История ров»2
Болингброку вторит его младший современник Габриэль-Бонно де Мабли: История должна быть школой политики и нравственности»3. Но обратим внимание: Мабли утверждает не только нравственную, но и политическую задачу истории. Хотя в XVIII в., вплоть до 1 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: Пер. с фр. СПб., 1998. С. 10. 2 Болингброк. Письма об изучении и пользе истории: Пер. с англ. М., 1978. С. 11. 3 Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории//Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории. О том, как писать историю: Пер. с фр. М., 1993. С. 6. Великой французской революции, история была связана с политикой преимущественно через нравственность лица, облеченного властью. Именно поэтому монарх должен был быть «просвещенным», и именно поэтому Иеремия Бентам называет свой трактат «Введение в основания нравственности и законодательства» и обосновывает необходимость базировать законотворчество на нормах морали, правда, выстраиваемой на принципах утилитаризма. Последствия Великой французской революции, по-видимому, весьма неожиданные для ее вдохновителей с их просвещенческой верой в Разум и утопическую возможность совместить «свободу» и «равенство», приводят к осмысления еще одной задачи научного исторического знания: научная история, осмысленная как целостный процесс (хотя бы в национально-государственных границах), непосредственно должна служить выработке политических решений, стать основой законотворчества. В 20-е годы XIX в. Огюст Конт приступает к созданию «социальной физики» с целью доказать, что существуют такие же законы развития общества, как «законы падения камня». Но еще более ярким свидетельством появления нового отношения к истории является формирование исторической концепции происхождения права. Разнообразные по форме, но общие по сути формулировки нового подхода мы, естественно, обнаруживаем у историков права. Весьма резко историческую концепцию происхождения права сформулировал, например, И. Д. Беляев, что, учитывая его славянофильское мировоззрение, легко объяснимо: Самостоятельное общество, пока оно самостоятельно, не может подчиниться чуждым законам, принесенным со стороны; подчинение чуждым законам есть уже явный признак падения общества. Законы должны вытекать из исторической жизни народа. Связь между законом и внутреннею историческою жизнью народа так неразрывна, что ни изучение законодательства не может быть вполне понятно без изучения внутренней жизни народа, ни изучение внутренней жизни — без изучения законодательства»*. В этом высказывании проглядывает и третья задача исторической науки, которая представляет для постсоветской России особый интерес: изучение «исторической жизни народа» или формирование национальной идентичности. Таким образом, на протяжении XIX в. — века господства принципа историзма и преклонения перед профессией историка сформировались социальные ожидания от исторической науки и основные задачи историографии, сохраняющие свою значимость. 4 Беляев Я. Д. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879. С. 1. 3. Ожидания массового исторического сознания Очевидно, что и социальная память и научное историческое знание формируют идентичность социума, в том числе и национальную идентичность. Современный английский историк Джон Тош, обращаясь к вопросам профессионального мастерства историка, в соответствии с целями своей книги четко разделяет понятия «социальной памяти» и научного исторического знания. Автор выделяет три черты социальной памяти, которые «обладают особенно серьезным искажающим эффектом»', традиционализм, ностальгия и вера в прогресс5. Для традиционализма характерна ориентация на авторитетные прецеденты. Для ностальгии свойственна идеализация прошлого в целом. Ну а вера в прогресс ведет к столь же бездумной идеализации будущего. Признавая, что социальная память оказывает влияние на собственно научное историческое познание, поскольку ее механизмы воздействуют и на сознание историка как члена социума, Тош все же видит задачу профессиональной историографии в «противостоянии социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого». В этом с ним можно было бы отчасти согласиться, если бы удалось не только описать отдельные методы, но и последовательно осмыслить механизм такого противостояния. Любопытно сравнить рассуждения современного британского историка с высказанным более ста лет назад взглядом немецкого философа на