Разговоры с замечательными людьми 11 страница

Хотя в нашем разговоре мы нередко переходили к чисто «техническим» подробностям, это было нечто значительно боль­шее, чем обычное научное обсуждение. Лэйнг умеет очень тон­ко вызывать драматичные и необычные переживания – и я вновь, как и во время нашей первой встречи, испытал это на себе. Объясняя мне что-либо, он старался не просто сообщить мне информацию, но и вызвать соответствующее переживание. Опыт внутреннего переживания, как я узнал позднее, всегда был для Лэйнга самой увлекательной темой, и он утверждал, что этот опыт нельзя описать. Поэтому он старался создать его, иллю­стрируя свои мысли яркими, живыми образами, воплощая их со страстью и незаурядным артистизмом непосредственно в своем поведении

Например, объясняя мне концепцию «двойного зажима», он привел в качестве примера ситуацию с ребенком, получающим кон­фликтные сообщения от родителей: «Представьте себе внутреннее состояние ребенка, который совершенно не способен предугадать, нужен ли он сейчас матери или мешает ей, собирается она его обнять или ударить». Произнося эти слова, Лэйнг пристально по­смотрел на меня и стал медленно поднимать свою руку, пока она не оказалась прямо перед моим лицом. В течение нескольких секунд я действительно не мог предсказать, что сейчас произойдет. Во мне резко поднялась тревога, и я был в полном замешательстве. Имен­но это состояние он и хотел вызвать у меня, и, естественно, далее он не стал ни обнимать, ни бить, а расслабленно откинулся на спинку стула и отпил из своего бокала. Так он сумел обратить свою мысль в драматическое переживание, четко выбрав для этого наиболее подходящий момент.

Несколько позже Лэйнг стал рассказывать мне о том, как пси­хологические особенности могут проявлять себя в форме физичес­ких симптомов. Он объяснил, что для людей, обычно подавляющих выражение своих эмоций, характерно также сдерживать свое дыха­ние, что может способствовать развитию астматических проявле­ний. Выразительно жестикулируя, Лэйнг показал мне, как это мо­жет происходить, и завершил свою демонстрацию изображением астматического приступа с таким драматическим правдоподобием, что люди в ресторане стали оборачиваться к нам, думая, что дейст­вительно что-то неприятное происходит с этим человеком. Я снова почувствовал себя крайне неловко, но Лэйнг и на этот раз спрово­цировал сильное переживание, чтобы проиллюстрировать свою мысль.

С обсуждения природы психических болезней наш разговор перешел на тему терапевтического процесса. В этой связи Лэйнг с большой внутренней убежденностью сообщил, что часто самая луч­шая терапевтическая стратегия состоит в том, чтобы создать для пациента обстановку поддержки, в которой его переживания могли бы раскрыться. Для этого, сказал он, нужна помощь соответствую­щих людей, которые сами имеют опыт такого рода пугающих путешествий. «Вместо психиатрических больниц, – с пафосом сказал Лэйнг, – мы нуждаемся в обрядах инициации, при которых, от­правляясь во внутреннее пространство, человек имел бы специаль­ных проводников в лице людей, которые побывали «там» и верну­лись обратно».

Замечание Лэйнга об исцеляющих путешествиях по внутренне­му пространству напомнило мне об очень похожем разговоре со Стэном Грофом, и мне особенно стало интересно знать, что думает Лэйнг по поводу общих черт в путешествиях мистиков и шизофре­ников. Я упомянул, что Гроф рассказывал мне, что психотические больные часто воспринимают реальность в трансперсональных со­стояниях сознания, поразительно напоминающих описания мисти­ков. Хотя очевидно, что мистики не являются душевнобольными. Согласно мнению Грофа, наши выводы о том, что есть норма, а что – патология, должны основываться на том, в какой степени чело­веку удается интегрировать эти переживания, включая самые не­обычные, в своей жизни. Лэйнг полностью согласился с такой точ­кой зрения и также подтвердил, что переживания психотиков и в особенности шизофреников часто трудно отличить от опыта мисти­ков. «Мистики и шизофреники попадают в один и тот же океан, – сказал он торжественно, – но если мистики там плавают, то шизо­френики в нем тонут».

