Я и оно

Патологические изыскания отвлекли наш интерес исключительно в сторону вытесненного. После того как нам стало известно, что и Я в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о Я. Руководящей нитью в наших исс­ледованиях служил только признак сознательности или бессознательности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак.

Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бессознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что значит сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхно­стный слой душевного аппарата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно является первой со стороны внешнего мира. Про­странственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического расчлене­ния³. Наше исследование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

Само собой разумеется, что сознательны все восп­риятия, приходящие извне (чувственные восприятия), а также изнутри, которые мы называем ощущениями и чувствами. Как, однако, обстоит дело с теми внутренни­ми процессами, которые мы — несколько грубо и недо-статочно — можем назвать процессами мышления? До­ходят ли эти процессы, совершающиеся где-то внутри аппарата, как движения душевной энергии на пути к действию, доходят ли они до поверхности, на которой возникает сознание? Или, наоборот, сознание доходит до них? Мы замечаем, что здесь кроется одна из труд­ностей, встающих перед нами, если мы хотим всерьез оперировать с пространственным, топическим пред­ставлением душевной жизни. Обе возможности одина­ково немыслимы, и нам следует искать третьей.

В другом месте⁴ я уже указывал, что действитель­ное различие между бессознательным и предсознательным представлением (мыслью) заключается в том, что первое совершается при помощи материала, остающе­гося неизвестным (непознанным), в то время как вто­рое (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы vbw и ubw такие признаки, которые существенно отличны от при­знака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким обра­зом что-либо становится сознательным?» целесообраз­нее было бы облечь в такую форму: «Каким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда от­вет гласил бы так: «Посредством соединения с соответ­ствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления суть следы воспо­минаний; они были когда-то восприятиями и могут, по­добно всем остальным следам воспоминаний, стать сно­ва сознательными. Прежде чем мы успеем углубиться в обсуждение их природы, нас осеняет новая мысль: сознательным может стать лишь то, что некогда уже бы­ло сознательным восприятием; за исключением чувств, все, что хочет стать внутренне сознательным, должно пытаться перейти во внешнее восприятие. Последнее возможно благодаря следам воспоминаний.

Следы воспоминаний мы мыслим пребывающими в системах, которые непосредственно примыкают к си­стеме воспринимаемого сознательно, так что их содер­жание легко может быть перенесено изнутри на эле­менты этой системы. Здесь тотчас же приходят на ум галлюцинации и тот факт, что самое живое воспомина­ние все еще отличается как от галлюцинаций, так и от внешнего восприятия, однако не менее быстро мы на­ходим выход в том, что при возникновении какого-либо воспоминания его содержание остается заключенным в системе воспоминания, в то время как неотличимая от восприятия галлюцинация может возникнуть и в том случае, если ее содержание не только переносится от следов воспоминаний к элементу восприятия, но все­цело переходит в последний.

Остатки слов происходят главным образом от слу­ховых восприятий, благодаря чему для системы vbw да­но как бы особое чувственное происхождение. Зритель­ные элементы словесного представления можно как второстепенные, приобретенные посредством чтения оставить пока в стороне, так же как и двигательные об

разы слова, которые, если исключить глухонемых, име­ют значение вспомогательных знаков. Слово в конеч­ном итоге есть все же остаток воспоминания услышан­ного слова.

Однако нам не следует, ради упрощения, забывать о значении зрительных следов воспоминания — не слов, а предметов — или отрицать возможность осознания про­цессов мысли путем возвращения к зрительным следам, что, по-видимому, является преобладающей формой у мно­гих. О своеобразии такого зрительного мышления мы мо­жем получить представление, изучая сновидения и пред-сознательные фантазии по наблюдениям Varendonck'a. Выявляется, что при этом сознается преимущественно конкретный материал мысли, что же касается отношений, особенно характеризующих мысль, то для них зритель­ное выражение не может быть дано. Мышление при по­мощи зрительных образов является, следовательно, лишь очень несовершенным процессом сознания.

Этот вид мышления, в известном смысле, стоит бли­же к бессознательным процессам, нежели мышление при помощи слов, и как онто-, так и филогенетически, бесспорно, древнее его.

