Глава 27

Риццоли сидела на больничной койке перед экраном телевизора. Ее руки были так основательно забинтованы, что издалека напоминали боксерские перчатки. На голове было выбрито большое пятно — в этом месте доктора накладывали черепные швы. Она возилась с пультом телевизора и не сразу заметила, что в дверях стоит Мур. Он постучал. Когда она обернулась, он на мгновение увидел в ней слабую беззащитную женщину. Впрочем, она тут же нацепила маску независимости и стала прежней Риццоли, настороженно наблюдающей за тем, как он прошел в палату и сел на стул.

На экране телевизора мелькали кадры очередной мыльной оперы.

— Ты не можешь выключить эту пошлятину? — раздраженно бросила она и указала перебинтованной рукой на пульт управления. — У меня не получается нажать на кнопку. Они, наверное, думают, что я могу переключать носом или еще чем-нибудь.

Он взял пульт и выключил телевизор.

— Спасибо тебе, — фыркнула она. И поморщилась от боли в трех сломанных ребрах.

С выключенным телевизором стала заметной долгая пауза, повисшая между ними. Из коридора доносились крики врачей и грохот тележек, развозивших еду.

— За тобой здесь хорошо ухаживают? — спросил он.

— Вполне прилично для сельской больницы. Может, даже лучше, чем в городе.

В то время как Кэтрин и Хойт были доставлены самолетом в медицинский центр «Пилгрим» в Бостон в связи с их тяжелыми ранениями, Риццоли поместили в местную больницу. Несмотря на удаленность от города, почти все детективы из отдела убийств уже совершили паломничество в эти края, чтобы повидать коллегу.

И все приносили цветы. Букет роз от Мура затерялся среди ваз, расставленных по всей палате.

— Ого! — произнес он. — Я смотрю, у тебя много поклонников.

— Да. Не верится? Даже Кроу прислал букет. Вон те лилии. Думаю, он этим пытается мне что-то сказать. Тебе не кажется, что это на тему похорон? А видишь те чудные орхидеи? Это от Фроста. Черт возьми, это я должна была послать ему цветы в знак благодарности за спасение.

Именно Фрост позвонил в полицию штата и вызвал подкрепление. Когда Риццоли отключила пейджер, он связался с Дином Хоббзом и узнал о ее передвижениях. В частности, о том, что она поехала на ферму «Стерди» разыскивать женщину с черными волосами.

Риццоли продолжала инвентаризацию своего цветочного фонда.

— А вот эта огромная ваза с тропическими растениями от семьи Елены Ортис. Гвоздики прислал Маркетт, скупердяй. А жена Слипера принесла вот этот гибискус.

Мур изумленно качал головой.

— Ты все это запомнила?

— Да, конечно, ведь мне никто никогда не дарил цветы. Я буду помнить этот момент всю жизнь.

В ней опять проступила уязвимость. И еще он заметил, что ее темные глаза как-то особенно блестят. Она была в синяках, в бинтах, с уродливой лысиной на голове. Но, абстрагируясь от недостатков в ее внешнем облике, не замечая квадратной челюсти и выпирающего лба, можно было увидеть ее красивые глаза.

— Я только что разговаривал с Фростом. Он сейчас в «Пилгриме», — сказал Мур. — Говорит, что Хойт будет жить.

Она промолчала.

— Сегодня утром ему провели экстубацию гортани. У него до сих пор трубка в груди, поскольку повреждено легкое. Но дышит он самостоятельно.

— Он в сознании?

— Да.

— Говорит?

— С нами нет, — ответил Мур. — Только со своим адвокатом.

— Господи, если бы у меня тогда была возможность прикончить этого гада...

— Ты бы этого не сделала.

— Думаешь?

— Я думаю, что ты слишком хороший полицейский, чтобы не повторять прошлых ошибок.

Она в упор посмотрела на него:

— Кто знает!

«Даже ты не знаешь. Никто не знает, пока не окажется перед таким выбором».

— Я думал, что ты уже сделала определенные выводы, — сказал он, поднимаясь.

— Эй, Мур, — окликнула она его.

— Да?

— Ты ничего не сказал про Корделл.