Работа и медитация в Биг-Суре

Моя вторая встреча с Лэйнгом в Лондоне ознаменовалась за­вершением моих исследований сдвига парадигмы в психологии. Остаток 1978 года я посвятил другим областям. Однако мой друг Станислав Гроф продолжал играть важную роль во всей этой дея­тельности. В течение лета 1978 года я провел несколько недель один в его доме, работая над книгой, в то время как он и Кристина отправились в лекционные туры.

Все эти недели были заполнены смесью работы и медитации, которую я всегда практиковал. Я спал на кушетке в комнате Грофа, открытой медленно успокаивающим ритмам океана. Я вставал за­долго до того, как солнце поднималось над окружающими горами, делал упражнения maй-цзы, обращаясь лицом к необъятной серой глади Тихого океана, готовил завтрак и ел на балконе.

Я начинал работать в одной из угловых комнат, облачившись в теплые и удобные одежды, в то время как свежий утренний бриз гулял по комнате через открытую балконную дверь. По мере того как солнце поднималось все выше, я передвигал свой маленький рабочий стол по комнате, для того чтобы остаться в тени, освобож­дался от одежд, по мере того как дом прогревался. Оставаясь к полудню в одних шортах и майке, я продолжал напряженную рабо­ту. Когда солнце начинало садиться и воздух становился прохлад­нее, соответственно и я пускался в обратный путь по комнате, по­степенно одеваясь и закачивая тем, с чего начал, наслаждаясь прохладой вечернего бриза. С заходом солнца я делал паузу для про­должительных размышлений, затем зажигал свет и устраивался на кушетке с книгой из обширной библиотеки Стэна.

И так я работал изо дня в день, изредка прерывая свою рабо­ту, отправляясь в Эсален для бесед с Грегори Бэйтсоном. Я сделал солнечный циферблат для того, чтобы видеть проходящие часы и погружать себя в циклические ритмы, формирующие мою актив­ность, – воспроизводящие промежутки ночи и дня, прилива и от­лива, потока прохладного морского бриза и пылающего летнего солнца на фоне нескончаемого шума волн, ритмично набегающих на скалы, пробуждающих меня утром, и усыпляющих поздно вече­ром.

Сарагосская конференция

Двумя годами позже, в сентябре 1980 года, состоялась моя третья встреча с Р.-Д. Лэйнгом, оказавшаяся и самой длительной по времени, и самой глубокой по впечатлениям. Мы увиделись в Испании на конференции «Психотерапия будущего», организован­ной Европейской ассоциацией гуманистической психологии. К тому времени я уже написал значительную часть книги «Поворотный пункт» и твердо решил отказаться от включения в нее новых мате­риалов. Но моя встреча с Лэйнгом оказалась настолько насыщен­ной и эмоциональными, и интеллектуальными коллизиями, что я изменил свое решение и включил некоторые наиболее важные час­ти нашего разговора в текст книги.

Конференция проходила под Сарагоссой в Монастерио дэ Пьедра, красивом монастыре XII века, превращенном в большую гости­ницу. Состав участников был весьма впечатляющим. Помимо Лэйнга, здесь были Стэн Гроф, Джин Хьюстон и Ролло Мэй. Эта группа включала бы и Грегори Бэйтсона, если бы смерть не прервала его жизнь два месяца назад. Конференция продолжалась три недели, но я пробыл там только неделю, так как работа с текстом книги была в самом разгаре и мне не хотелось прерывать ее на слишком долгое время. Во время этой недели я испытал удивительные чувства об­щности и единства, радостного возбуждения и удивления, которые создавала вокруг себя группа этих необыкновенных людей, и я на­слаждался редкой красотой этого места. Лекции проходили в быв­шей трапезной монастыря, часто при свечах. Семинары проводи­лись и в помещении, и в саду. Неформальные дискуссии часто про­ходили на огромном балконе до самой поздней ночи.

Лэйнг был, так сказать, душой конференции. Значительная часть событий и дискуссий вращалась вокруг его идей и разных граней его личности. Он прибыл на конференцию в окружении большой свиты, включающей в себя его семью, друзей, бывших пациентов, учеников и небольшую киносъемочную группу. Он был активен с утра до поздней ночи, и казалось, что он совсем не знает усталости. Он читал лекции, проводил семинары, организовывал серию дискуссий с другими участниками, которая снималась на пленку. Боль­шую часть времени он проводил в оживленных дебатах, проходив­ших в небольших группах, которые обычно заканчивались его длин­ными монологами, когда все другие от усталости не чувствовали в себе сил участвовать в обсуждении. Часто такие сборы завершались тем, что Лэйнг оказывался за фортепиано – это уже далеко за полночь – и вознаграждал оставшихся своими великолепными интерпретациями Коула Портера и Гершвина.