типологию историописания. Фридрих Ницше также выделяет три подхода к истории; «монументальный», «антикварный» и «критический». «Монументальная» история описывает выдающиеся примеры прошлого, придавая им по сути вневременную ценность. «Антикварная» же история, наоборот, благоговеет перед всеми проявлениями минувшей жизни, отрицая необходимость высказывания аксиологических суждений. И наконец, «критическая» история «привлекает прошлое на суд истории»6. Данная Ницше классификация равно применима как к обыденному мышлению дилетантов (сфера социальной памяти), так и к профессиональному мышлению историков-исследователе и (область исторической науки). Тяготение к тому или иному типу историописаний имеет, по мнению Ницше, как общекультурные, так и индивидуально-психологические причины. К этому надо добавить, что степень и характер востребованности того или иного типа исторического знания меняется от эпохи к эпохе. «Монументальная» история, призванная давать примеры, образцы поведения, вполне соответствует целеполаганию научного исто- 5 Тош Д. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка: Пер. с англ. М., 2000. С. 22-29. 6 Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни//Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 158-230. рического знания XVIII в., в духе Болингброка и Мабли. Это, по-видимому, самый старый и при этом наиболее устойчивый тип как научного, так и обыденного исторического мышления. Востребованность в эпоху рационализма именно «монументального» типа исторического знания легко объяснить, если вспомнить, что это было время распространения атеизма, а значит и кризиса религиозной морали. В этих условиях любому думающему человеку, особенно находящемуся в ситуации морального выбора, необходимы были примеры, обогащающие его индивидуальный жизненный опыт. А тенденция к эмансипации человеческой индивидуальности при переходе от средневековья к новому времени обусловливала требование достоверности, исторической конкретности таких примеров, что создавало у человека иллюзию свободы морального выбора. То, что Ницше называет «антикварной» историей, как мне представляется, формируется как феномен культурного бытия несколько позже, в связи с формированием исторического самосознания общества. Хотя истоки «антикварной» истории следует также искать в рационализме и атеизме XVIII в. Если сомнения в религиозной морали ведут к поиску рациональных оснований нравственности и к требованию от научного исторического знания достоверных нравоучительных примеров, то сомнения в истинности религиозной картины мира ставят перед человеческой психикой еще одну проблему — проблему страха смерти. Именно «антикварная» историю берет на себя в значительной мере функцию преодоления страха ограниченности земного бытия. Для возникновения того способа историописания, который Ницше называет «критическим», первым условием является восприятие истории как процесса, имеющего свою внутреннюю логику развития. Таким образом, можно четко соотнести характеристики социальной памяти, описанные Тошем, с типологией исторического знания, предложенной Ницше: «монументальной» истории с традиционализмом, а «антикварной» — с ностальгическим характером социальной памяти. Что же касается «критической» истории, то сложно отрицать, что в последние два века механизм исторического развития осмысливался по-разному, но логика преимущественно обусловливалась «верой в прогресс». И если в конце XX в. Тош пишет об «искажающих эффектах» социальной памяти, то в конце века XIX Ницше находит по сути аналогичные изъяны в каждом из типов историописаний. «Монументальная» история, по словам Ницше, «вводит в заблуждение при помощи аналогий». «Антикварная» история придает неподобающую ценность «мелкому, ограниченному, подгнившему». «Критическая» история часто превращается в «попытку создать себе a posteriori такое прошлое, от которого мы желали бы происходить, в противоположность тому прошлому, от которого мы действительно происходим...». Таким образом, то, что Тош называет характеристиками социальной памяти, целесообразно рассматривать как ее функции. Каждая из этих функций востребована в той или иной мере либо всем обществом, либо отдельными социальными группами. Характер и степень востребованности каждой из них зависит от сложного комплекса как социокультурных, так и индивидуально-психологических причин. Именно из-за обусловленности характера исторического знания не только