Возвращаясь к нашему аргументу, мы можем ска­зать: если таков именно путь превращения чего-либо бессознательного в предсознательное, то на вопрос: «Каким образом мы делаем вытесненное предсозна-тельным?» —следует ответить: «Создавая при помощи аналитической работы упомянутые предсознательные посредствующие звенья». Сознание остается на своем месте, но и бессознательное не поднимается до степе­ни сознательного.

В то время как отношение внешнего восприятия к Я совершенно очевидно, отношение внутреннего восп­риятия к Я требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в правильности допущения, что все сознательное связано с поверхностной системой воспринятого сознательного (W — Bw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, происходящих в различных, несомненно, также глубо­чайших слоях душевного аппарата. Они мало известны, и лучшим их образцом может служить ряд удовольст­вие — неудовольствие. Они первичнее, элементарнее, чем ощущения, возникающие извне, и могут появляться в состояниях смутного сознания. О большом экономиче­ском значении их и метапсихологическом обосновании этого значения я говорил в другом месте. Эти ощущения локализованы в различных местах, как и внешние вос­приятия, они могут притекать с разных сторон одновре­менно и иметь при этом различные, даже противополож­ные, качества.

Ощущения, сопровождающиеся чувством удоволь­ствия, не содержат в себе ничего побуждающего к дей­ствию, наоборот, ощущения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степени. Они побуждают к изменению, к совершению движения, и поэтому мы рассматриваем неудовольствие как повышение энер­гии, а удовольствие — как понижение ее. Если мы на­зовем то, что сознается как удовольствие и неудоволь­ствие, количественно-качественно «иным» в потоке душевной жизни, то возникает вопрос: может ли это «иное» быть осознанным в том месте, где оно находит­ся, или оно должно быть доведено до системы воспри­нятого сознательного(W)?

Клинический опыт решает в пользу последнего предположения. Он показывает, что это «иное» прояв­ляется как вытесненное побуждение. Оно может развить движущую силу без того, чтобы Я заметило какое-либо принуждение. Лишь сопротивление принуждению и за­держка устраняющей реакции приводят к осознанию этого «иного» как неудовольствия. Подобно напряжению потребностей, может быть бессознательной также и боль, которая представляет собой нечто среднее между внеш­ним и внутренним восприятием и носит характер внут­реннего восприятия даже в том случае, когда причины ее лежат во внешнем мире. Поэтому остается верным, что ощущения и чувства также становятся сознательны­ми лишь благодаря соприкосновению с системой восп­риятия (w), если же путь к ней прегражден, они не осу­ществляются в виде ощущений, хотя соответствующее им «иное» в потоке возбуждений остается тем же. Со­кращенно, но не совсем правильно мы говорим тогда о бессознательных ощущениях, придерживаясь аналогии с бессознательными представлениями, хотя эта анало­гия и недостаточно оправдана. Разница заключается в том, что для приведения в сознание бессознательного представления необходимо создать сперва посредствующие звенья, в то время как для ощущений, притекаю­щих в сознание непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между bw и vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь исключа­ется: ощущения либо сознательны, либо бессознатель­ны. Даже в том случае, когда ощущения связываются со словесными представлениями, их осознание не обуслов­лено последними: они становятся сознательными непос­редственно.

Роль представлений слов становится теперь совер­шенно ясной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприятиями. Таким образом, как бы подтверждается положение: всякое значение происходит из внешнего восприятия. При осознании (Ü berbesetzung) мышления мысли действительно воспринимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутрен­них восприятий и поверхностной системы восприня­того сознательного (W — Bw), мы можем приступить к построению нашего представления о Я. Мы видим его исходящим из системы восприятия (W), как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, которое соприкасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже видели, Я тоже бывает бессознательным.

Я полагаю, что здесь было бы очень целесообразно последовать предложению одного автора, который из личных соображений напрасно старается уверить, что ничего общего с высокой и строгой наукой не имеет. Я говорю о G. Groddeck'e⁵, неустанно повторяющем, что то, что мы называем своим Я, в жизни проявляется пре­имущественно пассивно, что в нас, по его выражению, «живут» неизвестные и неподвластные нам силы. Все мы испытывали такие впечатления, хотя бы они и не овладевали нами настолько, чтобы исключить все ос­тальное, и я открыто заявляю, что взглядам Groddeck'a следует отвести надлежащее место в науке. Я предла­гаю считаться с этими взглядами и назвать сущность, исходящую из системы W и пребывающую вначале предсознательной, именем Я, а те другие области пси­хического, в которые эта сущность проникает и которые являются бессознательными, обозначить, по при­меру Groddeck'a⁶, словом Оно.

