ОТ «НАСЛЕДСТВА 60-70-X ГОДОВ»?

I

Факт, что дети, взращенные «людьми шестидесятых годов», отказываются от наследства своих отцов, от солидарности с ними и идут искать каких-то новых путей жизни, другой «прав­ды», нежели та, к которой их приучали так долго и так, по-ви­димому, успешно, есть факт одинаково для всех поразительный, вносящий много боли в нашу внутреннюю жизнь и, без сомне­ния, одною силою своею, своим значением имеющий определить характер по крайней мере ближайшего будущего.

Между вопросами, занимающими теперь общество, многие более неотложны, более нетерпеливо ждут и нуждаются в разре­шении; но нет между ними ни одного столь общего и столь нуж­дающегося в целостном освещении его причин и смысла.

Прежде всего о внутренней боли, которая чувствуется в этом разладе между отцами и детьми. Нужно вспомнить то одушевле­ние, ту полную веру людей шестидесятых и семидесятых годов в себя, в свои принципы, в свое близкое и вековечное торжест­во, чтобы понять всю горечь их разочарования при виде того, как, не говоря уже о дальнейших поколениях, их же собствен­ные дети. Совершенно отвращаются от них - и с ними от самих людей, седины и труд которых они были бы готовы почтить, ес­ли бы только не эти принципы. И далее, чтобы понять жгучесть этой боли и чувство ужасного стыда, в ней содержащегося, нуж­но вспомнить, как проводили люди шестидесятых годов своих отцов - эту светлую плеяду людей сороковых и пятидесятых го­дов, первых славянофилов и столь же благородных и идеальных первых западников...

 

II

 

... Но какая разница между тем, как сходили с историчес­кой сцены люди сороковых и пятидесятых годов, и тем, как схо­дят теперь с этой же сцены их дети! Несколько слабохарактер­ные, всегда изящные и задумчивые; несколько неправые, как и всякое поколение, перед вечными обязанностями человека на земле, люди сороковых и пятидесятых годов прежде всего уст­ремили свое внимание именно на эти последние.

Уже по внешним условиям они не могли стать людьми дела, но, кажется, и по внутренним склонностям они были мало к не­му способны и расположены. Это были прежде всего люди ре­флексии, люди углубленного, развитого чувства. Повинуясь только своему влечению, не сознавая своего исторического положения, они создали целый мир глубоко человечных понятий и чувств. Как и всегда в течение вот уже двух веков, они обраща­лись беспрестанно к Европе, которая стала для них вторым оте­чеством, часто более дорогим и духовно близким, чем своя ро­дина; но по благородным задаткам своей души они избирали в Европе одно лучшее. И это лучшее они принесли к себе, в свою серую родину, холодную и угрюмую... В этом состояла их исто­рическая задача: в общество, в верхних слоях своих еще грубое, в средних и образованных - наивное, они внесли серьезное раз­мышление и углубленность чувства. Но практического примене­ния этих идей ими не было сделано - это была вторая и более легкая задача, предстоявшая их детям.

Последние с упрека отцам своим в этом недостатке и откры­ли свою деятельность... И дети их приступили к труду; о, конеч­но, из них многие остались верны памяти отцов, и задача, на ко­торую молча указывала история, - с развитой душой присту­пить к обновлению жизни — была ими выполнена. Лучшее, что было сделано в царствование Александра П (не по прочности, но по мотиву), было сделано людьми этого душевного настроения. Они учились, они размышляли и чувствовали, как и люди соро­ковых и пятидесятых годов; из них многие и теперь живы и как светоч блистают для нас в сферах науки, литературы и, может быть, политической деятельности (о последней не знаю). Их бы­ло очень немного, хотя они сделали главное, остающееся в исто­рии. Совсем иным путем пошла главная масса. На дела их, на писания в течение двадцати лет можно здесь набросить покров; мы все их знаем; не знаю, желательно ли составление очень по­дробной истории этих писаний и дел, и часто думается - раз это время уже минуло, - что лучше было бы никогда не подни­мать над ними покрова...

