Философия и религия. Метафизика и физика

Склонность к философии и состоит прежде всего в способно­сти удивляться обыкновенному и повседневному, что и заставля­ет задуматься над проблемой всеобщего в явлении, исследовате­ли же в области реальных наук удивляются только исключитель­ным и редким явлениям и видят свою проблему в том, чтобы свести их к явлениям более известным. Чем ниже человек в ин­теллектуальном отношении, тем менее загадочно для него бы­тие, ему представляется само собой понятным, как все существу­ет и что оно существует. Это объясняется тем, что его интеллект еще верен своему первоначальному назначению — служить воле в качестве посредника мотивов; поэтому он тесно связан с миром и природой как ее составная часть и, следовательно, далек от того, чтобы отделиться от совокупности вещей, противостоять им и как нечто для себя существующее постигнуть мир чисто объективно. Возникающее из этого философское удивление обус­ловлено в отдельных людях более высоким развитием интелли­генции, но в целом не только этим; без сомнения, наиболее силь­ный толчок к философскому размышлению и метафизическому пониманию мира дает знание о смерти и наряду с ним и видение страданий и горестей мира.

Храмы и церкви, пагоды и мечети во всех странах всех вре­мен в их пышности и величии свидетельствуют о метафизичес­кой потребности человека, которая мощно и неискоренимо сле­дует за потребностью физической. Правда, сатирически настро­енный человек мог бы заметить, что метафизическая потребность невзыскательна и удовлетворяется немногим. Она подчас доволь­ствуется грубыми баснями и безвкусными сказками, и если они внушены в раннем возрасте, то служат прочным основанием су­ществования человека и опорой его моральности.

Вместе с тем никогда не было недостатка в людях, стремив­шихся построить на этой метафизической потребности человека свое благополучие, по возможности эксплуатируя ее, — оттого у всех народов и существуют в этой области монополисты и глав­ные откупщики: священнослужители. Их деятельность должна была повсюду гарантироваться правом внедрять свои метафизи­ческие догматы в сознание людей очень рано, до того как пробу­дилась способность суждения, т. е. в раннем детстве, ибо тогда каждый прочно усвоенный догмат, как бы бессмыслен он ни был, остается навсегда. Если бы им пришлось ждать того времени, когда способность суждения становится зрелой, их привилегии не могли бы устоять.

Второй, хотя не многочисленный класс людей, обеспечиваю­щих свое существование, благодаря метафизической потребности людей, составляют те, кто живет за счет философии: у греков они назывались софистами, позже — профессорами философии. И в новое время те, кто живет за счет философии, не только как пра­вило и за редчайшими исключениями очень отличаются от тех, кто живет для философии, но часто являются их противниками, их тайными и непримиримыми врагами, ибо каждое истинное и значительное философское произведение бросает слишком силь­ную тень на их деяния и к тому же не соответствует их намерени­ям и цеховым ограничениям. Поэтому они и прилагают все уси­лия, чтобы не допустить ознакомления с таким произведением. Что же касается университетской философии, то это, как прави­ло, просто притворство: подлинная ее цель — глубоко внедрить в мышление студентов ту направленность, которую министер­ство, предоставляющее профессорские кафедры, считает соответ­ствующей своим целям. Быть может, с государственной точки зрения это и оправдано, но из этого следует только, что подоб-

ная философия, предлагаемая с кафедры, представляет собой не серьезную, а шутовскую философию. Во всяком случае справед­ливо, что такой надзор или контроль простирается только на уни­верситетскую, а не на подлинную серьезную философию.

Однако обратимся теперь к рассмотрению различных спосо­бов удовлетворения этой столь сильной метафизической потреб­ности.