За эту неделю я действительно близко узнал Лэйнга. Хотя до этого наши отношения были весьма теплыми и наши беседы давали мне так много пищи для размышлений, только во время Сарагосской конференции я по-настоящему вошел в контакт с ним на лич­ностном уровне. Приехав в Монастерио, я буквально сразу же на­ткнулся на него в дверях. Мы не виделись в течение двух лет и, увидев меня, Лэйнг радушно поздоровался и тепло обнял меня. Я был удивлен и тронут таким спонтанным выражением добрых чувств. В тот же вечер после ужина Лэйнг пригласил меня присоединиться к нему и к группе его друзей, чтобы поговорить за рюмкой коньяка. Мы расположились на балконе. Я оказался рядом с Лэйнгом, а вокруг нас образовалась довольно большая группа людей.

Ронни (как я стал называть Лэйнга, последовав примеру его друзей) спросил меня, чем я занимался в последнее время. Я рас­сказал, что работал над книгой и в последнее время глубоко заинте­ресовался изучением природы психики и сознания. Услышав все это, Лэйнг обрушился на меня с яростными нападками. «Как ты смеешь в качестве ученого даже ставить вопрос о природе созна­ния! – с негодованием воскликнул он. Ты не имеешь никакого права задавать этот вопрос, даже употреблять такие слова, как «сознание» или «мистический опыт». Это недопустимая нелепость, что ты позволяешь себе говорить о науке и буддизме на одном дыха­нии». Он явно не шутил и не поддразнивал меня, как это было во время вечеринки в Лондоне. Это было началом серьезной, страст­ной и продолжительной атаки на мою позицию как ученого. Слова Лэйнга кипели гневом и осуждением.

Я был в шоке. Я никак не ожидал таких яростных нападок со стороны Лэйнга. Я был уверен, что он на моей стороне. И ведь действительно, он, по крайней мере, был на моей стороне. Я был в полном недоумении, почему он так набросился на меня в самый первый день моего приезда и всего лишь через несколько часов после наших теплых объятий. В то же самое время я понял, что это был некий интеллектуальный вызов, и вскоре состояние шока и растерянности сменилось напряженной мысленной работой. Я ста­рался понять позицию Лэйнга, соотнести ее со своей и подгото­виться к ответу. И пока Лэйнг продолжал со страстью обличать пороки науки, представителя которого он видел во мне, я чувствовал, как во мне поднимается возбуждение. Мне всегда нравилось сталкиваться в дискуссиях с резко расходившимися с моей точкой зрения мнениями. Лэйнг бросил мне вызов. И это был самый дра­матичный интеллектуальный вызов, на какой мне когда-либо прихо­дилось отвечать. Наш диалог с Лэйнгом, по его драматургии, вновь проходил в импозантной обстановке. Я сидел напротив группы по­читателей Ронни, прислонившись спиной к стене, и мне казалось, что на метафизическом уровне он своей яростной атакой пытается как бы вдавить меня в нее. Я был готов вступить в борьбу. Чувства неловкости и смятения полностью ушли, и я испытывал настоящий подъем.

Основным аргументом атаки Лэйнга было то, что наука, такая, какая она есть сегодня, совершенно не способна иметь дело с со­знанием или человеческим опытом, ценностями, этикой, вообще чем-либо относящимся к качеству. «Такая ситуация своими истоками уходит в то, что произошло с европейским сознанием во времена Галилея и Джордано Бруно. Эти два человека воплощают собой две парадигмы: Бруно, который был подвергнут пыткам и сожжен на костре за то, что утверждал, что существует бесконечное число миров, и Галилей, который сказал, что научный метод состоит в том, чтобы изучать этот мир так, как если бы в нем не было созна­ния и живых существ. Галилей заявлял, что наука должна иметь дело только с количественными феноменами. Он утверждал: «Все, что нельзя измерить и подсчитать, ненаучно». В постгалилеевской науке это утверждение переформулировалось: «Все, что не подда­ется количественному измерению, нереально». Это было грубей­шим извращением древнегреческого представления о природе как живой, находящейся всегда в процессе движения и трансформации и не отчужденной от нас. Галилеевская программа предлагает нам мертвый мир: здесь нет места зрению, звуку, вкусу, прикосновению и запаху, а значит, этической и эстетической чувственности, цен­ностям, качеству, душе, сознанию, духу. Субъективный опыт ис­ключается из области науки. Пожалуй, ничто не изменило наш мир за последние четыре столетия так, как дерзкая программа Галилея. Мы должны были разрушить мир сначала в теории, чтобы потом разрушить его практически».