 

III

 

«Групповой» возраст этого поколения, отказывающегося от наследства отцов своих и от солидарности с ними, должен быть от 20-30 лет и несколько более. Молодежь, принадлежащая к нему, должна была родиться между 1858-1868 гг., кончить гим­назию между 1878 - 1886 гг., а университет - между 1880 и по­следующими годами. Время, в которое эта молодежь слагалась умственно и вырабатывала себе жизненную программу, совпало как раз с наиболее печальным временем нашей общественной жизни. Тут были и 1 марта 1881 года, и все его дальнейшие ос­трые последствия. Общество заметалось, спуталось; оно и преж­де было слабо сознанием, а тут мысль его и совсем очутилась под спудом... Действительно, 70-е годы гимназии и 80-е универ­ситета - все впечатления этих лет и впечатление от 1 марта... Припомним же, каковы были эти впечатления, что нас в то вре­мя поразило, когда мы, стоя на пороге между гимназией и уни­верситетом, переживали эту страшную катастрофу. Нас порази­ла эта сухость сердца, этот взгляд на человека и отношение к не­му. О, забудем, что это был Государь, и бог с ней, с этой все политикой и политикой... Но разве это не был человек, как и мы, с таким же ощущением простой физической боли, с таким же страхом смерти, с такими же светлыми надеждами, когда был молод, и разочарованиями, когда стал стар? Этот злобный смех на такие страдания, при которых нам всем было бы трудно, это равнодушие и вся политика перетрусившей печати, это хо­лодное безучастие «интеллигентного» общества, когда одному человеку так больно, весь этот цинизм какой-то не то развращен­ной, не то от рождения не пробуждавшейся души, нам был не­выносим и отвратителен. Это было главное и самое сильное впе­чатление, необыкновенное яркое, которое не мешало задумы­ваться, потому что оно было одиноко. Все та же и та же боль умирающего человека и равнодушное молчание вокруг. Мы тог­да учились и всё читали, всё видели, тем более что никто нас в отдельности не замечал и ничего от нас не скрывали. «Но это было фактом политики, и никакой личной ненависти при этом не было», — говорили нам. Но тогда «цель оправдывает средст­ва»? Тогда зачем же это негодование на костры инквизиции, также жегшей людей не для удовольствия, но для водворения на земле единства веры... то есть «для наибольшего счастья наи­большего числа людей»1, разумеется счастье по условиям своего времени, своего воспитания, своих умственных способностей - как иначе и не могут разуметь счастье люди и никогда не будут его разуметь. Этот недостаток универсальности в приложении

 

«Формула цели человеческой жизни в утилитарной теории, которая в 60-70-х годах была общераспространенною» (сноска В.В. Розанова).

 

принципов — было второе, что нас поразило тогда. «Мера одна для нас, которую мы требуем, а для других будет та мера, кото­рую мы приложим к ним», - это всегдашнее требование эгоиз­ма и несправедливости продолжало действовать и в тот момент, о котором нас хотели уверить, что он открывает собой эру изгна­ния из истории всякого насилия, эгоизма и несправедливости. Ясно, что не было никакой «эры»; было обыкновенное политиче­ское волнение с взволнованными страстями, с придуманными теориями - момент в излучистом течении истории, но вовсе не ее увенчание... Но, повторяю, это впечатление было лить последнее и самое яркое, необыкновенно важное в своем долгом одиночест­ве, не мешавшем думать. Детальные же, подготовительные впечат­ления - они шли издали, начались уже давно.

В 70-х и в начале 80-х годов мы все учились несколько ина­че, чем учатся теперь. Мы все были теоретиками и мечтателями с ранней школьной скамьи. Средняя школа для нас проносилась как в тумане, и мы все смотрели из разных захолустных угол­ков России в ту неопределенную даль, где для нас и было толь­ко одно - сияние милого, овеянного мечтами, нас ожидавшего университета...

IV

Только немногие старые профессора и спасли в нас идеа­лизм к науке. Это были последние эпигоны людей 40-х годов, которых мы видели, которых мы никогда не забудем... «По-мо­ему, где профессор - там и университет», - сказал один из них, вышедший тогда почему-то в отставку (Буслаев).

Тогда в журналах все писали о «кружке молодых профессо­ров» в нашем университете (Сибирский университет в Том­ске. – С.М.); о стариках никто не писал и не говорил — толь­ко они сами издавали один ученый труд за другим, и до этого никому не было, по-видимому, дела. Работали в пустыне. Моло­дые же профессора, за исключением двух-трех, все были какие-то розовые или упитанные и чрезвычайно уморительные в своих усилиях показаться «странными»... Старшие профессора, оброс­шие седою щетиною, были невзрачны, неуклюжи, сгорблены под тяжестью трудов и лет; но в своих потрепанных вицмундирчиках они были удивительно внутренне изящны, всегда просты -это чувствовалось, возвышенны умом и сердцем. Совсем не то бы­ло в кружке «молодых профессоров».