Под метафизикой я понимаю всякое предполагаемое знание, которое выходит за пределы возможного опыта, т. е. за пределы природы или данного явления вещей, чтобы дать ответ на воп­рос, чем они в том или другом смысле обусловлены, или, говоря популярно, на вопрос, что таится за природой и делает ее воз­можной. — Но большое изначальное различие в умственных спо­собностях, необходимое для их развития наличие досуга, создает между людьми такую разницу, что как только народ выходит из состояния грубости, одной метафизики для всех недостаточно; поэтому мы и находим у цивилизованных народов всегда два ее рода, которые различаются тем, что одна из них имеет свое обо­снование в себе, другая — вне себя. Поскольку метафизические системы первого рода требуют для признания их обоснованности размышления, образования, досуга и способности суждения, они доступны лишь очень небольшому числу людей и к тому же могут возникнуть и утвердиться только при определенном уровне ци­вилизации. Напротив, для большинства людей, которым под силу не мышление, а только вера и на которых действуют не основа­ния, а авторитет, нужны исключительно системы второго рода; их можно определить как народную метафизику по аналогии с народной поэзией, а также с народной мудростью, под которой понимают пословицы. Эти системы известны под наименовани­ем религий и существуют у всех народов, кроме самых грубых. К тому же попытка заставить служить себе философски«; си­стемы первого рода и таким образом придать системе, имевшей первоначально только внешнее обоснование, еще и внутреннее, по своей природе несостоятельна: ведь если бы она могла быть обоснована внутренне, она бы не нуждалась во внешнем. И вооб­ще всегда опасно подводить под готовое строение новый фунда­мент. И к чему религии поддержка философии! Ведь на ее сторо­не все: откровение, Писание, чудеса, пророчества, правительствен­ная защита, высший ранг, приличествующий истине, общее при-

знание и почитание, тысячи храмов, где ее провозглашают и про­поведуют, толпы принесших обет священнослужителей и, что самое главное, — бесценное преимущество, которое дает им пра­во внедрять свои учения в пору нежного детства, что превращает эти учения едва ли не во врожденные идеи. И чтобы при таком богатстве в средствах требовать еще поддержки несчастных фи­лософов, религия должна быть более жадной, а чтобы страшить­ся их противодействия, — более робкой, что представляется не­совместимым с чистой совестью.

К указанному различию между метафизикой первого и вто­рого рода присоединяется еще следующее. Система первого рода, т. е. философия, высказывает притязание и поэтому берет на себя обязательство быть во всем, что она говорит, истинной sensu stricto et proprio, ибо она обращается к мышлению и убеждению. На­против, религия, предназначенная для бесчисленных людей, ко­торые будучи неспособны к исследованию мышления, никогда не смогут постигнуть глубокие и сложные истины sensu proprio, берет на себя обязательства быть истинной только sensu allegorico. Истина не может явить себя обнаженной перед народом.

...религия в сущности говорит о совсем другом порядке ве­щей в себе, перед лицом которых исчезают законы этого мира явлений, соответственно которым она повествует, и что поэтому не только противоречащие смыслу, но и понятные догматы, соб­ственно говоря, не более, чем аллегории и приспособления к че­ловеческой способности постижения.

...Эта аллегорическая природа освобождает религии от не­обходимости обязательных для философии доказательств и во­обще проверки своих положений, вместо чего требуется вера, т. е. добровольное признание, что все обстоит именно так. Следова­тельно, мы видим, что для массы, неспособной к мышлению, религия в главном вполне заменяет метафизику вообще, потреб­ность в которой неодолима людям, отчасти в практической дея­тельности как путеводная звезда их поступков, как знамя спра­ведливости и добродетели, что прекрасно выразил Кант, отчасти как необходимое утешение в тяжких житейских страданиях, пол­ностью заменяя объективно истинную метафизику, поскольку ничуть не хуже, чем она, поднимает человека над самим собой и над временным существованием: в этом блестяще проявляется громадная ценность, даже необходимость религии.

Для обоих родов метафизики было бы лучше всего, чтооы каждая из них оставалась обособленной от другой, держалась бы в своей области, полностью развивая свою природу. Вместо это­го в течение всей христианской эпохи прилагаются усилия к тому, чтобы соединить религию и философию, перенося догматы и понятия одной в другую, чем портят обе. Наиболее ясно это про­явилось в наши дни в том гермафродите или кентавре, в так на­зываемой религиозной философии.

Религии необходимы народу, они для него бесценное благо­деяние. Но когда они пытаются противостоять успехам человече­ства в познании истины, их надо с возможной бережностью от­странять...

Религии, рассчитанные на способность постижения массами, могут обладать лишь опосредованной, а не непосредственной ис­тиной; требовать от них непосредственную истину — то же, что читать на станке литеры наборщика вместо их оттиска. Ценность религии зависит от большего или меньшего содержания в ней истины, скрывающейся под покровом аллегории, затем от боль­шей или меньшей отчетливости, с которой истина просвечивает сквозь этот покров, следовательно, от его прозрачности.

