ГОРОДСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ 5 страница

Альтруистические мотивы отражают желание умереть, «чтобы всем было только лучше»; желание избавить окружающих от проблем, связанных с собственным существованием, никому не мешать, не быть обузой; мысли о том, что собственная смерть может что-то изменить к лучшему вокруг. Альтруистическое самоубийство как самостоятельную форму описал ещё в конце XIX века Эмиль Дюркгейм.

Есть основания предполагать, что альтруистическое самоубийство является одним из самых ранних суицидальных феноменов, существовавших в истории человечества. В примитивных сообществах, находящихся на ранних стадиях развития, существовали традиции самоубийства стариков в голодные годы ради того, чтобы пищи хватило молодым и здоровым соплеменникам. В Древнем Китае существовала традиция самоубийства одного из членов рода на месте закладки нового моста, храма, а иногда и просто дома, чтобы душа самоубийцы охраняла это место от злых сил. Широко известны случаи добровольного самопожертвования во время военных действий, катастроф и тому подобных чрезвычайных ситуаций.

Аномические мотивы отражают потерю смысла и интереса к жизни, утрату внутренней силы для жизни, представления о том, что всё хорошее позади и впереди ничего нет. Та жизнь, которая мысленно рисуется впереди, не устраивает по тем или иным причинам. Она не соответствует ожиданиям — и не видно смысла в своём дальнейшем существовании.

Аномическое самоубийство наряду с альтруистическим описано Эмилем Дюркгеймом как самостоятельная форма: «Всякое живое существо может жить, а тем более чувствовать себя счастливым только при том условии, что его потребности находят себе достаточно удовлетворения. В противном случае, то есть, если живое существо требует большего или просто иного, чем то, что находится в его распоряжении, жизнь для него неизбежно становится непрерывной цепью страданий. Стремление, не находящее себе удовлетворения неизбежно атрофируется, а так как желание жить есть по существу своему производное всех других желаний, то оно не может не ослабеть, если все прочие чувства притупляются»[281].

Известный русский суицидолог Г. И. Гордон также обращал особое внимание на аномические мотивационные механизмы суицидального поведения: «Где-то внутри человека как бы лопается пружина, которая заправляла всем сложным механизмом его бытия, ослабела какая-то сила, которая рождала в нём мысли и желания, заставляла его действовать, бороться и стремиться, — словом жить».

Соратник Фрейда Шандор Ференчи трактовал смерть как «символический последний предел, когда ситуация отчаяния вызвана тем, что человек оказывается не способен быть тем, кем он не может быть». Если личность попадает в эту «вилку», вероятность возникновения суицидального поведения тем больше, чем меньше проявление других форм деструктивного поведения.

Известно, что самоубийства занимают третье место среди причин смерти молодых людей в возрасте от 15 до 24 лет. На факты частых самоубийств среди подростков и молодых людей обращали внимание все суицидологи начиная с конца XIX века. Абрамович в начале ХХ века писал: «Молодость часто безумна в гордом сознании истинно королевского величия своей поэзии, своей романтики и не хочет унизить этого величия в пыли и грязи жизненной мертвечины». Он отмечал также, что бывают случаи, когда человек уходит из жизни только лишь из страха в будущем стать зрителем картины собственного заката и распада.

В «Эстетике самоубийства» мы писали, что молодость иногда любуется своей красотой и не желает, в отличие от зрелости, жертвовать ею ради благ жизни, предпочитая умереть на пике своего величия, чем поступиться хотя бы сотой долей своей независимости.

Аномический самоубийца, выбирая между жизнью и смертью, не только логически взвешивает все «за» и «против», как бухгалтер, подводя под результатом общую черту и выводя баланс, но и, как художник, как творец, эстетически оценивает всю свою жизнь как уникальный акт творчества, как своё единственное и главное произведение, которое удалось или не удалось, и по результатам оценки совершает выбор.

Как писал русский поэт А. Н. Майков:

 

Теперь стою я, как ваятель

В своей великой мастерской.