V

Итак, что касается идеализма в науке, то мы видели только закат его - последние прощальные лучи, которые бросала на­шему времени уходящая в могилу старость. Эти лучи один за другим гасли, и наступала сырая холодная темь, сквозь которую можно было рассмотреть только какие-то скверно-вызывающие улыбки и куда-то зовущие объятия. Мы их оттолкнули: этого цинизма к науке в ее святилище мы не могли вынести. И потом за пределами университета был все тот же цинизм умственный. Строгой, печальной в своих выводах науки мы не находили и в текущих книгах. Нужно было обращаться к кожаным перепле­там, к очень старым журналам, чтобы наконец хоть где-нибудь найти серьезную заинтересованность предметами, которые и нас интересовали, и серьезную речь о них... Так далее и далее рас­ходились мы со временем, которое нас вскормило и воспитало.

...Все мы, поколение за поколением, в самих себе не имеем значения: наше значение обусловливается лишь тем, как относимся мы к вечным идеалам, подле нас стоящим, которые с отдельными поколениями не исчезают. Сохраняет поколение верность им - и значение его не пропадает; изменяет оно этим идеалам - и его значение тотчас меркнет. В сфере умственной любить одну истину - это не есть ли идеал? В сфере нравственной - относиться ко всем равно, ни в каком человеке не переставать видеть человека - не есть ли для нас долг? И если мы видели, что опять и опять человек рассматривается только как средство, если мы с отвращением заметили, как тем же средством становится и сама истина, могли ли мы не отвратиться от по­коления, которое все это сделало?

 

В ЧЕМ ГЛАВНЫЙ НЕДОСТАТОК

«НАСЛЕДСТВА 60—70-х ГОДОВ»?

I

...Мы все приносим с собою, рождаясь, различное; мир от­крывается нам в меру того, что мы с собой приносим в этот мир. Поэтому, когда в данное время всё идеи суживаются, горизонт становится тесен и люди как будто погружаются в какой-то глу­бокий колодезь, и думаю, что это только на время и со следую­щим поколением все станет видно иначе, чем теперь. Во всем дурном или ограниченном виноваты всегда люди, а не природа, которая и безгранична, и всегда остается хороша.

II

... В поколений, которое сетует теперь, что оно оставляется, была эта же главная ошибка. Оно было хлопотливо, зорко, еже­минутно деятельно. Но в том, к чему оно прилагало свою деятельность, оно ничего не поняло. И вместо того чтобы своим не­устанным трудом залечить наконец все раны, покрыть тысяче­летние страдания, оно разбередило эти раны, увеличило эти страдания. Послышался наконец крик, почувствовалась нена­висть — и люди, которые думали, что они станут для человече­ства как боги, стали только грудой черепков, с презрением отталкиваемых. В жизни, в природе человека, в окружающем его мироздании это поколение поняло только одни подробности и вовсе упустило то главное, что их связует, формирует в разбега­ющиеся группы и оживляет собой. Неполнота знания при его верности; отсутствие в этом знании самых глубоких и верных ча­стей — это было самое важное, что сходящее с исторической сцены поколение не заметило в себе. И уже из этого, как вто­ричное, вытекала грубость всех чувств и отношений, в которой так часто и справедливо его упрекают. Все искажающая, все жи­вое мучающая деятельность его была естественным завершением этого поверхностного внимания ко всему живому.

ш

В человеке, со стороны должного, они поняли только его по­требности; в жизни увидели только игру слепых отношений, ко­торые не могут не улучшиться, если к их направлению будет приложено сознание; в целом мире заметили только протяжения, которые можно измерить, исчислить и, сообразив подробнос­ти, -. понять остальное в нем как их простую сумму... Общих, разбегающихся и пересекающихся линий, которые бы открыли им главный смысл этого мироздания, они не заметили, все толь­ко анализируя его; напротив, себя самих и то, из чего слагается их жизнь, они не поняли и не узнали до конца, все только синтетцчески слагая и перелагая жизнь человеческую по грубым потребностям человека. Эта неумелость отнестись мыслью к предмету и была главным источником неполноты их знания. И в самом деле, категория мышления, правильно развивающихся понятий есть едва ли единственная, по которой создана приро­ду, В> какие логические формы может быть уловлено чувство ра­дости, которое мы порой испытываем?

