Петербургский звездочет
I
Дыханьем Ливии наполнен Финский берег. Бреду один средь стогнов золотых. Со мною шла чернее ночи Мэри, С волною губ во впадинах пустых. В моем плече тяжелый ветер дышит, В моих глазах готовит ложе ночь. На небе пятый день Румяный Нищий ищет, Куда ушла его земная дочь. Но вот двурогий глаз повис на небе чистом, И в каждой комнате проснулся звездочет. Мой сумасшедший друг луну из монтекристо, Как скрипку отзвеневшую, убьет.
II
В последний раз дотронуться до облаков поющих, Пусть с потолка тяжелый снег идет, Под хриплой кущей бархатистых кружев Рыбак седой седую песнь прядет. Прядет ли он долины Иудеи Иль дом крылатый на брегах Невы, В груди моей старинный ветер рдеет, Качается и ходит в ней ковыль. Но он сегодня вышел на дорогу, И с девушкой пошел в мохнатый кабачок. Он как живой, но ты его не трогай, Он ходит с ней по крышам широко. Шумит и воет в ветре Гала-Петер И девушка в фруктовой слышит струны арф, И Звездочет опять прядет в своей карете И над Невой клубится синий звездный пар. Затем над ним, подъемля крест червонный, Качая ризой над цветным ковром, Священник скажет: -- Умер раб Господний, -- Иван Петров лежит в гробу простом.
III
Мой дом двурогий дремлет на Эрмоне Псалмы Давида, мята и покой. Но Аполлон в столовой ждет и ходит Такой безглазый, бледный и родной.
IV
Рябит рябины хруст под тонкой коркой неба, А под глазами хруст покрытых пледом плеч, А на руке браслет, а на коленях требник, На голове чалма. О, если бы уснуть! А Звездочет стоит безглазый и холодный, Он выпил кровь мою, но не порозовел, А для меня лишь бром, затем приют Господень Четыре стороны в глазете на столе.
VI
* * *
У каждого во рту нога его соседа, А степь сияет. Летний вечер тих. Я в мертвом поезде на Север еду, в город Где солнце мертвое, как лед блестит. Мой путь спокоен улеглись волненья Не знаю, встретит мать? пожмет ли руку? Я слышал, город мой стал иноком спокойным Торгует свечками поклоны бьет Да говорят еще, что корабли приходят Теперь приходят когда город пуст Вино и шелк из дальних стран привозят И опьяняют мертвого и одевают в шелк. Эх, кочегар, спеши, спеши на север! Сегодня ночь ясна. Как пахнет трупом ночь! Мы мертвые Иван, над нами всходит клевер Немецкий колонист ворочает гумно.
* * *
Стали улицы узкими после грохота солнца После ветра степей, после дыма станиц... Только грек мне кивнул площадная брань в переулке, Безволосая Лида бежит подбирая чулок. Я боюсь твоих губ и во рту твоем язва. Пролетели те ночи городской и небесной любви. Теплый хлев, чернокудрая дремлет Марыся Под жестоким бычьим полушубком моим.
* * *
Все же я люблю холодные жалкие звезды И свою опухшую белую мать. Неуют и под окнами кучи навоза И траву и крапиву и чахло растущий салат. Часто сижу во дворе и смотрю на кроличьи игры Белая выйдет Луна воздух вечерний впивать Из дому вытащу я шкуру облезлую тигра. Лягу и стану траву, плечи подъемля, сосать. Да, в обреченной стране самый я нежный и хилый Братья мои кирпичи, Остров зеленый земля! Мне все равно, что сегодня две унции хлеба Город свой больше себя, больше спасенья люблю.
* * *
Рыжеволосое солнце руки к тебе я подъемлю Белые ранят лучи, не уходи я молю А по досчатому полу мать моя белая ходит Все говорит про Сибирь, про полянику и снег. Я занавесил все окна, забил подушками двери Над головой тишина, падает пепел как гром Снова в дверях города и волнуются желтые Нивы И раскосое солнце в небе протяжно поет.
Юноша
Помню последнюю ночь в доме покойного детства: Книги разодраны, лампа лежит на полу. В улицы я убежал, и медного солнца ресницы Гулко упали в колкие плечи мои. Нары. Снега. Я в толпе сермяжного войска. В Польшу налет - и перелет на Восток. О, как сияет китайское мертвое солнце! Помню, о нем я мечтал в тихие ночи тоски. Снова на родине я. Ем чечевичную кашу. Моря Балтийского шум. Тихая поступь ветров. Но не откроет мне дверь насурмленная Маша. Стаи белых людей лошадь грызут при луне.