Основное различие между религиями я вижу не в вопросе, как обычно принято, является ли религия по своему характеру монотеизмом, политеизмом, пантеизмом или атеизмом, а толь­ко в том, оптимистична она или пессимистична, т. е. исходит ли она из того, что существование этого мира носит свое оправдание в себе самом и поэтому восхваляет и славит его, или рассматри­вает его как нечто такое, что может быть понято только как след­ствие нашей вины и что поэтому, собственно, не должно было бы существовать, и полагает, что страдания и смерть не могут заключаться в вечном, изначальном, неизменном порядке вещей, в том, что должно существовать во всех отношениях. Сила, бла­годаря которой христианство победило сначала иудаизм, а потом язычество Греции и Рима, коренится всецело в его пессимизме, в признании того, что наше состояние в высшей степени жалко и вместе с тем греховно; напротив, иудаизм и язычество были оп­тимистичны. Эта истина, глубоко и болезненно ощущаемая каж­дым, вышла на поверхность и повлекла за собой потребность в

искуплении.

Теперь я обращаюсь к общему рассмотрению метафизики дру-

того рода, той, которая имеет свое обоснование в себе самой и называется философией. Напоминаю, что, как я показал выше, она ведет свое начало от удивления перед миром и нашим соб­ственным существованием, ибо то и другое предстает перед ин­теллектом как загадка, решением которой человечество беспрес­танно занимается.

Только не умеющему мыслить животному мир и [собствен­ное] существование кажутся сами по себе понятными; для чело­века же это — проблема, которую живо чувствует в отдельные минуты озарения даже самый грубый и ограниченный человек и которая тем отчетливее и настойчивее проникает в сознание каж­дого, чем яснее и глубже его сознание и чем больший материал для мышления он приобрел с помощью образования, и, наконец, в умах, способных к философствованию, все это возвышается до платоновского mirare, valde philosophicus affectus, а именно до того удивления, которое охватывает во всей ее величине проблему, беспрестанно занимающую и тревожащую наиболее благородную часть человечества всех времен и стран. В самом деле, беспокой­ство, которое служит постоянным источником никогда не оста­навливающихся часов метафизики, — это сознание, что небытие нашего мира столь же возможно, как его бытие. Более того, мы очень скоро начинаем постигать мир как нечто, небытие чего не только мыслимо, но и предпочтительнее его бытия; поэтому наше удивление перед миром легко переходит в размышление о фа­тальности, которая все же могла привести к его существованию и вследствие которой безмерная сила, требующая для создания и сохранения подобного мира, могла быть в такой степени направ­лена ему же в ущерб. Таким образом, философское удивление по существу смущенное и скорбное: философия начинается, как увер­тюра к «Дон Жуану», с минорного аккорда... Выявленное только что свойство удивления, которое ведет к философствованию, проистекает, очевидно, из видения страданий и зла в мире... От страдания пытались освободиться, связывая его с материей или неизбежной необходимостью, при этом с большой неохотой от­казывались от дьявола. К страданиям относится и смерть: зло же — просто перенесение какого-либо страдания с себя на друго­го. Таким образом, как было сказано выше, зло, страдания и смерть то, что квалифицирует и возвышает философское удив­ление: не только то, что мир существует, но еще в большей сте-

пени то, что он так горестен, есть punctum pruriens метафизики, проблема, ввергающая человечество в тревогу, которую не мо­жет успокоить ни скептицизм, ни критицизм.