Он намеренно не стал затрагивать эту тему. Кэтрин была главной причиной конфликта между ним и Риццоли, незаживающей раной в их отношениях.

— Я слышала, она идет на поправку.

— Операция прошла успешно.

— Он сделал это...

— Нет. Он не закончил экзекуцию. Ты прибыла вовремя.

Риццоли с облегчением откинулась на подушки.

— Я сейчас еду к ней в «Пилгрим», — сказал он.

— И что дальше?

— А дальше мы ждем тебя на работе, чтобы ты сама могла сжимать трубку своего проклятого телефона.

— Нет, я имела в виду, что будет дальше между вами?

Мур помолчал, уставившись в окно, откуда на лилии струился солнечный свет.

— Не знаю.

— Маркетт до сих пор печалится по этому поводу?

— Он предупредил меня. И был прав. Мне не следовало заходить так далеко. Но я не мог удержаться. Интересно, что было бы...

— Выходит, ты вовсе не святой Томас? — проговорила она. Мур грустно усмехнулся и кивнул. — Нет ничего более скучного, чем идеал, детектив.

Он вздохнул.

— Всегда приходится делать выбор. Трудный выбор.

— Главный выбор не бывает легким.

Повисла пауза.

— Может, выбирать нужно вовсе не мне, — наконец сказал он, — а ей.

Когда он подошел к двери, Риццоли окликнула его:

— Когда увидишь Корделл, передай ей от меня пару добрых слов, хорошо?

— И что сказать?

— Скажи, чтобы в следующий раз целилась выше.

«Я не знаю, что будет дальше».

Он ехал обратно в Бостон, и воздух, врывавшийся в открытое окно его машины, был заметно прохладнее. Ночью пришел холодный фронт из Канады, и в городе стало легче дышать. Он думал о Мэри, своей сладкой Мэри, о галстуках, которые она ему никогда не завяжет. Двадцать лет совместной жизни оставили много воспоминаний. Шепот в ночи, интимные шутки, целую историю. Да-да, историю. Супружеская жизнь как раз и соткана из таких мелочей, как подгоревший ужин, ночные заплывы, и множества других, незримо связывающих двух людей. Они вместе были молодыми, вместе вступили в зрелый возраст. Ни одна женщина, кроме Мэри, не могла стать хозяйкой его прошлого.

А вот будущее было невостребованным.

«Я не знаю, что будет дальше. Но точно знаю, кто сделает меня счастливым. И думаю, что смогу сделать счастливой ее. И сейчас, в этот момент нашей жизни разве можно мечтать о другом счастье?»

С каждой милей он отбрасывал новый пласт сомнений. И, остановившись у «Пилгрима», направился к дверям решительной походкой мужчины, сделавшего свой окончательный и правильный выбор.

Он поднялся на лифте на пятый этаж, зарегистрировался у администратора и прошел по длинному коридору к палате 523. Тихо постучал в дверь и вошел.

У постели Кэтрин сидел Питер Фалко.

В этой палате, как и у Риццоли, пахло цветами. Утренний свет струился в окно, отбрасывая золотистые лучи на постель и ее обитательницу. Она спала. В изголовье стояла капельница, и солевой раствор поблескивал, переливаясь в трубке словно крохотные бриллианты.

Мур встал по другую сторону кровати, и в комнате повисло долгое молчание.

Фалко нагнулся и поцеловал Кэтрин в лоб. Потом поднялся и пристально посмотрел на Мура.

— Берегите ее.

— Обязательно.

— Я прослежу, — сказал Фалко и вышел из палаты.

Мур занял его место на стуле и взял руку Кэтрин. Бережно поднес ее к губам. И тихо повторил:

— Обязательно.

Томас Мур был человеком слова.

Эпилог

В моей камере холодно. Снаружи дуют свирепые февральские ветры, и говорят, что уже выпал снег. Я сижу на своей койке, накинув на плечи одеяло, и вспоминаю блаженную жару в тот день, когда мы бродили по улицам Ливадии. К северу от этого греческого города протекают две реки, которые в древности назывались Лета и Мнемозина. Забвение и Память. Мы пили воду из обеих, ты и я, а потом засыпали под густой тенью оливы.