Передо мной — как исполины —

Недовершённые мечты!

Как мрамор, ждут они единой

Для жизни творческой черты...

В Древней Греции, гласит легенда, у жителей одного из островов был обычай заканчивать жизнь самоубийством сразу после достижения в жизни какого-либо выдающегося результата. Так, молодые влюблённые могли покончить с собой после первой брачной ночи, боясь, что последующая жизнь ничего не добавит к силе их чувства, а только день за днём будет стирать краски их молодости. Скульптор, создавший прекрасную статую, которого все жители острова носили на руках и прославляли как самого гениального мастера, мог сразу после этого покончить с собой, боясь, что ему уже никогда не удастся пережить подобного триумфа.

Анестетические мотивы отражают представление о том, что только смерть может избавить от внутренних психологических страданий, отражают невозможность больше терпеть ситуацию, невозможность найти другие пути избавления от бесконечной и мучительной душевной боли.

А. Г. Амбрумова, исследуя переживания суицидентов в пресуицидальный пе­риод, обратила внимание на особые переживания «невыносимой душевной боли», которые обозначила как «психалгии». На то, что подобные переживания ду­шевной боли («neuralgia psychica») могут толкать на самоубийст­во, ещё в начале ХХ века указывал С. С. Корсаков. Душевная боль, с точки зрения Амбрумовой, мешает сознанию использовать прошлый опыт для решения конфликтной ситуации и как бы лишает на время возможнос­ти видеть будущее. Деятельность сознания всецело направляется на немедленное избавление от тягостного эмоциональ­ного состояния.

Инструментальные мотивы отражают неспособность изменить неблагоприятную для человека ситуацию другим образом, они связаны с желанием доказать что-то хотя бы таким образом, хотя бы своей смертью как последним и самым веским аргументом; иногда же это просто желание привлечь к себе внимание. Высокого риска совершения суицида в таких случаях, как правило, нет. Суицидальное поведение остаётся на уровне мыслей, фантазий, высказываний, демонстративных попыток с использованием заведомо не смертельных способов и средств. Демонстративность подобного поведения в большинстве случаев очевидна. Единственная опасность может заключаться в том, что по неведению можно принять или использовать более опасные для жизни средства и способы, чем сам того желал. Существует опасность, что в случае достижения желаемого результата можно закрепить суицидальную модель поведения и использовать её стереотипно в любых сложных жизненных ситуациях.

Исследования Лазарашвили выявили тенденцию к закреплению у подростков суицидального поведения как «модуса поведения», формы реагирования в сложных конфликт­ных ситуациях. Фактором, формирующим повторное суици­дальное поведение, являлось разрешение ситуации в благоприятную сторону после первичной попытки. При этом прослеживалась транс­формация попыток от истинных к демонстративно-шантажным, но не­ исключаются и повторные истинные попытки. При этом появление суицидальной модели поведения нарушало имеющиеся прежде непатологические формы защиты[282]. Точно так же Ковалёв рассматривает суицидальное поведение с элементами демонстративности как примитивную истерическую реакцию, закрепившуюся по механизму «условной желательности», как средство, освобождающее ребёнка от трудной для него ситуации[283].

Лазарашвили, говоря о демонстративном типе суицидального поведения, ука­зывает, что если в одной ситуации у подростка может отсутствовать серьёзное намерение самоубийства, то в другое время и при дру­гих обстоятельствах он может использовать тот же способ для це­ленаправленных суицидальных действий.

Особое внимание необходимо уделять суицидальному поведению с инструментальной мотивацией у детей. Дети убеждены, что смерть имеет свой конец и после того, как она закончится, жизнь начнётся сначала, без прежних труд­ностей и конфликтов. Дети образно представляют себе собственные похороны, горе и раскаяние близких, будучи уверенными в том, что можно быть свидетелями этого события и убедиться собственны­ми глазами, что все, кого ребёнок хотел наказать или разжало­бить своей смертью, пребывают в глубоком отчаянии.