* * *
Сынам Невы не свергнуть ига власти, И чернь крылатым идолом взойдет Для Индии уснувшей, для Китая Для черных стран не верящих в восход. Вот я стою на торжищах Европы В руках озера, города, леса И слышу шум и конский топот Гортанные и птичьи голоса. Коль славен наш Господь в Сионе Приявший ночь и мглу и муть Для стран умерших сотворивший чудо Вдохнувший солнце убиенным в грудь.
* * *
Нет, не люблю закат. Пойдемте дальше, Лида, В казарме умирает человек Ты помнишь профиль нежный, голос лысый Из перекошенных остекленелых губ А на мосту теперь великолепная прохлада Поскрипывает ветр и дышит Летний сад А мне в Дерябинку вернуться надо. Отдернул кисть и выслушал часы.
* * *
Отшельником живу, Екатерининский канал 105. За окнами растет ромашка, клевер дикий, Из-за разбитых каменных ворот Я слышу Грузии, Азербайджана крики. Из кукурузы хлеб, прогорклая вода. Телесный храм разрушили. В степях поет орда, За красным знаменем летит она послушная. Мне делать нечего пойду и помолюсь И кипарисный крестик поцелую Сегодня ты смердишь напропалую Русь В Кремле твой Магомет по ступеням восходит И на Кремле восходит Магомет Ульян: "Иль иль Али, иль иль Али Рахман!" И строятся полки, и снова вскачь Зовут Китай поднять лихой кумач. Мне ничего не надо: молод я И горд своей душою неспокойной. И вот смотрю закат, в котором жизнь моя, Империи Великой и Просторной.
VII
* * *
Ты помнишь круглый дом и шорох экипажей? Усни мой дом, усни... Не задрожит рояль и путь иной указан И белый голубь плавает над ним. Среди домов щербатых кузов от рояля Средь снежных гор неизреченный свет И Гефсиманских бед мерцают снова пальмы, Усни мой дом, усни на много лет.
* * *
И все же я простой как дуб среди Помпеи Приди влюбленный с девушкой своей Возьми кувшин с соленым, терпким зельем И медленно глотками пей И встанет мерный дом над черною водою И утро сизое на ступенях церквей И ты поймешь мою тоску и шелест Среди чужих и Гефсиманских дней
* * *
Усталость в теле бродит плоскостями, На каждой плоскости упавшая звезда. Мой вырождающийся друг, двухпалый Митя, Нас не омоет Новый Иордан. И вспомнил Назарет и смуглого Исуса, Кусок зари у Иудейских гор. И пальцы круглые тяжелые как бусы И твой обвернутый вкруг подбородка взор. Мои слегка потрескивают ноги, Звенят глаза браслетами в ночи, И весь иду здоровый и убогий, Где ломаные млеют кирпичи. Погладил камень и сказал спокойно: Спи, брат, не млей, к тщете не вожделей. Творить себе кумир из человека недостойно, Расти травой тысячелетних дней.
* * *
И все ж я не живой под кущей Аполлона Где лавры тернием вошли в двадцатилетний лоб Под бури гул, под чудный говор сада Прикован я к Лирической скале. Шумит ли горизонт иль ветр цветной приносит К ногам моим осколки кораблей Линяет кенарь золотая осень Седой старик прикован ко скале.
* * *
И голый я стою среди снегов, В пустых ветвях не бродит сок зеленый А там лежит, исполненный тревог Мой город мерный, звонкий и влюбленный И так же ходит муза по ночам Старуха в капоте с своей глухою лирой И млеют юноши до пустоты плеча О девушке нагой, тугой и милой.
* * *
Да быки крутолобые тонкорунные козы Женщин разных не надо, Лиду я позабыл. Знаю в Дельфах пророчили гибель Эллады Может Эллада погибла, но я не погиб Юноши в кольцах пришли звали на пир в Эритрею Лидой меня соблазняли плачет, тоскует она... Что же, пусть плачет найдет старика и забудет Я молодой - крашеных жен не люблю. Вера неси виноград, но зачем христианское имя? Лучше Алкменою будь мы покорились судьбе. Слышишь ликует Олимп, веселятся добрые Боги Зевс Небожитель ссорится с Герой опять.
* * *
Слава тебе Аполлон, слава! Сердце мое великой любовью полно Вот я сижу молодой и рокочут дубравы Зреют плоды наливные и день голосит! Жизнь полюбил не страшны мне вино и отравы День отойдет вечер спокойно стучит. Слабым я был но теперь сильнее быка молодого Девушка добрая тут, что же мне надо еще! Пусть на хладных брегах взвизгах сырого заката Город погибнет где был старцем беспомощным я Снял я браслеты и кольца, не крашу больше ланиты По вечерам слушаю пение муз. Слава, тебе Аполлон слава! Тот распятый теперь не придет Если придет вынесу хлеба и сыра Слабый такой пусть подкрепится дружок.