Мы скоро увидим, можно ли извлечь из такого по­нимания какую-либо пользу для описания и уяснения. Согласно предлагаемой теории, индивидуум представ­ляется нам как непознанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено Я, возникшим как яд­ро из системы w. При желании дать графическое изо­бражение можно прибавить, что Я не целиком охваты­вает Оно, а покрывает его лишь постольку, поскольку система w образует его поверхность, т. е. расположе­но по отношению к нему примерно так, как зародыше­вый кружок расположен в яйце. Я и Оно не разделены резкой границей, и вместе с последним Я разливается книзу.

Однако вытесненное также сливается с Оно и есть только часть его. Вытесненное благодаря сопротивле­ниям вытеснения резко обособлено только от Я; с по­мощью Оно ему открывается возможность связаться с Я. Ясно, следовательно, что почти все разграниче­ния, которые мы старались описать на основании дан­ных патологии, относятся только к единственно изве­стным нам поверхностным слоям душевного аппарата. Для изображения этих отношений можно было бы на­бросать рисунок, контуры которого служат лишь для наглядности и не претендуют на какое-либо истолко­вание. Следует, пожалуй, прибавить, что Я, по свиде­тельству анатомии мозга, имеет «слуховой колпак» только на одной стороне. Он надет на него как бы на­бекрень.

Нетрудно убедиться в том, что Я есть только изме­ненная под прямым влиянием внешнего мира и при по­средстве W — Bw часть Оно, своего рода продолжение дифференциации поверхностного слоя. Я старается также содействовать влиянию внешнего мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремит­ся заменить принцип удовольствия, который безраз­дельно властвует в Оно, принципом реальности. Вос-

 

⁶ Сам Groddeck последовал, вероятно, примеру Ницше, ко­торый часто пользовался этим грамматическим термином для выражения безличного и, так сказать, природно необходимого в нашем существе.

 

приятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью в противоположность к Оно, со­держащему страсти. Все это соответствует общеизве­стным и популярным разграничениям, однако может считаться верным только для некоторого среднего, иде­ального случая.

Большое функциональное значение Я выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побуждением к движению. По отношению к Оно Я подобно всаднику, который должен обуздать пре­восходящую силу лошади, с той только разницей, что всадник пытается совершить это собственными сила­ми, Я же — силами заимствованными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хо­чет расстаться с лошадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так и Я превращает обыкно­венно волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей.

Я складывается и обособляется от Оно, по-види­мому, не только под влиянием системы w, но под дей­ствием также другого момента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собой ме­сто, от которого могут исходить одновременно как внешние, так и внутренние восприятия. Путем зрения тело воспринимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых мо­гут быть очень похожими на внутреннее восприятие. В психофизиологии подробно описывалось, каким об­разом собственное тело обособляется из мира воспри­ятий. Чувство боли, по-видимому, также играет при этом некоторую роль, а способ, каким при мучитель­ных болезнях человек получает новое знание о своих органах, является, может быть, типичным способом то­го, как вообще складывается представление о своем теле.

Я прежде всего телесно, оно не только поверхност­ное существо, но даже является проекцией некоторой поверхности. Если искать анатомическую аналогию, его скорее всего можно уподобить «мозговому человечку» анатомов, который находится в мозговой коре как бы вниз головой, простирает пятки вверх, глядит назад и управляет, как известно, слева речевой зоной.

Отношение Я к сознанию обсуждалось часто, одна­ко здесь необходимо вновь описать некоторые важные факты. Мы привыкли всюду привносить социальную или этическую оценку, и поэтому нас не удивляет, что игра низших страстей происходит в подсознательном; но мы заранее уверены в том, что душевные функции тем лег­че доходят до сознания, чем выше указанная их оценка. Психоаналитический опыт не оправдывает, однако, на­ших ожиданий. С одной стороны, мы имеем доказатель­ства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, которая обычно требует напряженного размыш­ления, может быть совершена предсознательно, не до­ходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выража­ются в том, что человек непосредственно после пробуж­дения находит разрешение трудной математической или иной задачи, над которой он бился безрезультатно нака­нуне⁷.