Это была сокрушительная критика. Лэйнг сделал паузу и про­тянул руку к рюмке с коньяком, и, прежде чем я успел что-либо произнести, он склонился ко мне и прошептал мне на ухо: «Наде­юсь, ты не возражаешь против нашего спектакля?» Сделав эту «реплику в сторону», Лэйнг превратил эту ситуацию в некий тайный заговор, и для меня совершенно изменился смысл контекста его атаки. «Отнюдь», – шепотом ответил я ему и сосредоточился, что­бы сформулировать свои возражения.

Я должен был импровизировать. Я сказал, что принимаю лэйнговскую трактовку роли Галилея в истории науки, отметив при этом про себя, что я сам слишком сконцентрировал свое внимание на Декарте и явно недооценивал значимость представлений Галилея о количественном характере науки. Я согласился с Лэйнгом по пово­ду того, что в сегодняшней науке действительно не находится мес­та для субъективного опыта, ценностей и нравственности. Но затем я подчеркнул, что мои усилия как раз и направлены на то, чтобы сегодняшняя наука изменилась, чтобы все эти феномены смогли полноправно войти в рамки новой науки будущего. Первым шагом на этом пути должен быть сдвиг от механистического и фрагменти-рованного подхода классической науки к холистической парадигме с ее акцентом на изучении отношений, а не отдельных сущностей. Только освоив возможности холистического подхода, можно пред­принять следующие шаги в поиске ответов на лэйнговскую крити­ку.

Лэйнг не удовлетворился моей реакцией. Он хотел найти зна­чительно более радикальный подход, совершенно выходящий за рамки логических построений. «Вчера Вселенная была огромной маши­нной, – произнес он язвительно, – сегодня она стала голограммой. Кто знает, какие интеллектуальные погремушки будут трещать за­втра». Мы стали обмениваться репликами с Лэйнгом, и во время короткой паузы Ронни снова нагнулся ко мне и тихо сказал мягким доверительным тоном: «Ты понимаешь, вопросы, с которыми я об­ращаюсь к тебе, это те же вопросы, которыми я мучаю сам себя. Я совсем не нападаю лично на тебя или кого-либо еще. Я сам сделан из такого же теста. Меня эта тема не заводила бы так, если бы это не отражало моей собственной внутренней борьбы».

Наша дискуссия продолжалась до поздней ночи. Наконец я до­брался до желанной постели и все же долгое время не мог заснуть. Лэйнг поставил передо мной грандиозную задачу. Два последних года своей жизни я полностью посвятил изучению и поиску путей интеграции различных новых подходов, которые расширили рамки научного мышления. Мой поиск был связан с идеями самого Лэйнга, Грофа, Юнга, Бэйтсона, Пригожина, Чу и многих других. После долгих месяцев тщательного анализа груды своих записей передо мной стали вырисовываться очертания радикально новой концепту­альной системы, и я только недавно начал оформлять эту работу в текст новой книги. На этой решающей стадии Лэйнг побуждает меня еще в большей степени расширить рамки моей модели – пой­ти еще дальше, чем я предполагал, с тем чтобы она охватила такие категории, как качество, ценности, субъективный опыт, сознание. Хотел ли я пойти столь далеко? По силам ли мне это? Если нет, то что мне тогда делать с мучительной задачей, поставленной Лэйнгом? Этот вечер оставил слишком глубокий след во мне, чтобы я просто отмахнулся от поиска ответа на вызов Лэйнга. Все-таки, я должен найти ответ – и для себя, и для моей книги. Но как?

Большую часть следующего дня я провел размышляя над моей проблемой, и вечером был готов вновь встретиться с Лэйнгом. «Я много думал о том, что ты говорил вчера, Ронни, – сказал я Лэйнгу за ужином, – и сегодня хотел бы дать более развернутый и последовательный ответ на твою критику, если ты не против того, чтобы мы посидели с тобой и сегодня за рюмкой коньяка». Лэйнг согласился, и мы опять устроились на балконе, как вчера вечером.