Я думаю об этом сейчас, потому что не люблю холод. От него моя кожа шелушится и трескается, и даже крем не спасает. Только чудесные воспоминания о той жаре, о наших прогулках по Ливадии, о горячих камнях, которые обжигали наши подошвы, остались мне в утешение.

Дни тянутся медленно. Я один в этой камере, изолированный от других заключенных в силу своей исключительности. Со мной беседуют только психиатры, но они быстро теряют ко мне интерес, потому что я не радую их возбуждающей патологией. В детстве я не мучил животных, не устраивал поджогов и никогда не мочился в постель. Я ходил в церковь. Был вежлив со старшими.

Я носил солнцезащитные очки.

Я такой же нормальный, как и все, и они это знают.

Меня отличают только мои фантазии, фантазии, которые и привели меня в эту холодную камеру, в этот холодный город, где дуют зимние ветры, приносящие снег.

Кутаясь в одеяло, мне трудно представить, что есть на земле места, где нежатся под солнцем золотистые тела и ветерок колышет зонтики на пляжах. Как раз в такие места уплыла она.

Я лезу под матрас и достаю клочок газеты, который любезно уступил мне за деньги охранник.

Это объявление о свадьбе. В три часа пополудни 15 февраля доктор Кэтрин Корделл стала женой Томаса Мура.

Невесту выдавал замуж ее отец, полковник Роберт Корделл. На ней было платье цвета слоновой кости, расшитое жемчужинами. Жених был в черном.

Прием по случаю бракосочетания состоялся в отеле «Коплей Плаза» в Бэк-Бэй. После продолжительного медового месяца на Карибском море супружеская чета осядет в Бостоне.

Я складываю обрывок газеты и запихиваю его под матрас, так безопаснее.

Продолжительный медовый месяц на Карибском море.

Она сейчас там.

Я вижу ее, лежащую на пляже с закрытыми глазами. На ее коже поблескивает песок. Волосы, словно рыжий шелк, разметались по полотенцу. Она млеет от жары, ее кости расслаблены, отдыхают.

В следующее мгновение она резко просыпается. Ее глаза широко раскрыты, сердце бешено стучит. Страх накрывает ее холодным потом.

Она думает обо мне. Так же как я думаю о ней.

Мы навеки связаны, как любовники. Она чувствует мои фантазии, которые постоянно кружат над ней. Она не в силах вырваться из этих сладких пут.

В моей камере гасят свет; начинается долгая ночь, наполненная эхом спящих в клетках мужчин. Они храпят, кашляют, дышат, бормочут во сне. Но ночью я думаю не о Кэтрин, а о тебе. О тебе, источнике моей самой глубокой боли.

Чтобы забыться, я бы напился из источника Леты — просто чтобы стереть из памяти ту последнюю нашу ночь в Саванне. Ночь, когда я в последний раз видел тебя живым.

Образы проплывают передо мной, тесня друг друга, когда я лежу, впившись глазами в темноту.

Я смотрю на твои плечи, любуюсь твоей гладкой кожей, которая на фоне ее кожи кажется совсем темной, восхищаюсь твоими мощными движениями, когда ты входишь в нее снова и снова. Я наблюдаю за тем, как ты овладеваешь ею, как до этого овладевал всеми остальными. И, когда ты кончаешь, когда твое семя проникает в нее, ты оборачиваешься ко мне и улыбаешься.

И говоришь: «Давай. Она готова для тебя».

Но лекарство еще действует, и, когда я прижимаю лезвие к ее животу, она едва морщится.

Ни боли, ни удовольствия.

— У нас вся ночь впереди, — говоришь ты. — Подождем.

У меня пересохло в горле, и мы идем на кухню, где я наливаю себе стакан воды. Ночь только началась, и мои руки дрожат в предвкушении. Мысль о том, что произойдет дальше, возбуждает меня, и я пью воду, словно продлевая себе удовольствие. У нас вся ночь впереди, и мы хотим, чтобы она длилась как можно дольше.

Смотри, делай, учись, говоришь мне ты. Сегодня, как ты и обещал, скальпель будет в моих руках.