собственно социальными, но и психологическими причинами мы можем только отчасти согласиться с Тошем в том, что задача профессионального историка в «противостоянии социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого». Преодолевая «ложное» истолкование прошлого, невозможно, по-видимому, отказаться от «социально мотивированного» исторического знания. И мы не случайно поставили слово «ложное» в кавычки. Ведь ложное выявляется только в сопоставлении с истинным, а взгляд историка также обусловлен как социальными, так и психологическими (а часто и идеологическими) причинами. Кроме того, историк обязан отвечать на социальный запрос и удовлетворять потребность в разных типах историописания. Итак, сформировавшиеся в новое время механизмы взаимовлияния массового исторического сознания и профессиональной историографии продолжают действовать. Но вполне очевидно, что при этом они претерпевают существенную трансформацию или деформацию. Выбор термина зависит от того, как мы оцениваем постмодерн: как ситуацию цивилизационного перехода или как очередной «вывих» рубежа веков, несколько более одиозный, чем обычно, поскольку все-таки это еше и рубеж тысячелетий7. Я склоняюсь к первой точке зрения и поэтому буду говорить о трансформации. Конечно, эта трансформация началась не сейчас. Мы прекрасно понимаем, что Карамзина читала вся читающая Россия, а монографии, на маленькие тиражи которых так сетовала упомянутая в начале главы волочилыцица, вообще, на мой взгляд, не предназначены для чтения8. Но это означает, как minimum, усложнение механизма воздей- 7 Оба эти подхода отчетливо звучали на недавней международной конференции «Культура в эпоху цивилизационного слома (понимание, объяснение, прогнозирование)», проведенной Научным советом «История мировой культуры» РАН 12-14 марта 2001 г. я Поскольку это утверждение явно нельзя оставить без комментария, чтобы не обидеть научное сообщество в лице авторов этих монографий, поясню. Я вполне согласна с Кшлингвудом, который утверждал, что монография — порождение позитивизма в исторической науке. Но ведь позитивизм отводил истории роль «вспомогательной науки», поставщика материала для социологии. Поэтому монография должна содержать легко извлекаемый материал. Кстати, именно на извлечение информации, а не на чтение в собственном смысле нацелены и разнообразные методики «быстрого чтения», столь необходимые, по мнению их разработчиков, именно научным работникам. ствия профессиональной историографии на массовое историческое сознание, появление в этой системе посредников в лице, например, идеологии. И что любопытно, в XX в. наиболее яркие проявления воздействия идеологии на массовое историческое сознание мы имели в гитлеровской Германии и в сталинской России. И излишне напоминать роль в этом процессе, например, «Краткого курса истории ВКП(б)». Конечно, такая восприимчивость России и Германии к идеологизации — сложнейшая проблема, требующая специального исследования. Но в рамках исследуемой нами проблемы обратим внимание на то, что еще Гегель в 20-е годы XIX в. подметил принципиальное различие в способах историописания англичан и французов, с одной стороны, и немцев — с другой. Во введении к «Лекциям по философии истории» он пишет: «...особенно важны те принципы, которые автор вырабатывает для себя отчасти относительно содержания и цели самих описываемых им действий и событий, отчасти относительно того способа, каким он хочет писать историю. У нас, немцев, проявляющаяся при этом рефлексия и рассудительность чрезвычайно разнообразны: каждый историк усвоил себе в этом отношении свою собственную манеру. Англичане и французы знают в общем, как следует писать историю: они более сообразуются с общим и национальным уровнем культуры; у нас же всякий стремится придумать что-нибудь особенное, и, вместо того чтобы писать историю, мы всегда стараемся определить, как следовало бы писать историю»9. На мой взгляд, не будет излишне смелым интерпретировать наблюдение Гегеля, что «англичане и французы... сообразуются с общим и национальным уровнем культуры», как утверждение более тесной (без особых идеологических посредников) связи массового исторического сознания и профессиональной историографии, свойственной этим народам. По-видимому, это же наблюдение приемлемо и для характеристики политической жизни, протекающей либо на основе устойчивых традиций, особенно в Англии, либо под существенным идеологическим прессом.
|