Аутопунитические мотивы отражают желание наказать себя, представления о недопустимости своего существования, желание быть самому себе и судьёй, и палачом.

Традиционно во многих культурах смерть является высшей мерой искупления вины за совершённое деяние. Российская культура не является исключением. Более того, подобные традиции имеют в ней достаточно глубокие корни, особенно в военной среде. Самоубийство являлось и, может быть, до сих пор является нормальным этикетным поведением в офицерской среде. Не случайно самоубийства среди военных встречаются несколько чаще, чем в общей популяции. Представления о возможности искупить свою вину смертью настолько глубоко закреплены в психике современного человека, что не всегда осознаются самим носителем этой культуры. Мне пришлось быть свидетелем разбора неэтичного поведения врача на общем собрании коллектива. При этом два взрослых человека, независимо друг от друга (один из них — руководитель, другой — авторитетный сотрудник), не заметив этого, в своих высказываниях предлагали суицидальную модель поведения как вполне адекватный способ разрешения ситуации: один с пафосом заявил (в присутствии провинившегося), что русские офицеры раньше в таких ситуациях стрелялись, а вторая во время выступления призналась, что сама бы на месте провинившегося, наверное, повесилась от стыда.

Подобный прототипический пласт сознания существует практически у каждого человека, поэтому самоубийства во имя искупления вины встречают, возможно, наибольшее понимание у окружающих.

Не представляют собой исключения и подростки. Только в их случае гипертрофированность чувств, максимализм, «чёрно-белый» подход к жизни вызывают зачастую удивление по поводу незначительности тех ситуаций, которые могут «запустить» суицидальную активность с аутопунитической мотивацией.

У мальчиков достаточно распространённой причиной аутопунитического суицидального поведения является неспособность чего-либо добиться с последующими обвинениями себя в слабости, бесхарактерности, безволии. При этом суицидальное поведение рассматривается ими как, в какой-то степени, компенсация слабости, как единственный сильный поступок, на который они могут быть способны: «если я не могу быть сильным в жизни, то я хотя бы смогу быть сильным в смерти».

У девочек аутопунитические суицидальные мысли часто возникают как следствие чувства собственной неполноценности, ненужности, когда им начинает казаться, что их существование каким-либо образом мешает окружающим, особенно в ситуации «любовного треугольника». Мотивационно-когнитивный механизм при этом достаточно типичен: идея собственной смертью освободить дорогу для другой, чтобы «любимый» был счастлив, повышает ценность собственной личности, которая снижается в ситуации, когда «любимый» реально отдаёт предпочтение другой девушке. Суицидальные мысли при этом носят аутопунитический оттенок как бы вторично. На самом деле они позволяют личности поднять собственную самооценку.

Когда мотивация самонаказания сочетается с альтруистической, нарушается самый главный противосуицидальный защитный механизм — необходимость жить ради других. При вышеупомянутой комбинации данный защитный механизм полностью обесценивается убеждением, что всем окружающим будет только лучше, если его или её не станет. Данное сочетание является наиболее опасным в суицидальном плане.

В последнее время во мне всё более и более крепнет убеждённость в том, что само по себе депрессивное состояние возникает тогда, когда человек очень хочет умереть, но не может этого сделать по тем или иным причинам. Депрессивное состояние нужно рассматривать как эквивалент самоубийства: вся совокупность депрессивной симптоматики есть по своей сути проявление авитальной активности, блокированной на пороге суицида.

Гетеропунитическая мотивация отражает желание отомстить кому-то, наказать, причинить боль, страдание, пробудить у окружающих муки совести, создать своей смертью проблему для них.

Модель поведения очень древняя. У китайцев многие столетия существовала традиция в случаях получения незаслуженной обиды вешаться перед домом или прямо на воротах дома обидчика. Таким образом осуществлялась как бы собственная реабилитация и одновременно месть причинившему обиду, так как последний после такого случая всегда подвергался социальному остракизму.