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно высокоценные душевные проявления, оказываются бессознательными и, оста­ваясь таковыми, обусловливают важнейшие поступ­ки; то обстоятельство, что сопротивление в анализе ос­тается бессознательным, не является, следовательно, единственной ситуацией в этом рода. Еще более сму­щает нас новое наблюдение, приводящее к необходи­мости, несмотря на самую тщательную критику, считаться с бессознательным чувством вины, факт, ко­торый задает новые загадки, в особенности если мы все больше и больше приходим к убеждению, что бес­сознательное чувство вины играет в большинстве не­врозов экономически решающую роль и создает силь­нейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не толь­ко наиболее глубокое, но и наиболее высокое в Я мо­жет быть бессознательным. Таким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о созна­тельном Я, а именно что оно прежде всего Я-тело.

⁷ Такой факт еще совсем недавно был сообщен мне как возражение против моего описания «работы сновидения».

 

З.Ян Сверх-Я (идеальное Я)

Если бы Я было только частью Оно, определяемой влиянием системы восприятия, только представителем реального внешнего мира в душевной области, все бы­ло бы просто. Однако сюда присоединяется еще не­что.

В других местах уже были разъяснены мотивы, по­будившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, дифференциацию внутри Я, которую можно назвать идеалом Я или Сверх-Я⁸. Эти мотивы вполне правомерны⁹. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, тре­бующей разъяснения.

Нам придется начать несколько издалека. Нам уда­лось осветить мучительное страдание меланхолика предположением, что в Я восстановлен утерянный объ­ект, т. е. что произошла замена привязанности к объек­ту (Objectbesetzung) отождествлением¹⁰. В то время, од­нако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто по­вторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в образовании Я, а также имеет сущест­венное значение в выработке того, что мы называем сво­им характером.

Первоначально, в примитивной оральной (ротовой) фазе индивида трудно отличить обладание объектом от отождествления. Позднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремление как потребность. Вна­чале еще хилое Я получает от обладания объектом зна-

 

⁹ Ошибочным и нуждающимся в исправлении может пока­заться только обстоятельство, что я приписал этому сверх-Я функцию контроля реальностью. Если бы испытание реально­стью оставалось собственной задачей Я, это совершенно соот­ветствовало бы отношениям его к миру восприятий. Так же и более ранние недостаточно определенные замечания о серд­цевине Я должны теперь найти правильное выражение в том смысле, что только система воспр-сознат. может быть призна­на сердцевиной Я.

 

ние, удовлетворяется им или старается устранить его путем вытеснения¹¹.

Если мы бываем обязаны или нам приходится отка­заться от сексуального объекта, наступает нередко из­менение Я, которое, как и в случае меланхолии, следует описать как водружение объекта в Я; ближайшие под­робности этой замены нам еще неизвестны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), ко­торая является как бы регрессией к механизму ораль­ной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, что отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объ­ектов. Во всяком случае, процесс этот, особенно в ран­них стадиях развития, наблюдается очень часто; он да­ет нам возможность построить теорию, что характер Я является осадком отвергнутых привязанностей к объ­екту, что он содержит историю этих избраний объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических избраний объек­та, естественно наперед допустить целую скалу способ­ности сопротивления. Мы думаем, что в чертах харак­тера женщин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их обладаний объектом. Необходимо так­же принять в соображение случаи одновременной при­вязанности к объекту и отождествления, т. е. измене­ние характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условия изменения характера может оказать­ся более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в известном смысле, консервировать это отношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превращение эротического выбора объекта в измене­ние Я является также путем, на котором Я получает воз­можность овладеть Оно и углубить свои отношения к

¹¹ Интересной параллелью замены выбора объекта отожде­ствлением служит вера первобытных народов в то, что свойст­ва принятого в пищу животного перейдут к лицу, вкушающему эту пищу, и основанные на этой вере запреты. Она же, как известно, служит также одним из оснований канибализма и сказывается в целом ряде обычаев тотемного принятия пищи вплоть до святого причастия. Следствия, которые здесь припи­сываются овладению объектом при помощи рта, действитель­но оказываются верными по отношению к позднейшему выбору сексуального объекта.

 

 

нему, правда, ценой далеко идущей терпимости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы на­вязывает Оно самого себя в качестве любовного объек­та, старается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими словами: «Смотри, ты ведь можешьлю-бить и меня — я так похож на объект».