«Я хочу изложить тебе сегодня, – начал я, – насколько смогу полно и систематично, мои представления о психике и сознании, вытекающие из научной мысли, которую я сейчас разрабатываю и собираюсь описать в моей книге. Мой подход не сможет полностью удовлетворить все твои требования, но я убежден, как я говорил вчера об этом, что это необходимый первый шаг по направлению к этой цели. Я надеюсь показать тебе, что моя позиция позволяет увидеть, каким образом субъективный опыт, ценности и сознание могут стать предметами научного познания в будущем».

Лэйнг кивнул головой в знак согласия и стал очень вниматель­но слушать меня. И я принялся излагать суть моих идей, что тем не менее заняло довольно много времени. Я начал с представления о живых организмах как самоорганизующихся системах, рассказал о концепции диссипативных структур Пригожина и особенно подчерк­нул значение взгляда на биологические формы как проявление не­ких скрытых процессов. Затем я упомянул о бэйтсоновской концеп­ции психики как динамике самоорганизации и соотнес ее с поняти­ем коллективного бессознательного Юнга. И, наконец, тщательно подготовив почву, я обратился к проблеме сознания. Но сначала я уточнил, что имею в виду, употребляя термин «сознание»: «созна­ние» (consciousness) есть свойство психики (mind), характеризую­щееся самоосознанием (self-awareness). «Осознание» (awareness) есть свойство психики любого уровня сложности. Самоосознание, на­сколько мне известно, проявляется только у высших животных и полностью раскрывается в человеческой психике.

«Обращаясь к рассмотрению теорий сознания, – продолжал я, – мы увидим, что большая их часть является вариациями двух кажущихся противоположных точек зрения. Одну из них я буду называть точкой зрения западной науки. Согласно этой точке зре­ния, материя первична, а сознание рассматривается как свойство сложно организованной материи, которое проявляется на опреде­ленном уровне эволюции. Большинство специалистов в области мозга придерживаются такой точкой зрения».

Я сделал паузу и, заметив, что Лэйнг не имеет намерения сде­лать какие-либо замечания, я стал продолжать: «Другую точку зре­ния можно назвать мистической, так как она характерна для боль­шинства мистических учений. Согласно такому взгляду, сознание есть первичная реальность, есть сущность Вселенной, основа бы­тия, все формы материи и живые существа есть проявления этого чистого сознания. Мистическое представление о сознании основы­вается на опыте восприятия реальности в необычных модусах со­знания, и этот мистический опыт не поддается описанию. Он есть...»

«Любой опыт!» – закричал Лэйнг, энергично перебивая меня, и, увидев мое удивление, снова повторил: «Любой опыт! Любое субъективное восприятие действительности неописуемо! Оглянись вокруг на мгновение и посмотри, вслушайся в звуки, обрати внима­ние на запахи, тактильные ощущения!»

Я послушал его и стал «осознавать» поток непосредственных впечатлений: тепло летней ночи, белые стены балкона, очертания деревьев в парке, звуки игры в крикет, полумесяц, висящий в небе, перебор струн испанской гитары где-то в отдалении, близость и внимание группы людей, окруживших нас с Лэйнгом. Я испытал целую симфонию оттенков, звуков, запахов и чувств. Тем временем Лэйнг продолжал: «Твое сознание вбирает в себя все это многооб­разие за краткий миг, но ты никогда не сможешь описать этот опыт. Это не только мистический опыт; это любой опыт!» Я был согласен с Лэйнгом и подумал, что стоит серьезно поразмыслить над этим.

Ho эта поправка ничего существенно не меняла в моем рассужде­нии, к концу которого я уже почти подошел. «Согласен, Ронни, любой опыт, – сказал я и вернулся к своей теме. – Итак, поскольку мистическое представление о сознании основывается на непосредственном опыте, мы не можем ожидать, что наука, на сегодняшней ее стадии развития, способна подтвер­дить или опровергнуть это. Тем не менее мне кажется, что взгляд системного подхода на психику прекрасно согласуется с обеими точками зрения и может поэтому предложить идеальные концепту­альные рамки для их объединения».