Для подростковой культуры подобный мотивационный механизм настолько характерен, что его отражение можно найти даже в названии художественного фильма о подростковых проблемах «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Подобный тип суицидального поведения более характерен для младшего и среднего подросткового возраста. Суицидальные мысли с мотивацией «наказать другого» встречаются даже у детей, которые представляют, как (чаще не после самоубийства, а просто в результате собственной смерти) будут мучиться родители, учителя, близкие, которые их чем-то обидели. Эти фантазии имеют чаще защитный, компенсаторный характер, не являются патологией и в подавляющем большинстве случаев не выходят за пределы мыслительной активности.

Поствитальная мотивация отражает надежду на что-то лучшее после смерти, желание умереть «здесь», чтобы иметь возможность возродиться к новой жизни, желание уйти «туда», к кому-то очень важному в жизни подростка и любимому, мысль о смерти как о пути к новой жизни.

Подобные традиции были широко распространены в древнем мире, особенно на Востоке. В Индии в случае смерти брамина его жена (иногда и слуги) по традиции совершали самоубийство на костре (сати), чтобы вместе с ним войти в царство мертвых и обрести там вечное блаженство. Многие первые христиане, буквально восприняв учение апостолов, принялись поодиночке и группами кончать жизнь самоубийством, чтобы скорее предстать перед Всевышним и оказаться в царстве «вечной красоты и блаженства».

Если буквально воспринимать слова Екклезиаста: «…и возненавидел я жизнь, ибо всё суета и томление духа», проникнуться пессимизмом книги Иова («человек рождается на страдания») и при этом верить, что на том свете человека ожидает райское блаженство, то где найти способ оставить на этом свете хоть одного разумного человека, который бы не стремился всеми силами и средствами удрать из этого мира «третьесортной красоты», страдания и печали в божественные «райские кущи»? Тот, кто правильно понимает сущность христианства, только и должен возопить, как святой Павел: «Кто избавит меня от сего тела смерти?».

Недаром теоретикам христианства, и в частности святому Августину, чтобы предотвратить массовые самоубийства первых христиан и не остаться без паствы и богатых прихожан, которых они предпочитали убеждать в суетности богатства, но не в суетности жизни, пришлось специально провозгласить самоубийство грехом и слабостью, так как якобы при этом нарушается заповедь Господня «не убий». Как только самоубийцам был обещан вместо сладостных кущ рая жаркий и зловонный ад, самоубийства резко пошли на убыль. Если бы христианство не додумалось до такой уловки, в настоящее время на Земле, вероятно, не было бы ни одного христианина, а каждый новообращённый существовал бы ровно столько, сколько нужно времени, чтобы завязать на веревке петлю и накинуть её на шею.

В Японии, напротив, до сих пор широко распространён обычай самоубийства от любви — синьжу. Молодые люди, влюблённые друг в друга и не имеющие возможности обрести счастье в этой жизни (по разным обстоятельствам: несогласие родителей, материальное неблагополучие и т.п.), надеются на другую, блаженную жизнь, в которой будут вместе. Самоубийства такого рода практически никогда не осуждаются окружающими, а сами самоубийцы рассчитывают на милосердие богини Амиды, сострадательной ко всем несчастным.

Исходя из вышеприведённых примеров, легко сделать вывод, что представления о загробной жизни, и в частности о своей дальнейшей судьбе после смерти, оказывают самое непосредственное влияние на суицидальное поведение. Поэтому самый надёжный фактор профилактики и блокады суицидального поведения — наличие у подростка стойких религиозных убеждений прохристианской или происламской направленности.