Происходящее в этом случае превращение вож­деления к объекту в вожделение к себе (нарциссизм), очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего ро­да сублимирование. Более того, тут возникает вопрос, заслуживающий внимательного рассмотрения, а имен­но: не есть ли это обычный путь к сублимированию, не происходит ли всякое сублимирование посредством вмешательства Я, которое сперва превращает сексу­альное вожделение к объекту в нарциссизм с тем, что­бы в дальнейшем поставить, может быть, этому влече­нию совсем иную цель¹²? Не может ли это превращение влечь за собой в качестве следствия также и другие изменения судеб влечения, не может ли оно приводить, например, к расслоению различных слившихся друг с другом влечений? К этому вопросу мы еще вернемся впоследствии.

Хотя и отклоняемся от нашей цели, однако необхо­димо остановить на некоторое время наше внимание на отождествлениях объектов с Я. Если такие отожде­ствления умножаются, становятся слишком многочис­ленными, чрезмерно сильными и несовместимыми друг с другом, то они очень легко могут привести к патоло­гическому результату. Дело может дойти до расщепле­ния Я, поскольку отдельные отождествления благодаря противоборству изолируются друг от друга, и загадка случаев так называемой множественной личности, мо­жет быть, заключается как раз в том, что отдельные отождествления попеременно овладевают сознанием. Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между различными отождеств­лениями, на которые раздробляется Я, конфликтов, ко-

 

¹² Большим резервуаром вожделений (libido) в смысле по­рождения нарцизма теперь, после того как мы отделим Я от Оно, мы должны признать Оно. Вожделение, направляющееся на Я вследствие описанного отождествления, составляет его «вторичный нарциссизм».

 

торые в конечном итоге не всегда могут быть названы патологическими.

Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость характера в отношении влияния отвергнутых привя­занностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте отождествлений будет широким и устойчивым. Это обстоятельство заставляет нас вернуться назад к моменту возникновения идеала Я, ибо за последним скрывается первое и самое важное отождествление индивидуума, именно отождествление с отцом в самый ранний период истории личности¹³.

Такое отождествление, по-видимому, не есть след­ствие или результат привязанности к объекту; оно пря­мое, непосредственное и более ранее, чем какая бы то ни была привязанность к объекту. Однако избрания объекта, относящиеся к первому сексуальному перио­ду и касающиеся отца и матери, при нормальном тече­нии обстоятельств в заключение приводят, по-видимо­му, к такому отождествлению и тем самым усиливают первичное отождествление.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходимость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловливающие эту сложность: треуголь­ное расположение эдипова отношения и изначальная бисексуальность индивида.

Упрощенный случай для ребенка мужского пола складывается следующим образом: очень рано ребенок обнаруживает по отношению к матери объектную при­вязанность, которая берет свое начало от материнской груди и служит образцовым примером выбора объекта по типу опоры (Anlehnungstypus); отцом мальчик овла­девает с помощью отождествления. Оба отношения су­ществуют некоторое время параллельно, пока усиле­ние сексуальных влечений к матери и осознание того,

¹³ Может быть, осторожнее было бы сказать «с родителя­ми», так как оценка отца и матери до точного понимания по­лового различия— отсутствие penis'a— бывает одинаковой. Из истории одной молодой девушки мне недавно случилось уз­нать, что, заметивши у себя отсутствие penis'a, она отрицала наличие этого органа вовсе не у всех женщин, а лишь у тех, которых она считала менее ценными. Ее мать поддерживала ее в этом убеждении. В целях простоты изложения я буду гово- рить лишь об отождествлении с отцом.

 

что отец является помехой для таких влечений, не вы­зывают комплекса Эдипа¹⁴. Отождествление с отцом от­ныне принимает враждебную окраску и превращается в желание устранить отца и заменить его собой для ма­тери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно¹⁵; со­здается впечатление, точно содержавшаяся с самого на­чала в отождествлении амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объективное влечение к матери состав­ляют для мальчика содержание простого, положитель­ного комплекса Эдипа.