Объяснением явлений в мире занимается и физика (в самом широком смысле слова). Но уже в самой природе ее объяснений коренится их несостоятельность. Физика не может быть само­стоятельной, ей необходима в качестве опоры метафизика, как бы независимо она ни держалась по отношению к ней. Ибо она объясняет явления тем, что еще более неизвестно, чем они: зако­нами природы, опирающимися на силы природы, к которым от­носится и жизненная сила. Конечно, все данное состояние вещей в мире или в природе необходимо должно быть объяснимым чисто физическими причинами. Физическое объяснение вообще и... как таковое нуждается в объяснении метафизическом, которое дает ключ ко всем его предпосылкам, но именно поэтому должно идти совершенно иным путем. Первый шаг состоит в том, чтобы ясно осознать разницу между обеими, т. е. физикой и метафизикой, и не забывать о ней. Эта разница покоится в общем на кантонском различии между явлением и вещью в себе. Именно потому, что Кант объявил вещь в себе совершенно непознаваемой, по его мне­нию, вообще не существует метафизики, а есть лишь имманент­ное познание, т. е. только фмзнка, которая может говорить лишь о явлениях, и наряду с ней критика стремящегося к метафизике разума. Физическое объяснение повсюду с одинаковой необходи­мостью наталкивается на метафизическое, которым и уничтожа­ется, т. е. перестает быть объяснением. Строго говоря, можно утверждать, что все естественные науки по существу дают не более, чем ботаника, а именно соединяют и классифицируют однородное. — Физика, которая утверждала бы, что ее объясне­ния вещей — в отдельном случае из причин, а в общем из сил — действительно достаточны и, следовательно, исчерпывают сущ­ность мира, была бы подлинным натурализмом. Начиная с Лев-киппа, Демокрита и Эпикура, до «Systeme de la nature» Гольбаха, затем до Ламарка, Кабаниса и вновь возрождающегося в послед­ние годы материализма, можно проследить, как постоянно дела­ются попытки создать физику без метафизики, т.е. учение, ко­торое превратило бы явление в вещь в себе.

.. .Абсолютная физика, подобно описанной выше, которая не оставляет места для метафизики, превратила бы natura naturata в

natura naturans: она была бы физикой, посаженной на трон мета­физики, но выглядела бы в этом высоком положении едва ли не как болтливый политик.

...важно и необходимо проникнуться убеждением в несосто­ятельности абсолютной физики, тем более, что она, т. е. чистый натурализм, представляет собой воззрение, которое само собой всегда напрашивается и может быть устранено только глубокой спекуляцией; ее суррогатами могут служить также разного рода системы и вероучения, поскольку и пока они рассматриваются как значимые.

Несостоятельность чистого натурализма проявляется, как уже было сказано, прежде всего на эмпирическом пути, в том, что каждое физическое объяснение объясняет отдельное явление его причиной, между тем цепь этих причин, как мы знаем a priori, т. е. с полной достоверностью, уходит в бесконечность и поэто­му ни одна причина не может быть первой. Затем действие каж­дой причины сводят к закону природы, а его — к силе природы, которая и оказывается совершенно необъяснимой. Но это необъяс­нимое, к которому сводят все явления столь ясно данного и столь естественно объяснимого мира, от высших до низших, показы­вает, что все это объяснение условно, как бы дано ex concessis и отнюдь не есть подлинное и достаточное объяснение; поэтому я и сказал выше, что физически объяснимо все и необъяснимо ни­чего. То совершенно необъяснимое, что проходит через все явле­ния и больше всего бросается в глаза в высших явлениях, напри­мер, в рождении, но присутствует также и в низших, например, в механических, указывает на лежащий в основе физического порядка совсем иной порядок, который есть то, что Кант называ­ет порядком вещей в себе и что составляет цель метафизики. — Во-вторых, несостоятельность чистого натурализма выясняется и исходя из той основной философской истины... что каждый объект, как по своему объективному существованию вообще, так и по способу (формальному) этого существования, полностью обусловлен познающим субъектом и, следовательно, есть про­сто явление, а не вещь в себе... Образцы такого метода предлага­ет прежде всего наш современный модный материализм, кото­рый именно поэтому и стал подлинной философией цирюльни­ков и аптекарских учеников.