* * *
Под рожью спит спокойно лампа Аладина. Пусть спит в земле спокойно старый мир. Прошла неумолимая с косою длинной Сейчас наверно около восьми. Костер горит. Узлы я грею пальцев. Сезам! Пусти обратно в старый мир, Немного побродить в его высоком зале И пересыпать вновь его лари. Осины лист дрожит в лазури И Соломонов Храм под морем синим спит. Бредет осел корнями гор понурый, Изба на курьих ножках жалобно скрипит. В руке моей осколок римской башни, В кармане горсть песка монастырей. И ветер рядом ласково покашливает, И входим мы в отворенную дверь.
* * *
Плывут в тарелке оттоманские фелюги И по углам лари стоят. И девушка над Баха фугой Живет сто лет тому назад. О, этот дом и я любил когда-то И знал ее и руки целовал, Смотрел сентиментальные закаты И моря синего полуовал.
* * *
О, заверни в конфектную бумажку Храм Соломона с светом желтых свеч. Пусть ест его чиновник важно И девушка с возлюбленным в траве. Крылами сердце ударяет в клетке, Спокойней, милое, довольно ныть, Смотри, вот мальчик бродит с сеткой, Смотри, вот девушка наполнена весны.
* * *
Я снял сапог и променял на звезды, А звезды променял на ситцевый халат, Как глуп и прост и беден путь Господний, Я променял на перец шоколад. Мой друг ушел и спит с осколком лиры, Он все еще Эллады ловит вздох. И чудится ему, что у истоков милых, Склоняя лавр, возлюбленная ждет.
* * *
Сидит она торгуя на дороге, Пройдет плевок, раскачивая котелком, Я закурю махру, потряхивая ноги, Глаза вздымая золотой волной. И к странной девушке прижму свои ресницы, И безобразную всю молодость свою, И нас покроет синий звездный иней, И стану девушкой, торгующей средь вьюг.
* * *
Прорезал грудь венецианской ночи кусок, Текут в перстах огни свечей, Широким знойным зеленым овсом Звенит, дрожит меры ручей. Распластанный, сплю и вижу сон: Дрожат огни над игральным столом, Мы в полумасках и домино Глядим на бубны в небе ночном. Наверно, гибель для нашей земли Несет Бонапарт, о, прижмись тесней. Луна сидит на алой мели. На потолке квадраты теней. Крестьянка в избе готовит обед, На русской печи набухает пшено. Сегодня солнце - красная медь, Струится рожь и бьет в окно.
1922
Ночь на Литейном
I
Любовь страшна не смертью поцелуя, Но скитом яблочным, монашеской ольхой, Что пронесутся в голосе любимой С подщелкиваньем резким: "Упокой". Давно легли рассеянные пальцы На плечи детские и на бедро твое, -- И позабыл и волк, и волхв и лирник Гортанный клекот лиры боевой. Мой конь храпит и мраморами брызжет. Не променяю жизнь на мрамор и гранит, Пока в груди живое сердце дышит, Пока во мне живая кровь поет. Кует заря кибитку золотую, Пегас, взорли кипящую любовь, -- Так говорю, и музу зрю нагую В плаще дырявом и венке из роз. Богоподобная, пристало ли томиться, Оставь в покое грешного певца. Колени женские прекраснее, чем лица Прекрасномраморного мудреца. Любовь страшна, монашенкою смуглой Ты ждешь меня и плачешь на заре, Ольха скрипит, ракитный лист кружится, И вместо яства уксус и полынь.
II
Мой бог гнилой, но юность сохранил, И мне страшней всего упругий бюст и плечи, И женское бедро, и кожи женской всхлип, Впитавший в муках муку страстной ночи. И вот теперь брожу, как Ориген, Смотрю закат холодный и просторный. Не для меня, Мария, сладкий плен И твой вопрос, встающий в зыби черной.
III
Лишь шумят в непогоду ставни, Сквозь сквозные дома завыванье полей. Наш камин, и твое золотое лицо, словно льдина, За окном треск снегов и трава. Это вечер, Мария. Средь развалин России Горек вкус у вина. Расскажи мне опять про любовь, Про крылатую, черную птицу с большими зрачками И с когтями, как красная кровь.
IV
В пернатых облаках все те же струны славы, Амуров рой. Но пот холодных глаз, И пальцы помнят землю, смех и травы, И серп зеленый у брегов дубрав. Умолкнул гул, повеяло прохладой, Темнее ночи и желтей вина Проклятый бог сухой и злой Эллады На пристани остановил меня.
V
Ночь отгорела оплывшей свечой восковою, И над домом моим белое солнце скользит. На паркетном полу распростерлись иглы и хвои, Аполлон по ступенькам, закутавшись в шубу, бежит. Но сандалии сохнут на ярко начищенной меди. Знаю, завтра придет и, на лире уныло бренча, Будет петь о снегах, где так жалобны звонкие плечи, Будет кутать унылые плечи в меха.
|