При разрушении комплекса Эдипа необходимо от­казаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо отождествление с матерью, либо усиление отождествления с отцом. По­следнее мы обыкновенно рассматриваем как более нор­мальное, оно позволяет сохранить в известной мере нежное отношение матери. Благодаря исчезновению комплекса Эдипа мужественность характера мальчи­ка, таким образом, укрепилась бы. Совершенно анало­гичным образом «эдиповская установка» маленькой де­вочки может вылиться в усиление ее отождествления с матерью (или в появление такового), упрочивающего женственный характер ребенка.

Эти отождествления не соответствуют нашему ожиданию, так как они не вводят отвергнутый объект в Я; однако и такой исход возможен, причем у девочек его наблюдать легче, чем у мальчиков. В анализе очень ча­сто приходится сталкиваться с тем, что маленькая де­вочка, после того как ей пришлось отказаться от отца как любовного объекта, проявляет мужественность и отождествляет себя не с матерью, а с отцом, т. е. с уте­рянным объектом. Ясно, что при этом все зависит от того, достаточно ли сильны ее мужские задатки, в чем бы они ни состояли.

Таким образом, переход эдиповой ситуации в отож­дествление с отцом или матерью зависит у обоих полов,

 

¹⁵ Заимствованный Фрейдом у Bleuler'a термин этот разъ­ясняется им следующим образом: «Мы понимаем под амбива­лентностью проявление противоположных нежных и враждеб­ных чувств против одного и того же лица» (Лекции по введению в психоанализ [рус. перевод].— Т. II.— С. 215).

 

по-видимому, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу Эдипова комплекса. Другой спо­соб еще более важен. В самом деле, получается впечат­ление, что простой Эдипов комплекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая практически осуществляется, правда, достаточно часто. Более под­робное исследование вскрывает в большинстве случа­ев более полный Эдипов комплекс, который бывает дво­яким, положительным и отрицательным, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка, т. е. маль­чик становится не только в амбивалентное отношение к отцу и останавливает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновременно ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соот­ветствующее ревниво-враждебное к матери. Это втор­жение бисексуальности очень осложняет анализ отно­шений между первичными избраниями объекта и отождествлениями и делает чрезвычайно затруднитель­ным понятное их описание. Возможно, что установлен­ная в отношении к родителям амбивалентность должна быть целиком отнесена на счет бисексуальности, а не возникает, как я утверждал это выше, из отождествле­ния вследствие соперничества.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим су­ществование полного Эдипова комплекса у всех вооб­ще людей, а у невротиков в особенности. Аналитиче­ский опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого комплек­са исчезает, оставляя лишь едва заметный след, так что создается ряд, на одном конце которого стоит нор­мальный, положительный, на другом конце — обрат­ный, отрицательный комплекс, в то время как средние звенья изображают полную форму с неодинаковым участием обоих компонентов. При исчезновении Эди­пова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетаются таким образом, что из них получается одно отождествление с отцом и одно с матерью, причем отождествление с отцом удерживает материнский объект положительного комплекса и одновременно за­меняет отцовский объект обратного комплекса; анало­гичные явления имеют место при отождествлении с матерью. В различной силе выражения обоих отож­дествлений отразится неравенство обоих половых за­датков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в результате сексуальной фазы, характеризуемой господством Эдипова комплекса, в Я отлагается осадок, состоящий в образовании обоих названных, как-то со­гласованных друг с другом отождествлений. Это изме-, нение Я удерживает особое положение; оно противо­стоит прочему содержанию Я в качестве идеального Я или Сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых избраний объекта, совершаемых Оно, ему при­суще также значение энергичного реактивного обра­зования, направленного против них. Его отношение к Я не исчерпывается требованием «ты должен быть та­ким же (как отец)», ойо выражает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь делать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо идеаль­ного Я обусловлено тем фактом, что Сверх-Я стреми­лось вытеснить Эдипов комплекс, более того — могло возникнуть лишь благодаря этому резкому изменению. Вытеснение Эдипова комплекса было, очевидно, нелег­кой задачей. Так как родители, особенно отец, сознают­ся как помеха к осуществлению эдиповых влечений, то инфантильное Я накопляло силы для осуществления этого вытеснения путем создания в себе самом того же самого препятствия. Эти силы заимствовались им в из­вестной мере у отца, и такое позаимствование является актом, в высшей степени чреватым последствиями. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был Эдипов комплекс, чем стремительнее было его вытес­нение (под влиянием авторитета, религии, образования и чтения), тем строже впоследствии Сверх-Я будет вла­ствовать над Я как совесть, а может быть, и как бессоз­нательное чувство вины. Откуда берется сила для тако­го властвования, откуда принудительный характер, принимающий форму категорического императива, — по этому поводу я еще выскажу в дальнейшем свои со­ображения.