Несколько «подпортил» в этом плане ситуацию Моуди со своей книгой «Жизнь после смерти». В этой злополучной книге автор собрал свидетельства лиц, перенесших опыт клинической смерти. Выжившие якобы в один голос утверждали, что сразу после смерти их душа как бы отделялась от тела, проходила боль, наступало спокойствие, они попадали в длинный туннель, в конце которого был виден яркий свет, их окружали внимательные, заботливые существа, встречали умершие родственники — и только заботами неугомонных реаниматологов они возвращались назад (без особого удовольствия). Кстати, даже в этих современных мифологических сказаниях (ни один известный мне реаниматолог пока ещё не подтвердил всех этих историй) чётко прослеживается основной сдерживающий противосуицидальный фактор: многие из «вернувшихся» рассказывали, что они сами усилием воли вернулись назад при мысли о необходимости заботиться о ком-то или завершить что-либо в этой жизни.

Подобные мифы широко распространены в нашем обществе, несмотря на полное отсутствие доказательств, и так или иначе доходят до подростков. При отсутствии других сдерживающих факторов подобные представления достаточно опасны в плане провокации или облегчения перехода суицидальных мыслей в суицидальные действия.

Правда, не следует забывать, что даже сам Моуди, понимая, какой эффект может оказать его книга, писал, что опыт внетелесного существования у самоубийц, возвращённых к жизни, носит мрачный, безрадостный и иногда даже «ужасный» характер.

Я описал здесь лишь осознаваемую мотивацию суицидального поведения, зримо проявляющую себя в форме мыслей, фантазий или представлений, но следует понимать, что за этими осознаваемыми, видимыми мотивами самоубийства может лежать скрытая, неосознаваемая, но от этого не менее реальная мотивация.

 

*

Определение степени реального суицидального риска, по мнению Амбрумовой, всегда должно прово­диться на основании двух рядов факторов — не только на основании суицидальных мотивов, но и на основании проти­восуицидальных. При этом отмечается, что до сих пор противосуицидальные фак­торы не включены ни в один из инструментов определения суици­дального риска (шкалы, опросники и др.). А. М. Понизовский, характеризуя специальные шкалы и таблицы, по которым высчитывается «индекс суицидального риска», основным их недостатком считает игнорирование антисуицидальных факторов[284].

С целью компенсации этого недостатка в 1997—1998 гг. я попытался разработать тест, позволяющий выявить и количественно оценить 9 основных противосуицидальных защитных мотивационных комплексов:

· витальные мотивы(страх смерти);

· религиозную мотивацию;

· этические мотивы;

· моральные мотивы;

· эстетические мотивы;

· нарциссическую мотивацию;

· когнитивную надежду;

· временную инфляцию;

· финальную неопределенность.

Витальные (или провитальные) мотивы отражают естественный для человека страх перед смертью, тесно связанный с инстинктом самосохранения.

В повседневной жизни этот страх достаточно редко выходит на поверхность сознания, вытесняемый в глубины бессознательного, но, как только человек сталкивается с реальной угрозой собственной жизни и здоровью, этот страх независимо от нашей воли упрямо внедряется в самую сердцевину нашей психической деятельности, холодной рукой сжимая сердце человека и парализуя его активность.

Можно без преувеличения сказать, что из всех живых существ только человек способен сознательно преодолеть барьер системы хронификации жизни и на равных взглянуть в лицо смерти. Для подростков страх перед смертью в некоторых случаях даже является как бы своеобразным инициационным испытанием. На вопрос: «Что значит для тебя быть смелым?» для североамериканских индейцев-школьников обычным ответом является: «Иметь смелость убить себя». В возрасте 14 лет мы по очереди на глазах у всего класса на высоте четвертого этажа переходили из одного окна в другое через улицу по узкому карнизу.

Хендерсен приводит интересный пример сновидения молодого человека 25 лет, который испытывает сомнения по поводу предстоящей женитьбы из страха стать зависимым от жены так же, как был зависим от матери. В своём сне молодой человек был вовлечен в ритуальный танец с другим мужчиной и двумя женщинами, одна из которых была его невестой. «Мужчина и женщина, муж и жена, выглядели старше и впечатляли сновидца постольку, поскольку, несмотря на свою близость друг к другу, имели возможность для выражения своих индивидуальных различий и не проявляли собственнических наклонностей. В таком выражении оба они воплощали брачный союз, не понуждавший к неуместным ограничениям в развитии индивидуальности обоих партнеров. И если бы он имел возможность достичь такого состояния, то в этом случае женитьба стала бы для него приемлемой.