Но меня мучает жажда, и я торчу на кухне, а ты возвращаешься в спальню проверить, не проснулась ли она. Я стою у раковины и слышу первый выстрел.

И вот тогда время останавливается. Я помню тишину, которая воцарилась в доме. Тиканье кухонных часов. Стук собственного сердца. Я прислушиваюсь, стараясь расслышать твои шаги. Жду, когда ты скажешь мне, что пора уходить, и быстро. Я боюсь двинуться с места.

Наконец я заставляю себя выйти в коридор, зайти в ее спальню. Я останавливаюсь в дверях.

Мне достаточно одного взгляда, чтобы оценить весь ужас.

Она лежит, свесившись с кровати, пытаясь забраться обратно на матрас. Пистолет выпал у нее из рук. Я подхожу к кровати, хватаю с тумбочки ретрактор и бью ее в висок. Она падает.

Я оборачиваюсь к тебе.

Твои глаза открыты, ты лежишь на спине, глядя на меня снизу вверх. Под тобой расползается лужа крови. Твои губы шевелятся, но я не слышу ни звука. Ты не можешь пошевелить ногами, и я понимаю, что пуля пробила твой позвоночник. Ты опять пытаешься заговорить, и на этот раз я слышу тебя.

«Сделай это. Кончай...»

Ты говоришь не о ней, а о себе.

Я качаю головой в ужасе от твоей просьбы. Я не могу ее исполнить. Пожалуйста, не проси меня об этом! Я мечусь между твоей отчаянной мольбой и собственной паникой.

Сделай это, просят меня твои глаза. Пока они не пришли.

Я смотрю на твои ноги, безжизненные и никчемные. Думаю о тех ужасах, которые тебя ожидают, если ты останешься жив. Я мог бы избавить тебя от этого.

«Пожалуйста...»

Я смотрю на женщину. Она не двигается, не замечает моего присутствия. Я бы хотел задрать ей голову, вонзить ей в шею нож за то, что она сделала с тобой. Но они должны найти ее живой. Только если она будет жива, я смогу уйти незамеченным.

Мои руки взмокли под латексными перчатками, и, когда я беру пистолет, он скользит, не слушается меня.

Я стою у кромки кровавой лужи, смотрю на тебя. Я думаю о том волшебном вечере, когда мы бродили по храму Артемиды. Все было затянуто дымкой, и я ловил твой силуэт, мелькающий среди деревьев. Ты вдруг остановился и улыбнулся мне. И наши взгляды встретились, отыскав друг друга в этой туманной пропасти, разделяющей живых и мертвых.

Сейчас я смотрю в эту пропасть и чувствую на себе твой взгляд.

Все это ради тебя, Эндрю, думаю я. Я делаю это для тебя.

Я вижу благодарность в твоих глазах. Только тогда я поднимаю дрожащими руками пистолет. И нажимаю на курок.

Твоя кровь брызжет мне в лицо, теплая, как слезы.

Я поворачиваюсь к женщине, которая лежит, бесчувственная, на кровати. Кладу ей в руку пистолет. Хватаю ее за волосы и скальпелем отрезаю локон у самой шеи, где не так заметно. С этим локоном я ее никогда не забуду. По этому запаху я вспомню ее страх, такой же тяжелый, как запах крови. Он будет питать меня, пока мы не встретимся вновь.

Я выхожу через заднюю дверь и растворяюсь в ночи.

У меня больше нет этого драгоценного локона. Но мне он и не нужен, ведь теперь я хорошо знаю ее запах, а она помнит мой. Я знаю вкус ее крови. Знаю, как блестит от пота ее кожа. Все это я вижу в своих снах, где удовольствие кричит женским криком и оставляет кровавые отпечатки. Не все сувениры уместишь в ладони, не всех коснешься. Некоторые остаются глубоко в памяти, под чешуей рептилий, из которой мы все когда-то выползли.

Хотя многие из нас этого и не признают.

Я никогда не отрицал этого. Я принимаю свою природу, я горжусь ею. Бог создал меня, как создал и всех остальных.

Благословен и слабый ягненок, и могучий лев.

Таков закон охоты.