С помощью натурализма или чисто физического рассмотре-

ния мира ничего нельзя достичь: оно подобно арифметическому примеру, который никогда не может быть решен. Причинные ряды без конца и начала, недоступные исследованию основные силы, бесконечное пространство, не имеющее начала время, бес­конечная делимость материи, и все это еще обусловленное по­знающим мозгом, в котором оно, как сновидение, только и су­ществует и без которого исчезает, — составляют лабиринт, по которому нас беспрестанно водит натурализм. Высота, которой в наше время достигли естественные науки, значительно превос­ходит их уровень во все предыдущие века и представляет собой вершину, впервые достигнутую человечеством. Однако какие бы успехи ни делала физика (в широком смысле, как ее понимали в древности), это ни на шаг не приближает ее к метафизике, по­добно тому как плоскость, сколько бы ее ни расширять, никогда не получит объем куба. Ибо такие успехи совершенствуют толь­ко знание явления, тогда как метафизика стремится за пределы самого явления, к являющемуся. И даже если бы в нашем распо­ряжении было полностью завершенное эмпирическое знание, в главном ничего бы не изменилось к лучшему. Даже если бы кто-нибудь обошел все планеты всех неподвижных звезд, он этим еще не сделал бы ни шага в области метафизики. Величайшие успехи физики будут все ощутительнее делать потребность в ме­тафизике, так как, с одной стороны, исправленное, расширенное и более основательное знание природы всегда все более подрыва­ет основы действовавших до этого времени метафизических воз­зрений и, наконец, полностью их ниспровергает, с другой — ста­вит отчетливее, правильнее и полнее проблему самой метафизи­ки, отделяет ее от всего физического; к тому же, полное и все более точное знание сущности отдельных вещей настойчиво тре­бует объяснения целого и общего, которое становится тем зага­дочнее, чем правильнее, основательнее и полнее оно эмпиричес­ки познано. Конечно, рядовой естествоиспытатель, работающий в обособленной области физики, не сразу все это поймет... По­добно тому, как те, полностью погруженные в свои абстрактные понятия, были заняты только ими, ничего больше не желая ни знать, ни исследовать, так современные естественники полнос­тью погружены в свою эмпирию, не признают ничего, кроме того, что видят, и полагают, что могут таким образом дойти до по­следнего основания вещей, не подозревая, что между явлением и

тем, что открывается в нем, вещью в себе, лежит глубокая про­пасть, существует радикальное различие, на которое проливает свет только познание и строгое определение границ субъективно­го элемента в явлении, и понимание того, что последние и самые важные открытия в области сущности вещей могут быть почерп­нуты только из самосознания, без которого нельзя ни на шаг продвинуться за пределы непосредственно данного чувствам, следовательно, пойти дальше простой постановки проблемы. — Однако, с другой стороны, следует заметить, что по возможное-., ти полное знание природы есть уже правильное изложение про­блемы метафизики; поэтому пусть никто не дерзает приступать к ней, не получив сначала хоть бы общего, но достаточно основа­тельного, ясного и связного знания во всех областях естествозна­ния. Ибо постановка проблемы должна предшествовать ее реше­нию. Затем исследователь должен обратить свой взор внутрь себя, ибо интеллектуальные и этические проблемы важнее физичес­ких, так же, как животный магнетизм, например, представляет собой несравненно более важное явление, чем магнетизм мине­ральный. Последние основные тайны человек хранит внутри себя, внутренний мир ему доступен наиболее непосредственно; поэто­му только в нем может он надеяться найти ключ к загадке мира и ухватить единую нить, которая ведет к сущности всех вещей. Следовательно, подлинная область метафизики лежит, несом­ненно, в том, что называют философией духа.

Что же касается, наконец, источника или фундамента мета­физического познания, то я уже выше пояснил мое отношение к предложению, повторенному также Кантом, согласно которому эта основа должна заключаться в понятиях. Понятия никогда не могут быть первыми в познании, так как они всегда выведены из какого-нибудь созерцания. Сложилось же это воззрение, вероят­но, на примере математики. В математике, особенно в алгебре, тригонометрии, анализе, можно обходиться без созерцания и опе­рировать только абстрактными, обозначаемыми даже не слова­ми, а только знаками понятиями, и все-таки достигнуть вполне достоверных и при этом столь отдаленных результатов, кото­рых, пребывая на твердой почве созерцания, нельзя было бы по­лучить. Однако такая возможность основана, как достаточно ясно показал Кант, на том, что математические понятия выведены из самых достоверных и определенных созерцаний, а именно, из