Сосредоточив еще раз внимание на только что опи­санном возникновении Сверх-Я, мы увидим в нем результат двух чрезвычайно важных биологических фак­торов: продолжительной детской беспомощности и зави­симости человека и наличия у него Эдипова комплекса, который был сведен нами даже к перерыву развития вожделения (libido), производимому латентным перио­дом, т. е. к двукратному началу половой жизни. Это по­следнее обстоятельство является, по-видимому, специ­фически человеческой особенностью и составляет, согласно психоаналитической гипотезе, наследие того толчка к культурному развитию, который был дан лед­никовым периодом. Таким образом, отделение Сверх-Я от Я неслучайно, оно отражает важнейшие черты как индивидуального, так и родового развития и даже боль­ше: сообщая родительскому влиянию длительное вы­ражение, оно увековечивает существование моментов, которым обязано своим происхождением.

Несчетное число раз психоанализ упрекали в том, что он не интересуется высшим, моральным, сверхлич­ным в человеке. Этот упрек несправедлив вдвойне — исторически и методологически. Исторически — пото­му что психоанализ с самого начала приписывал мо­ральным и эстетическим тенденциям в Я побуждение к вытеснению, методологически — вследствие нежела­ния понять, что психоаналитическое исследование не могло выступить, подобно философской системе, с за­конченной постройкой своих положений, но должно бы­ло шаг за шагом добираться до понимания сложной ду­шевной жизни путем аналитического расчленения как нормальных, так и ненормальных явлений. Нам не бы­ло надобности дрожать за сохранение высшего в чело­веке, коль скоро мы поставили себе задачей занимать­ся изучением вытесненного в душевной жизни. Теперь, когда мы отваживаемся подойти, наконец, к анализу Я, мы так можем ответить всем, кто, будучи потрясен в сво­ем нравственном сознании, твердил, что должно же быть высшее в человеке: «Оно несомненно должно быть, но идеальное Я или Сверх-Я, выражение нашего отно­шения к родителям, как раз и является высшим суще­ством. Будучи маленькими детьми, мы знали этих вы­сших существ, удивлялись им и испытывали страх перед ними, впоследствии мы приняли их в себя самих».

Идеальное Я является, таким образом, наследни­ком Эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движений Оно и самых важных libid'ных судеб его. Выставив этот идеал, Я сумело ов­ладеть Эдиповым комплексом и одновременно подчи­ниться Оно. В то время как Я является преимущест­венно представителем внешнего мира, реальности, Сверх-Я выступает навстречу ему как адвокат внут­реннего мира или Оно. И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между Я и идеалом Я в конечном счете отразят противоречия реального и психическо­го, внешнего и внутреннего миров.

Все, что биология и судьбы человеческого рода со­здали в Оно и закрепили в нем, — все это приемлется в Я в форме образования идеала и снова индивидуаль­но переживается им. Вследствие истории своего об­разования идеальное Я имеет теснейшую связь с фи­логенетическим достоянием, архаическим наследием индивидуума. То, что в индивидуальной душевной жиз­ни принадлежало глубочайшим слоям, становится бла­годаря образованию идеального Я самым высоким в смысле наших оценок достоянием человеческой души. Однако тщетной была бы попытка локализовать иде­альное я, хотя бы только по примеру Я, или подогнать его под одно из подобий, при помощи которых мы пы­тались наглядно изобразить отношение Я и Оно.

Легко показать, что идеальное Я соответствует всем требованиям, предъявляемым к высшему началу в че­ловеке. В качестве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в себе зерно, из которого выросли все религии. Суждение о собственной недостаточно­сти при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опира­ется страстно верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам, их за­поведи и запреты сохраняют свою силу в идеальном Я, осуществляя в качестве совести моральную цензуру. Несогласие между требованиями совести и действия­ми Я ощущается как чувство вины. Социальные чувст­ва покоятся на отождествлении с другими людьми на основе одинакового идеала Я.

Религия, мораль и социальное чувство — это глав­ное содержание высшего человека¹⁶ — первоначально

¹⁶ Наука и искусство з