В ритуальном танце каждый мужчина смотрел в лицо женщине-партнёру, и все четверо находились по углам квадратной танцевальной площадки. По мере того, как они танцевали, становилось очевидным, что всё действие напоминает также и танец с мечом. Теперь уже в руке у каждого танцора был маленький меч, с которым тот или та совершали замысловатые арабески, двигая руками и ногами в череде движений, символизировавших попеременно импульсы агрессии и повиновения друг другу. В заключительной сцене танца все четыре танцора должны были вонзить свои мечи в свою грудь и умереть. И только сам сновидец в последний момент отказался совершить самоубийство и остался стоять один, когда все остальные упали. Он чувствовал глубокий стыд за свою трусливую неудачу: неспособность принести себя в жертву наряду с другими»[285].

 

*

Религиозные мотивы отражают сформированные представления о самоубийстве как о грехе, страх погубить свою бессмертную душу, обречь себя на вечные мучения.

С точки зрения верующего человека, жизнь даётся Богом, и только Он может распоряжаться судьбой человека. Человек не вправе сам определять свой последний час. Чем более мужественно человек справляется с трудностями, выпавшими ему на жизненном пути, тем больше ему воздастся после смерти. Самоубийцы же, которые «презирают» заповеди Божьи, будут справедливо наказаны после смерти.

Великий Данте в «Божественной комедии» поместил самоубийц среди грешников, мучающихся в аду. Души их превращались в деревья, а безжизненные тела навеки вешались на эти деревья и своим видом возбуждали вечное отвращение и ужас у несчастных грешников:

 

Как только дух, так сильно огорчён,

Что в ярости сам тело оставляет,

То в ров седьмой Миносом осуждён,

И в этот лес несчастный попадает;

Здесь места нет, куда судьба пошлёт,

Там, как зерно, уж он росток пускает

И отпрыском и дерево взрастает.

И гарпия, насытившись листами,

Исторгнет грусть и язвы нанесёт.

Мы полетим за нашими телами,

Но никогда не облачимся в них:

Не вправе взять, что бросили мы сами,

А привлечём в трущобы эти их,

И каждый дух повесит труп злосчастный

На дерево всех горестей своих.

Интересно, что по результатам проведённого мной исследования противосуицидальной мотивации самоубийство как грех воспринимают даже те люди, которые формально отрицают у себя какие-либо религиозные убеждения.

 

*

Этические мотивы отражают внутреннюю психологическую неприемлемость самоубийства из-за нежелания делать больно родным и близким людям, причинять страдания окружающим, этический императив жить ради тех, кто рядом, невозможность умереть из-за зависящих от него людей (например, детей).

Данный противосуицидальный мотивационный комплекс приобретает особую значимость в более зрелом возрасте. Как мы помним, датский философ Кьеркегор считал, что каждый человек в течение своей жизни проходит как бы три этапа: эстетический, этический и религиозный. Первая, эстетическая стадия существования, — это попытка организовать свою жизнь, основываясь целиком на собственных силах, уме, таланте, воле и красоте. В дальнейшем молодой человек переходит на этическую стадию существования, отказываясь противопоставлять себя окружающей действительности.

Этические мотивы мало влияют на поведение подростка и молодого человека, так как ценность собственной личности в этот период всегда выше, чем ценность окружающей реальности, включая даже самых близких людей. Опираться на этические мотивы для сдерживания суицидального поведения у подростков в этой связи достаточно сложно. Только в период ранней зрелости и среднем возрасте, в соответствии с теорией эпигенетического развития личности Эриксона, когда нормальное функционирование личности подразумевает способность принимать на себя обязательства, принимать и понимать других, проявлять заботу, этические мотивы выходят на первый план в комплексе противосуицидальной мотивации.