И, однако, эти акты нашей душевной жизни суть такая же действительность, как и то, что мы видим и осязаем; они суть часть природы, которую мы хотели бы постигнуть только своим умом. И в самой природе этой, которую мы надеемся охватить только научными формулами (то есть подвести всю под катего­рию мысли), - разве мы можем утверждать, что в ней нет ни­чего подобного этим актам, если именно ее продолжительное со­зерцание и смущает, и тревожит, и неизъяснимо волнует нас? Эти чувства, пробуждающиеся в нас в ответ на впечатления при­роды, чему в ней отвечают, когда мыслимое в ней только мыс­лится, опасное - угрожает или, наконец, благотворное - при­носит пользу? Не ясно ли, что если всякому ощущению есть соответственное ощущаемое, как следствию есть сообразная причина, то и те особенные, не укладывающиеся ни в какую форму мысли и волнения, которые всегда и всюду испытывали люди при созерцании мироздания и которые они выразили в сво­ей поэзии, в своих религиях, имеют также в самой природе не­что отвечающее себе, хотя бы это отвечающее было так мало, уловимо для определения или даже просто выразимо в ясном слове, как, например, то, что выражено в мелодии, мало может быть передано в рассказе или изложено в рассуждении. Мы здесь коснулись одного соответствия, а между тем природа вся состоит из них, и ничто другое, как эти соответствия, не проли­вает такого света на ее цельность. Упуская их из виду, занима­ясь лишь изучением причин и их Действий, целая школа мысли­телей" и за ними наше старшее теперь поколение лишили себя од­ного из самых могущественных средств проникновения в природу и даже простого знания множества ее подробностей…

 

IV

Человек как часть природы не составляет в этом отношений исключения; но вместо бедных и однообразных соответствий, Которые связывают каждый физический предмет с окружающей средой, соответствия человеческой природы со всем миром и многочисленны, и разнородны. Как организм, как ряд сгруппи­рованных веществ, он соотносится со всеми физическими стихи­ями природы. Но сверх этого грубого соотношения мы находим в нем другое, неизмеримо более глубокое: в его душу как бы вложены завитки всего мироздания, и, повинуясь их естествен­ному расположению, он влечется так своим умом и своим чувст­во ко всему же мирозданию - воссоздает его в поэзии, пони­мает чрез науки и философию, стремится разгадать его сокро­венную сущность в своих религиях... Мир духовного творчества, вырастающий из человека, есть только последствие этого отно­шения его к природе.

Понять это особенное существо, и притом будучи им самим, так плоско и бедно, как понят был человек людьми нашего стар­шего поколения, - это есть одно из самых удивительных явле­ний истории. Как будто люди эти никогда не задумывались ни над мыслью своею, ни над движениями своего сердца, ни, нако­нец, над своим рождением и ожидавшею их смертью... Как к пе­ску пустыни, который лепится с глиной в кирпичи и кладется то в основание, то в вершину здания, они относились к живым лю­дям. И себя не жалели они при этой постройке, лепились, над­рывались и падали, как муравьи; не жалели также и других лю­дей, вовсе не знавших, что у них делается. Отсюда - вся боль, которую вызывала эта деятельность. Повторяем, не грубость чувства, но ошибка узкого ума есть главное, что причинило всё пережитые нами недавно несчастья. Напрасно окружающие лю­ди говорили, что они вовсе не тем живут, что приписывают им «строители», напрасно о том же говорила им вся история -они слышали все это, но ничего в этом не поняли. Им все казалось, что они лучше всех других узнали человеческую природу, хотя в действительности они только беднее всех ее поняли. Они взя­ли минимум человеческих потребностей по этому минимуму, с ним сообразуясь, стали возводить здание, которое для них самих было бы тесно и узко (если бы им пришлось в нем пожить по­дольше) и куда они хотели бы навеки заключить все человечест­во...

V

...Простая ошибка в умозаключении была причиной, что мир поэзии, религии и нравственности остался непонятным и на­всегда закрытым для поколения, которое должно бы сетовать на себя только, а между тем сетует на других...

 

«Московские ведомости», 1991, 7 и 15 июля.

Печатается в сокращении по сборнику: Розанов В. В.

Сочинения. М., 1990.