладело ощущение определенности вещей, к которым мы прикасаемся, нами овладел восторг красок, испарений, нашего дыхания…

- И все это – Блаженство.

- Блаженство с нами и за нами.

- А тьма бьет крыльями, - прибавляет в заключение дон Хуан.

- Нет, она остановилась. Дело в том, что, когда появляется Блаженство, тьма тихонько отступает; она спокойно раскрывается и вздрагивает …

- И тогда?

- И тогда эта гигантская тьма, заполонившая вселенную, всю ширь вселенной, входит в ее руки. Дева могла бы держать что-нибудь в руках, но из-за этого они были пусты.

Мы содрогаемся и молчим.

- Из-за этого они были пусты и молитвенно сложены, - подтверждает дон Хуан, держа свои соединенные руки на высоте груди, и мы с Хуаном Диего сделали то же самое, это было как благодать – держать вот тут, внутри, между ладонями, темные Пространства, озаренные и неведомые.

И мы поднесли руки к груди, оказавшись в той же самой церемониальной позе: а вдруг эта огромная тьма развалится на кусочки.

Хуан Диего замечает это и шепчет:

- Ты все-таки настаиваешь на том, чтобы убрать мои развалины.

- Мы уничтожим расстояния, века, отделяющие тебя от нас. И прости, я тысячу раз прошу у тебя прощения за то, что приобщаю тебя ко времени разрушения и галлюцинаций…

- По крайней мере, ты взял на себя труд разводить свои костры, это подбодрило меня. Я оставил горы камней на камнях – эти камни были дровами для моих костров. Повсюду горы камней, которые оказались там уже сваленными в кучи, их собирал не ветер, их складывали в кучи не руки веков, не сотрясния земли, не судьбы троп, каждый ископаемый камень – это кусок дерева, шнур, загоревшийся потому, что он загорается сам по себе. Он только ждет, чтобы на него подули. Или чтобы другой, подобный мне, подул на камни. Это костры моей Мексики, ее чувствительные точки, она вспыхнула когда-то, давным-давно, и стала Гореть. И горела днем и ночью, каждый день и каждую ночь, озаренная, пока костры постепенно не высохли, не превратились один за другим в дикие руины, гуси улетели в другие края, а кецаль погиб.

 

Дон Хуан с улыбкой делает мне знак, и я понимаю. что тон ужасно странного голоса Хуана Диего немного изменился, внезапно стал более человеческим. Похоже, Отшельник приободрился.

 

- Когда-нибудь будут возжигать свечи в твою честь.

- Пусть мне возжигают костры, а не свечки; костры перед храмами и среди развалин. Костры на своих террасах и на своих асотеях. Днем, ночью, неугасимые костры, чтобы они гасли и превращались в пепел мучения – не свечки, - если захотят, чтобы я вернулся или чтобы открыл глаза…

- Подобные нашим, - заключает дон Хуан.

- Подобные твоему сердцу, друг, - отвечает Хуан Диего, - твоему сердцу, брат.

Шаги в зарослях. Пойдет дождь. Пойдет снег. Уже появляются северные сияния зимы. Его зимы. Зимы, наполненной горением Отшельника и его удивительными затмениями, его лунами и этим великолепным солнцем, которое дрожит в безумии зенита, понемногу начиная клониться. И, не сказав больше ни слова, он поднимается, его волк следует за ним, и он снова внезапно покидает нас, он исчезает, однако на сей раз он направился к кронам леса, и листья, вздрогнув, раскрывались и прогибались под шагами шамана, идущего через мост, к его другому, запредельному концу.

Пока еще ему с трудом удавалось выражать словами некоторые из своих сокровенных мыслей, простоту своих воспоминаний, они напоминали потоки радиации, излучаемой сиянием его одинокой ночи, где он становился плавучим, каким и был, как бы рассеиваясь по собственному мозгу и наконец исчезая, его мысли были настолько мощны, что он не мог выразить их.

Дон Хуан зевнул. Это было невероятно. Дон Хуан зевает, мои неразлучные спутники, довольные и счастливые, бродят среди цветов, а я просто пропадаю. Тем временем. И тут дон Хуан нарушил молчание:

- Он будет склонять свой голос, а его слюна – мало-помалу находить подходящие слова. Помни, что его молчание было самым главным и что его одиночества столь же велики, сколь и неправдоподобны. И все же, это заметно, ему очень хочется постепенно привыкнуть к нам. Не бойся. Он не уйдет. (Дон Хуан выражает словами мои подозрения.)

Он поступает, как йог, только наоборот; обычно йог стремится достигнуть освобождения и гармонии, Хуан Диего же, напротив, учится выходить за пределы самого себя, мягко, без судорог и спазмов. Потому я и говорю тебе: с ним все в порядке, он хорошо умеет проделывать это свое упражнение. Ростки земли не причиняют ему вреда, он обладает чудесным талантом понимания, к счастью, все четыре его природы соответствуют друг другу: Святой – шаману, Хуан – Диего. Сейчас самая драгоценная его мечта заключается в том, чтобы быть полезным, потому что шаман – одиночка, и Святой – тоже одиночка.

Мы позволим себе немного отвлечься от его качеств и положения и протянуть ему руку. Будем надеяться, что это не окажется слишком трудно, поскольку он встречается с Христом и прикасается пальцами к его пальцам. Кончик одного из его пальцев соприкасается с кончиком одного из пальцев Христа. Будем надеяться, что и нам удастся проделать с ним то же самое. Это было бы идеально. Как обычно, после подъема на крутизну он прикоснулся пальцем к пальцу Иисуса Христа, будем надеяться, что Орел наконец спустится к нам и коснется наших раскрытых ладоней. Так оно и есть. Ладно, я пошел, береги себя. И их тоже береги, это мои архангелы, я препоручаю их тебе – и он ушел.

Как ушел дон Хуан?.. Мои неразлучные спутники проводили его до самого дна небольшой долины, которая есть на площадке; вернулись они примерно через час. (Я никогда не пользуюсь часами, но хорошо ощущаю время.) Как чудесно это одиночество леса, небеса, окрашенные в голубые и розовые тона, ледяной воздух, аромат роз - аромат роз? Каких роз…? Тут только до меня дошло, что с приближением Хуана Диего в воздухе возникает, заполняя собой все, аромат роз, он и сейчас еще ощущается, он остался, как шлейф или струя за кормой корабля.

Первый разговор

 

Вы были там? Был. Что вы там делали? Мне назначили встречу. Кто? Священник. Для чего? Мы должны были встретиться с одним мятежником. Этот мятежник был знаком вам? У него не было друзей. Он командовал каким-нибудь отрядом, бандой, группой, предпринимал какие-либо инициативы? Насколько мне известно, нет. Однако он был опасен. Почему? Потому, что он был признанным шаманом и умел постигать мысли, он делал все, и он знал. Что он знал? Он знал все, я же сказал вам, он был туземным шаманом. Туземным? Ну, в общем, он был туземцем. Вы знали о нем? Да. Каким образом? Мы следили за ним, изучали его, расспрашивали доносчиков, подсылали ему друзей. Мы шпионили за ним. И как – успешно? Нет. Почему? Я же сказал, он был шаманом. В конце концов все пугались и уклонялись от поручений. Вы назначили ему встречу, или как это было? Это он назначил нам встречу. Вы пошли на встречу с человеком, которого считали врагом? Да, именно так. Почему? Из-за священника. Нужно было избавиться от него, а тут как раз представился случай, а кроме того, не пойди мы, он был способен на все. Я уже говорил: лучше было пойти.

 

Второй разговор

А кем были вы? Я занимался деньгами и разными светлыми и темными делами. Вы явились на встречу ночью или днем? Днем, ближе к вечеру. Почему? Потому, что речь шла ни больше ни меньше как о встрече с Делателем, с шаманом. А другие были? Но не такие, как он. Почему? Другие уклонялись от общения, они были колдунами, вы же знаете. А он? Он – нет, он не был колдуном, он был хуже, чем колдун. Он был шаманом. Шаманом, и притом хорошим человеком. Почему? Откуда мне знать? Мы пытались подкупить его, но он не поддался. Мы пытались устроить ему ловушку, но он избежал ее. Мы шпионили на ним, но он исчез. Он был невероятен, как ветер, он был пришельцем и жрецом своей веры, вы представляете себе? Нет, не представляю. Ему помогали ветры, он пользовался ими, меня никто не слышит, правда? Никто. В общем, я панически боялся его. И мои женщины, все, тоже были в ужасе. А другие, самые лучшие, хотели быть с ним. Угроза? Он угрожал вам? Нет? А тогда что же? Само его присутствие или отсутствие – слава Богу, он всегда бродил где-то – было угрозой нашей стабильности. Вашей стабильности? Пусть не стабильности – порядку. Речь шла о порядке. О нашем порядке. Так значит, он являлся угрозой вашему порядку? Единственному дозволенному порядку. А туземцы шли за ним? Нет. А что же? Туземцы подчинялись ему. Он был их шаманом. Единственным. Единственным? Да. Почему? Я уже говорил, остальные были не Бог весть что: он же знал слишком много. Потому что у него были знакомые среди францисканцев, доминиканцев и августинцев. Многие хотели привлечь его на свою сторону, но он всегда был сам по себе – одиночкой. Одиночкой? Да. Поэтому все оказалось легко. Поэтому. Вам это дорого обошлось? В общем и целом, не так уж дорого, дело стоило того. Вы знали, что произойдет? Для чего он назначил вам встречу? Нет, мы не знали, поэтому пошли несколько человек, а снаружи притаились еще несколько. Вы приняли верное решение. Это решение было неизбежно – гораздо раньше, еще за год до этого. То есть вы уже держали его под прицелом? Или он – нас. В этом все дело; а он не был никем, он был чужаком. Что он представлял? Он воспламенил бы сердца против нас, он не рассуждал, для него все сводилось к одному: действовать и решать. И он погиб. Его люди не взбунтовались? Они ни о чем не узнали, узнай они, я не находился бы здесь. Кто-то из туземцев был связан с вами? Да, были – предатели. Они были мерзавцами. Деньги, одна усадьба, две усадьбы – такова была их цена. Понимаю.

Лучший способ обезвредить врага – это унизить его, обесчестить, породить презрение и равнодушие. Игнорировать его. Так и было сделано. Была составлена декларация, и всех, кто пытался высказаться против, просто смели с пути. Правда, кое-кто раскаялся в содеянном, но позже. Со своей точки зрения они победили. Они создали химеру: несуществование Святого-шамана.

Я возвращаюсь домой. В то, что считается домом. Я возвращаюсь на асотею. Развести костер. Мне это необходимо. Чтобы избавиться от страха. Я хожу с открытым ртом, я обнаруживаю, что похудел, я не ем, плохо одеваюсь, плохо выгляжу – наверное, - но я очень доволен. Это заметно. Пошли, кричу я своим любимым неразлучным спутникам, вожаку с черной как ночь шерстью. Ищи тропинку, и давайте возвращаться. Они сами идут вслед за идущим впереди вожаком и за нашим благословенным любимым и веселым наперсником, который объединяет и направляет нас, вон он идет за вожаком, на мгновение останавливается и смотрит на меня, чтобы удостовериться, что я следую за ним. День клонится к вечеру, и я невольно понимаю те «страх и трепет» Кьеркегора*,

_______________________

* Кьеркегор (Киркегор), Сёрен (1813-1855) - датский теолог, философ-идеалист и писатель. Вел замкнутую жизнь одинокого мыслителя, заполненную интенсивной литературной работой; в конце жизни вступил в бурную полемику с официальными теологическими кругами. Один из его трудов называется «Страх и трепет».

когда вершина приглашает и побуждает к жертвоприношению жизни. Пребывание, наши приходы, встречи – все это совершенно непостижимо.

 

Я не знаю, сколько они будут продолжаться и будут ли продолжаться вообще. Я не угадываю ни результата, ни тона голоса, ни – сквозь его сдержанность – возможного понимания и принятия. Но я присутствую. Я делаю это. Дон Хуан дает себе волю – продолжает наставлять меня, он бьет меня, толкает, пинает ногами: я благодарен ему за это. Он не знает, до какой степени. Или, если знает, ему это безразлично. Я спускаюсь с вершины, почти кубарем, в глазах темно от блеска, я возвращаюсь. Судороги, усталость, упадок сил. Это означает не только исторгать, побуждать, продвигать, прикасаться и превращать, это упражнение заключается не только в этом, необходимо уловить тон.

Появление и присутствие Хуана Диего обращается в счастливое ожидание и Радостную Встречу. Это означает сосредотачиваться на его близости, чтобы он мог прямиком, никуда не отклоняясь, попасть сюда. Одно дело – верить, и совсем другое – констатировать перед кем-то его существование, симулировать этот мощный контроль, это безумие, уравновешенность и определить, что этот мощный контроль и эта уравновешенность реализуются в полной мере в ужасном, удивительном и истинном присутствии Святого-шамана, благодаря которому было совершено чудо из чудес, уникальное, неизмеримое, бесценное и посему не могущее быть повторено никогда и никем.

Я вхожу в пребывание, в другое - одинокое, изгнание, чужие края, утопия, кошмар, мавзолей… знаменитая химера нелепой рутины наводящего ужас и рудиментарного занятия: жития. Я настолько обессилен, что едва замечаю мягкое сияние этого факела, освещающего мое убежище. Я снимаю башмаки, я берегу их, они хорошо мне служат, я благословляю их. Мои неразлучные спутники немедленно сворачиваются в клубок, устраиваясь на отдых. Все так весело, так доверчиво, так естественно, что меня переполняет восхищение: до чего же они талантливы! Я нахожусь рядом с краем мира, совсем близко, может, даже на самом краю. Я знаю это. Может, это как раз мой Мост. И Истлан, эти веселые годы, эти неописуемо яркие рассветы, эти игры, эти подъемы в горы, эти прыжки, посещения, дерзости, взгляды, капризы, открытия… Где сейчас след этого угасшего небосвода? Бесконечная грусть, но все превращается в Пейзаж… крик: Блаженство. И повсюду – небеса.

Третий разговор

Значит, в тот день ты пошел, и ты знал, что совершишь убийство? Я знал. Ты хорошо знал свою жертву? Я не знал его, я впервые увидел его там. А когда увидел, каково было твое впечатление? Я испугался. Я раньше слышал о нем, но все-таки дрожал. Почему? Но ведь он пришел таким свежим, таким открытым, таким радостным, без всякой торжественности, и вдруг сделался таким серьезным, таким, как бы это сказать… озаренным, что ли. Он словно плыл по воздуху. Он показался мне таким довольным, что я сказал себе: да он же просто человек! И что же произошло? Он не был просто человеком. В тот день я обнаружил, что перед нами настоящий шаман. Это правда. И что же случилось? Ну, придя, он заставил всех нас замолчать и сказал, что должен выполнить некую миссию, сказал, чтобы мы постарались не испугаться, потому что во исполнение этой миссии он принесет нам дар такой ценности, что в сравнении с ним жизни всех и каждого из нас, и его жизнь тоже, не стóят ровным счетом ничего. А потом? Потом он заставил отойти на несколько шагов всех, кто стоял перед ним, и распахнул свою накидку, она была большой и великолепной. А потом? У меня закружилась голова, со мной случилось что-то вроде сердечного приступа, а потом судороги. Это правда.

Мне потребуется место, чтобы последовательно описать эти события; они вспыхивают одно за другим, как звезды, и слепят мне глаза.

Временами у меня начинают литься слезы, а временами меня охватывает невероятная эйфория, и мне даже хочется вытворить что-нибудь эдакое; но я не буду, может, меня беспокоит перспектива следующей неожиданной встречи, они переворачивают все во мне, и мне уже не терпится, чтобы она состоялась. Но у меня нет ключа от ограды, от двери – она такая огромная, старая, как дверь в хлев, она скрипит, этот звук напоминает шипение раскаленного металла, а сама ограда – это словно разлука, которую невозможно ни отодвинуть, ни избежать. Ключ у дона Хуана. Потому что Хуан Диего не пользуется ключом, он просто толкает дверь ногой, и она открывается. Чтобы выгнать усталость из своих костей, я принимаю горячую ванну, потом открываю дверь ванной и вижу, что мои неразлучные спутники, как ангелочки, крепко спят.