 

*

Моральные мотивы отражают представления о самоубийстве как о слабости и трусости, «позорном бегстве», представления о том, что только безвольный человек может покончить с собой, страх осуждения со стороны окружающих, нежелание оставить после себя «плохую память».

Моральные сдерживающие мотивы не идентичны этическим и во многом уступают им. «Основы морали рано или поздно изживут себя, этика — никогда... Универсальная этика заключается в том, что от поколения к поколению испытание того, что вы производите, — это забота»[286]. Необходимость жить ради продолжения рода, ради других — ценность не просто человеческая, это жизненно необходимая социо-биологическая ценность. Не только люди, но и многие животные поступают так.

Моральные императивы, в отличие от этических, более сиюминутны, более социальнообусловлены, или, точнее, микросоциальнообусловлены.

Если мать или отец добровольно уходят из жизни, это в большинстве случаев реально приводит к тому, что их потомство будет поставлено в более трудные условия существования. Это — жизненная правда, которую большинство нормальных людей достаточно хорошо понимает. Если подросток добровольно уходит из жизни, он реально обесценивает жизнь своих родителей, прародителей, лишая их существование смысла. Большинство подростков, если и не понимают этого отчётливо, в процессе беседы с психологом или психотерапевтом легко приходят к такому пониманию, потому что это — правда. Это — этическая норма.

То, что самоубийство — слабость, низость, трусость, признак безволия, бесхарактерности, — неправда. Бессмысленно убеждать в этом подростка. Он не поверит. Самоубийство может быть признаком силы, может быть проявлением героизма, смелости, для его совершения необходимы и воля, и характер. Всё зависит от ситуации. Моральные критерии очень относительны.

В отношении самоубийства вопрос никогда не стоял в жёсткой плоскости его полного одобрения или запрещения. Оценка каждого случая во все времена определялась мерой, соразмерностью и гармоничностью самоубийства со всей остальной жизнью человека, с вызвавшими его обстоятельствами, с традициями, принятыми в данном обществе. В тех случаях, когда самоубийство представлялось соразмерным тяжести и непреодолимости внешних обстоятельств, оно допускалось и одобрялось. В тех случаях, когда эта мера нарушалась, самоубийство осуждалось и преследовалось.

В России самоубийство осуждалось по христианской традиции, а также по слабости индивидуального сознания и недооценке прав личности на самоопределение. Плохо это или хорошо — можно спорить. Следует просто помнить, что моральные факторы являются реальной, сдерживающей суицидальную активность силой и на них можно опираться. В случаях подросткового суицидального поведения это следует делать с большой осторожностью в связи с характерным для подростков негативным восприятием общепринятых норм и стандартов.

 

*

Эстетические мотивы отражают восприятие самоубийства как некрасивого поступка, способность человека представить своё тело после самоубийства, невозможность воспользоваться тем или иным способом по чисто эстетическим соображениям. В 1993 году мной в соавторстве со Львом Трегубовым было опубликовано специальное исследование по этому аспекту суицидальной активности[287].

Красота есть субъективная релятивная эстетическая видимость, конкретное содержание которой существенно менялось на протяжении исторического развития человечества. Нет ни одного явления или предмета в окружающем нас мире, который не мог бы попасть в сферу эстетической видимости и, следовательно, не восприниматься как нечто прекрасное. Ни сам человек, ни его поведение не составляют в данном случае исключения.

Булацель, описывая самоубийства в Российском государстве, сетовал на современных ему самоубийц в связи с тем, что большинство из них характеризуется «поразительным равнодушием по отношению к призывам сердца. Потребность красоты и изящества в них отсутствует. Эти особенности современных самоубийц наглядно сказываются в тех способах, которые они выбирают для прерывания своей жизни. Способы эти грубы, безобразны, бессердечны»[288].

Проанализировав всю доступную информацию и основываясь на собственном клиническом опыте, авторы пришли к выводу, что: