Критика рационализма

Против позитивизма, который нейдет далее феноменов, «су­ществуют лишь факты», сказал бы я: нет, именно фактов не существует, а только интерпретации. Мы не можем установить никакого факта «в себе»: быть может прямо бессмысленно хотеть чего-либо подобного.

«Все субъективно», говорите вы: но это уже толкование. «Субъект» не есть что-либо данное, но нечто присочиненное, под-

ставленное. Да и нужно ли наконец позади интерпретаций поме­щать еще и интерпретирующего? Уже это одно — вымысел, ги­потеза.

Поскольку вообще слово «познание» имеет смысл, мир по­знаваем: но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы. — «Перспективизм».

Наши потребности, вот что истолковывает мир; наши вле­чения и их «за» и «против». Всякое влечение есть известный вид властолюбия, всякое влечение имеет свою перспективу, которую оно хотело бы навязать как норму всем другим влечениям.

Мышление полагает «я»; но до сих пор верили, подобно тол­пе, что в «я мыслю» лежит нечто непосредственно-достоверное, и что это «я» есть данная нзмпричина мышления, по аналогии с которой мы понимаем все другие причинные отношения. Как бы привычна и неизбежна ни была теперь эта фикция, это еще не может служить доводом против ее вымышленное™: вера может быть условием жизни, и несмотря на это, может быть лож­ной.

«Мыслят: следовательно существует мыслящее»: к этому сво­дится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истинной уже a priori»: — ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, ко­торая к действию полагает деятеля. Короче говоря, здесь уже выставляется логико-метафизический постулат — не только не­что констатируется... По пути Декарта мы не достигаем чего-либо абсолютно достоверного, но приходим лишь к факту очень сильной веры.

Если свести фразу на: «мыслят, следовательно существуют мысли», то получится чистейшая тавтология: и именно то, что является спорным, «реальность мыслей», при этом не затрагива­ется; — именно в этой форме невозможно опровергнуть «иллюз-зорность мысли». Декарт же хотел, чтобы мысль обладала не только калсущейся реальностью, но и реальностью в себе...

Степень нашего чувства жизни и власти (логика и связь пе­режитого) дает нам мерило «бытия», «реальности», «неиллюзор­ности»...

Не должна ли всякая философия обнаружить в конце концов

те предпосылки, на которых покоится движение разума! — нашу веру в «я» как в субстанцию, как в единственную реальность, на основании которой мы вообще приписываем вещам реальность? Древнейший «реализм» является на сцену позднее всего: и имен­но в тот самый момент, когда вся религиозная история человече­ства познает себя как историю суеверия в существование душ. Здесь некоторый предел: наше мышление само уже заключает в себе эту веру (с ее различением субстанции, акциденции, дей­ствия, деятеля и т. д.); отказаться от нее значит: не иметь более права мыслить.

Но что вера, как ни необходима она для поддержания су­ществ, не имеет однако ничего общего с истиной, это можно ви­деть, напр., даже из того, что мы принуждены верить во время, пространство и движение, не чувствуя себя однако вынужденны­ми признавать за ними абсолютную реальность...

Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определенный род живых существ не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием.

Невероятно, чтобы наше «познание» простиралось дальше, чем это нужно в обрез для сохранения жизни. Морфология пока­зывает нам, как развиваются чувства, нервы, а также и мозг в прямом отношении к трудности добывать себе питание.

«Чувство истины», — если отвергается моральный характер положения: «ты не должен лгать», — должно оправдать себя пе­ред другим судом, — в качестве средства для поддержания чело­века, как воля к власти. Также и наша любовь к прекрасному есть воля, творящая образы, пластическая воля. Оба чувства тесно связаны; чувство действительности есть средство получить в свои руки власть преобразовывать вещи по нашему усмотре­нию. Удовольствие творить и преобразовывать — есть коренное удовольствие! Мы можем постичь лишь мир, который мы сами создали.

О многообразии познания. Ощущать отношение чего-либо ко многому «другому» (или такое же отношение целого вида) — значит ли это «познать» это «другое»! Данный способ знать и познавать сам уже относится к условиям существования: при этом опрометчиво было бы заключать, что невозможны никакие дру­гие роды интеллекта (для нас самих) кроме того, который спо-

собствует нашему сохранению: это фактическое условие, быть может, только случайно, а отнюдь не необходимо.

Наш познавательный аппарат устроен не в целях «познания».

Наиболее твердо укоренившиеся априорные «истины» в моих глазах суть только предварительные допущения, напр., закон при­чинности или очень крепко усвоенные привычки веры, пустив­шие такие прочные корни, что не верить в них значило бы обречь род на гибель. Но разве в силу этого они могут считаться истина­ми? Какой вывод! Как будто истина доказывается тем, что чело­век сохраняется!

В какой мере и наш интеллект также является следствием условий существования? Мы не имели бы его, если бы он не был нам необходим, и мы не имели бы его таким, если бы именно таким он не был нам необходим, даже если бы мы и могли жить иначе.