a priori и все-таки интуитивно познанных отношений величин, и поэтому всегда могут быть реализованы и контролированы ими, либо арифметически, посредством совершения лишь намеченных знаками вычислений, либо геометрически, посредством называ­емой так Кантом конструкции понятий. Между тем, этого пре­имущества лишены те понятия, посредством которых предпола­гали возможным создать метафизику, такие, как, например, сущ­ность, бытие, субстанция, совершенство, необходимость, реаль­ность, конечное, бесконечное, абсолютное, основание и т. п. Ибо такого рода понятия не первичны, будто они упали с неба, и не врожденны; они, так же, как все понятия, выведены из созерца­ний, и так как они в отличие от математических понятий содер­жат не только формальную сторону созерцания, но и нечто боль­шее, то в их основе лежат эмпирические созерцания: следова­тельно, из них нельзя почерпнуть то, что не содержалось бы в эмпирическом созерцании, т. е. что было бы делом опыта и что, так как эти понятия очень широкие абстракции, нельзя было бы значительно вернее получить в опыте из первых рук. Ведь из понятий никогда нельзя почерпнуть больше того, что содержат созерцания, из которых они выведены. Если же требуются чис­тые понятия, т. е. не эмпирические по своему происхождению, то можно указать только на понятия, которые касаются простран­ства и времени, т. е. только формальной стороны созерцания, следовательно, только на математические понятия и разве что еще на понятие каузальности, которое происходит, правда, не из опыта, но осознается только при его посредстве (сначала в чув­ственном созерцании); поэтому опыт возможен только посред­ством понятия причинности, но и оно имеет значимость только в области опыта... Следовательно, подобное познание отнюдь не выводит нас за пределы опыта и дает только часть самого опы­та, формальную, ему полностью присущую и поэтому общую, т. е. одну форму без содержания. Поскольку метафизика никак не может ограничиться этим, она также должна иметь источни­ки эмпирического познания и, следовательно, предвзятое поня­тие о чисто априорной метафизике, которую следует найти, не­обходимым образом пусто. Кант говорит, что метафизика долж­на черпать свои основные понятия и положения не из опыта. При этом заранее допускается, будто лишь то, что мы знаем до вся­кого опыта, может достигать более далеких пределов, чем воз-

можный опыт. Опираясь на это, Кант доказывает, что такое по­знание — не что иное, как форма интеллекта для применения в опыте, следовательно, не может выводить за его пределы, из чего он затем правильно выводит невозможность метафизики. Но разве не является искажением, если для разгадывания сущно­сти опыта, т. е. единственного предлежащего нам мира, надо совершенно отвернуться от него, игнорировать его содержание и пользоваться в качестве материала для него только a priori изве­стными нам пустыми формами? Разве не более соответствует сути дела, чтобы наука об опыте вообщет как таковом черпала и свое содержание из опыта? Ведь сама ее проблема дана ей эмпиричес­ки, так почему же и в ее решении не обратиться к опыту? Разве не бессмысленно, если тот, кто говорит о природе вещей, не об­ращает внимания на сами вещи, а держится только известных абстрактных понятий? Правда, задача метафизики не в изучении отдельных опытов, но все-таки в правильном объяснении опыта в целом. Поэтому ее фундамент должен быть эмпирическим по своему характеру. — К тому же источником познания служит в метафизике не только внешний опыт, но в такой же степени и внутренний: более того, ее самая характерная черта, то, что дает возможность совершить решительный шаг, только и способный решить важный вопрос, в том, что она в надлежащем месте при­водит внешний опыт в связь с внутренним и делает внутренний опыт ключом к внешнему...

Если же когда-нибудь будет открыта подлинная система ме­тафизики, насколько это допускают границы человеческого ин­теллекта, то ей будет присуща неизменность априорно познан­ной науки, ибо фундаментом ее может быть только опыт вооб­ще, а не отдельные, частные опыты, которые ведут к постоянной модификации естественных наук и сообщают истории все время новый материал. Опыт в своей целостности и всеобщности ни­когда не изменит свой характер, не заменит его другим.

Следующий вопрос таков: как может наука, почерпнутая из опыта, вести за его пределы и заслуживать таким образом назва­ния метафизики! — Это не может быть достигнуто таким обра­зом, как из трех членов пропорции находят четвертый или из двух сторон и угла определяют треугольник. Таким был путь докантовской догматики, которая по a priori известным законам заключала от данного к тому, что не дано, от следствия к основа-

нию, следовательно, от опыта к тому, что не может быть дано ни в одном опыте. Кант выявил невозможность метафизики на этом пути, показав, что эти законы, хотя они и не почерпнуты из опыта, значимы только применительно к нему. Он справедливо утверждает, что таким образом мы не можем выйти за пределы опыта. Но есть и другие пути к метафизике. Опыт в своей сово­купности подобен тайнописи, а философия — ее расшифровке, правильность которой подтверждается тем, что она сообщает все­му связь. Если эта совокупность постигается достаточно глубоко и к внешнему опыту присоединяют внутренний, то она может быть истолкована, раскрыта из себя самой. После того как Кант неопровержимо доказал, что опыт вообще складывается из двух элементов, из форм познания и сущности вещей в себе и что их можно даже отграничить друг от друга, как a priopi нам извест­ное и как a posteriori добавившееся, можно по крайней мере в общем определить, что в данном опыте, который прежде всего есть просто явление, принадлежит обусловленной интеллектом форме, и что после устранения этого остается в качестве вещи в себе. И хотя никто не может сквозь оболочку форм созерцания познать вещь в себе, каждый несет ее в себе, более того, он сам есть она, поэтому она должна быть как-то, хоть и относительно, доступна ему в самосознании. Следовательно, мост, по которо­му метафизика выходит за пределы опыта, не что иное, как имен­но это расчленение опыта на явление и вещь в себе, что я и опре­делил как величайшую заслугу Канта. Ибо таким образом выяв­ляется ядро явления, отличного от него. Правда, это ядро никог­да не может быть полностью отделено от явления, рассмотрено само по себе; оно всегда познается только в его отношениях к явлению и в связи с ним. Но толкование и разъяснение этих от­ношений явления, применительно к этому внутреннему ядру могут открыть нам то, что иным путем не было бы осознано. В этом смысле, следовательно, метафизика выходит за пределы опыта, т. е. природы, и достигает того, что скрыто в ней или за ней, но всегда видит его только как являющееся в ней, а не неза­висимо от него: метафизика остается имманентной и не стано­вится трансцендентной. Она никогда полностью не отделяется от опыта и остается только его истолкованием и разъяснением, так как говорит о вещи в себе только в ее отношении к явлению. По крайней мере таков смысл, в котором я пытался решить пробле-

му метафизики, все время помня об указанных Кантом границах человеческого познания: поэтому его «Пролегомены ко всякой метафизике» я считаю пролегоменами и к моей. Моя метафизика никогда, собственно говоря, не выходит за пределы опыта, она только истинное понимание предлежащего в нем мира. Она не наука из чистых понятий по дефиниции, повторенной и Кантом, не система следствий из априорных положений, непригодность которых для цели метафизики показал Кант. Она представляет собой выраженное в отчетливых понятиях знание, почерпнутое из созерцания внешнего действительного мира и тех данных о нем, которое сообщает самый интимный факт самосознания. Она, таким образом, — опытная наука, но ее предмет и источник — не отдельные опыты, а опыт в его целостности и всеобщности. Я полностью принимаю учение Канта, согласно которому мир опыта есть только явление и априорные знания имеют силу только в применении к нему; но я добавляю к этому, что мир именно в качестве явления есть открытие того, что является, и называю его вслед за Кантом вещью в себе. Поэтому вещь в себе должна выражать свою сущность и свой характер в мире опыта, должна быть объяснима из явления, причем из материала, а не только из формы опыта. Таким образом, философия не что иное, как пра­вильное, универсальное понимание опыта, истинное толкование его смысла и содержания. Это и есть метафизическое, т. е. лишь облаченное в явление, скрытое в его формах, есть то, что отно­сится к явлению, как мысль к словам.

Такая расшифровка мира по отношению к тому, что в нем является, должна получить свое подтверждение из себя самой в том согласовании, которое она устанавливает между столь разнородными явлениями мира и которое без нее не может быть обнаружено. Расшифровка мира должна находить подтвержде­ние своей правильности всецело в самой себе. Она должна про­ливать равномерный свет на все явления мира и приводить в со­ответствие даже самые разнородные из них, чтобы было разре­шено противоречие даже между самыми противоположными яв­лениями. Это подтверждение из самой себя — признак ее истин­ности. Ведь каждая неправильная расшифровка, даже если она подойдет к некоторым явлениям, будет тем сильнее противоре­чить другим. А так как в основе моей философии лежит мысль, которая служит ключом ко всем явлениям мира, то эта мысль