«Мыслить» в примитивном состоянии (доорганическом) зна­чит отстаивать известные формы, как у кристалла. Самое су­щественное в нашем мышлении — это включение нового мате­риала в старые схемы (Прокрустово ложе), уравнивание нового.

Чувственные восприятия проецируются «наружу». «Внутри» и «снаружи» — тут повелевает тело.

Та самая уравнивающая и вносящая порядок сила, которая действует в идиоплазме, действует также и при усвоении нами внешнего мира: наши чувственные восприятия являются уже ре­зультатом этого уподобления и приравниваются по отношению ко всему прошлому в нас; восприятия не следует непосредствен­но за «впечатлением».

Все формы мышления, суждения, восприятия, как процессы сравнивания, имеют предпосылкой процесс «принятия за равное» и еще раньше уравнивания. «Уравнивание» — это то же самое, что усвоение приобретенной материи у амебы.

«Воспоминание» возникает позднее, поскольку уравнивающее влечение является здесь уже укрощенным: тут различие также сохраняется. Запоминание как разделение по рубрикам и разме­щение; активен — кто?

В отношении «памяти» нам следует переучиться: здесь кро­ется наиболее сильное искушение допустить существование «души», которая вне времени репродуцирует, вновь познает и т. д. Но пережитое продолжает жить «в памяти»; против того, что оно

«появляется», я ничего не могу поделать, воля тут ни при чем, как и в появлении каждой мысли. Случается нечто, что я со­знаю: затем появляется нечто сходное — кто его вызывает? кто его будит?

Весь познавательный аппарат есть абстрагирующий и упро­щающий аппарат — направленный не на познавание, но наовла- девание вещами: «цель» и «средство» так же далеки от истинной сущности, как и «понятия». При помощи «цели» и «средства» ов­ладевают процессом (измышляют процесс, доступный понима­нию), а при помощи «понятий» — «вещами», которые образуют процесс.

Сознание, — начинаясь совершенно внешним образом, как координация и осознание «впечатлений», — вначале наиболее уда­лено от биологического центра индивида; но это — процесс, ко­торый углубляется, делается все более внутренним, непрерывно приближается к этому центру.

Наши восприятия, как мы их понимаем, — это есть сумма всех тех восприятий, осознание которых полезно и существенно для нас и для всего органического процесса, предшествовавшего нам, следовательно, не все восприятия вообще (напр., неэлект­рические); это значит: у нас есть чувства лишь для известного подбора восприятий — таких, которые нам важны для нашего сохранения. Сознание присутствует лишь постольку, поскольку оно полезно. Нет сомнения в том, что все восприятия чувств про­никнуты суждениями о ценности (полезно или вредно — следо­вательно, приятно или неприятно). Каждый отдельный цвет вы­ражает в то же время известную ценность для нас (хотя мы и сознаем это редко или лишь после долгого и исключительного воздействия на нас одного и того же цвета, напр., узники в тюрь­ме или сумасшедшие). Также и насекомые реагируют на различ­ные цвета различно: одни любят этот, другие — другой (напр., муравьи).

Сначала образы; — объяснить, как возникают образы в уме. Затем слова, отнесенные к образам. Наконец, понятия, возмож­ные лишь, когда существуют слова, — соединение многих обра­зов в нечто невидимое, но слышимое (слово). Незначительная эмоция, возникающая при «слове», следовательно, при созерца­нии сходных образов, для которых существует слово — эта сла­бая эмоция и есть общее, лежащее в основе понятия. Что слабые

ощущения признаются одинаковыми, ощущаются как тожде­ственные, это основной факт. Итак, смещение двух соседних, близких ощущений в констатировании этих ощущений; но кто же констатирует? Вера есть нечто первоначальное уже в каждом чувственном впечатлении: некоторое своего рода «утверждение» есть первая интеллектуальная деятельность! Некоторое «утверж­дение истинности» в самом начале! Как возникло «утверждение истинности»! Какое ощущение кроется за «истинным»?

Оценка: «я верю, что то или другое так, а не иначе» как сущ­ность «истины». В оценках находят свое выражение условия со­хранения и роста. Все наши познавательные органы и чувства развились лишь применительно к условиям сохранения и роста. Доверие к разуму и его категориям, к диалектике, следователь­но — высокая оценка логики доказывает лишь проверенную на опыте полезность ее для жизни: ноне ее «истинность».

Что должна существовать известная масса верований; что мы имеем право судить; что не допускаются сомнения относитель­но всех существенных ценностей, это — предпосылка всего жи­вущего и его жизни. Итак, что нечто должно считаться за исти­ну, — это необходимо, а не то, что нечто есть истина.

«Истинный и кажущийся мир» — эту антитезу я свожу нао/и- ношения ценности. Мы проецировали условия нашего сохране­ния как предикаты сущего вообще. Из того, что мы должны об­ладать устойчивостью в нашей вере, чтобы преуспевать, мы вы­вели, что «истинный» мир не может быть изменчивым и стано­вящимся, а только сущим.

Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 224—233,