оказывается правильным алфавитом, применение которого при­дает всем словам смысл и значение. Найденное слово загадки следует считать верным, если его применение подходит ко всем ее элементам. Таким образом, мое учение позволяет усматри­вать согласованность и связь в преисполненном контрастов хаосе явлений в этом мире и разрешает бесчисленные противоречия, которые предстают, если рассматривать его с другой точки зре­ния. Оно подобно решенной арифметической задаче, хотя отнюдь ане в том смысле, что решает все проблемы и дает ответы на все вопросы. Утверждать подобное было бы дерзким отрицанием границ человеческого познания вообще. Какой бы факел мы ни зажигали, какое бы пространство он ни освещал, наш горизонт всегда останется окутанным глубокой тьмой. Ибо последнее ре­шение загадки мира непременно должно уже говорить о вещах в себе, а не о явлениях. Между тем формы нашего познания при­менимы именно к явлениям, поэтому мы вынуждены все пости­гать как существующее друг подле друга, друг после друга и на­ходящееся в отношениях причинности. Но эти формы имеют значение и смысл только в применении к явлениям; вещи в са­мих себе и их возможные отношения с помощью этих форм по­стигнуты быть не могут. Поэтому действительное и позитивное решение загадки мира должно быть тем, что человеческий ин­теллект совершенно неспособен постигнуть и мыслить; и если бы перед нами предстало существо высшего порядка и приложи­ло бы все усилия, чтобы сообщить нам это, мы бы ничего не могли понять из его разъяснений. А те, кто утверждает, что они познали последние, т. е. первые, основания вещей, следователь­но, первосущность, абсолют или как бы еще это ни называть, наряду с процессом, основаниями, мотивами или невесть с чем, вследствие которых мир из этой первосущности происходит, вытекает или выпадает, или создается, полагается в бытие, или «отпускается» и выпроваживается, — просто валяют дурака и могут быть названы пустомелями, если не шарлатанами.

Большим преимуществом моей философии я считаю то, что все ее истины найдены независимо друг от друга посредством созерцания реального мира, а единство и связь их, в которых я не сомневался, всегда впоследствии обнаруживались сами собой. Поэтому она так богата и обладает глубокими корнями, уходя­щими в почву созерцаемой действительности, из которой проис-

текает все питание абстрактных истин; и поэтому моя филосо­фия не скучна — свойство, которое, судя по философским рабо­там последних пятидесяти лет, можно было бы считать неотъем­лемым признаком философии. Если же все положения филосо­фии выводятся одно из другого, а в конечном счете из первого положения, она не может не быть бедной и скудной, а следова­тельно и скучной, так как из всякою положения не может следо­вать больше того, что оно, собственно, уже само утверждает; кроме того, в этом случае все зависит от правильности одного положения, и единственная ошибка в выводах угрожает истине целого. — Еще менее достоверны системы, которые исходят из интеллектуального созерцания, т. е. из своего рода экстаза или ясновидения: каждое полученное таким образом знание следует отвергать как субъективное, индивидуальное и, следовательно, проблематичное. Даже если бы это созерцание действительно существовало, его нельзя было бы сообщать, ибо сообщать мож­но только знание, полученное посредством нормальной мозго­вой деятельности, — если оно абстрактное, с помощью понятий и слов, если оно только созерцательное, — с помощью произве­дений искусства.

Если метафизику, как это постоянно происходит, обвиняют в том, что она на протяжении стольких веков достигла таких не­значительных успехов, то следовало бы принять во внимание, что ни одна наука не развивалась, подобно ей, под постоянным гнетом, ни одной не чинили столько препятствий и помех, как метафизике, находившейся повсюду в подчинении у государствен­ной религии, которая, обладая монополией на метафизические знания, видит в метафизике сорную траву, лишенного всяких прав работника, цыганскую банду и терпит ее, как правило, только при условии, что она будет ей служить и следовать... Между тем ничто не может так безусловно препятствовать пониманию даже самой проблемы метафизики, как заранее навязанное и рано при­витое духу решение этой проблемы, ибо необходимая исходная точка всякого подлинного философствования — это глубокое понимание сократовского изречения: «Я знаю только то, что ни­чего не зн