Я опять сделал короткую паузу, чтобы собраться с мыслями, и, поскольку Лэйнг спокойно слушал, я продолжал мысль: «Систем­ный взгляд не противоречит традиционному научному представле­нию о сознании как свойстве сложно организованной материи. Точ­нее говоря, это есть свойство живых систем определенного уровня сложности. Но, с другой стороны, биологические структуры этих систем являются проявлениями неких подспудных процессов. Ка­ких процессов? Процессов самоорганизации, которые мы определи­ли как ментальные процессы. Получается, что биологические струк­туры являются проявлениями разума (mind). Теперь, если мы бу­дем развивать эту мысль в отношении Вселенной, то я не вижу натяжки в том, чтобы предложить, что все ее структуры – от элементарных частиц до галактик, от бактерий до людей – есть проявления динамики самоорганизации универсума, то есть косми­ческого разума. Такая точка зрения более или менее совпадает с мистической. Я вполне отдаю себе отчет в том, что в моем рассуж­дении есть несколько существенных пробелов. Тем не менее я скло­нен считать, что системный взгляд на жизнь предлагает осмысленную концептуальную систему, объединяющую воедино традицион­ные подходы к вечным вопросам о природе жизни и сознания».

Я замолчал. Мой длинный монолог стоил мне огромных уси­лий. Впервые я изложил, насколько мог четко и ясно, всю методо­логическую систему подхода к вопросам жизни, психики, сознания. Я поведал ее самому эрудированному и острому критику, какого я только знал. При этом я был настолько спонтанным и на таком подъеме, что едва ли мог повторить все это еще раз. После некото­рой паузы я спросил Лэйнга: «Ронни, что ты думаешь по этому поводу?»

Лэйнг зажег сигарету, сделал глоток из рюмки и наградил меня самым обнадеживающим ответом. «Мне придется серьезно об этом подумать, – сказал он просто. – Слишком много новых для меня идей. Мне нужно некоторое время, чтобы осмыслить это».

Следующие два дня большую часть времени я провел с Ронни и компанией его друзей. Мы развлекались, шутили, смеялись и не возвращались к теме нашей дискуссии. Правда, Лэйнг дал мне посмотреть рукопись своей новой книги «Голос опыта», где я обна­ружил острую критику постгалилеевской науки, которую он обру­шил на меня в наш первый вечер на балконе. Я был настолько впечатлен этим ярким отрывком, что сделал себе его копию, чтобы процитировать в своей книге «Поворотный пункт». Годом позже, когда я уже закончил работу над ней, Лэйнг показал мне оконча­тельный вариант текста «Голос опыта», и, к моему разочарова­нию, я не смог обнаружить там тот критический пассаж. Когда я сообщил об этом Лэйнгу, он улыбнулся и ответил: «Фритьоф, если ты цитируешь этот отрывок, я вставлю его обратно»[12].

Через два дня после спокойных размышлений мне удалось на­конец увидеть возможный способ, каким образом «качество» и «внут­ренний опыт» могут войти в предметную область новой науки. На следующий день после обеда я пригласил Лэйнга в кафе, распола­гавшееся рядом с гостиницей. Мы сели за столик, и я спросил его, что мне заказать для него. «Если ты не возражаешь, я бы хотел чашечку черного кофе, бокал пива и рюмку коньяка». После того как нам подали этот необычный набор напитков, Лэйнг выпил пиво, затем кофе, но так и не притронулся к коньяку.

Я начал с краткого резюме методологии обычной науки: снача­ла происходит сбор данных при помощи наблюдения и разного рода изменений, затем они связываются между собой при помощи кон­цептуальных моделей, выраженных, предпочтительнее всего, посред­ством языка математики. Я подчеркнул, что количественное выра­жение всех утверждений традиционно рассматривается как важ­нейший критерий научности исследования, и выразил свое согла­сие с Лэйнгом, что такого рода научный подход неадекватен для понимания природы сознания и он ничего не может дать для рас­смотрения феноменов, носящих качественный и ценностный характер.

Лэйнг зажег сигарету, взял бокал с коньяком, покрутил его в руке, понюхал его аромат и поставил обратно на столик.

«Истинная наука о сознании, – продолжал я, – должна быть наукой нового типа, которая будет способна иметь дело с «качест­вом», а не «количеством» и будет основываться на данных совмест­но разделенного, общего опыта, а не верифицируемых измерениях. В такой науке данными будут служить паттерны этого опыта, кото­рые не могут квантифицироваться или анализироваться. Но, с другой стороны, концептуальные модели, взаимосвязывающие данные, должны быть логически непротиворечивыми как любые научные модели, и могут, вероятно, даже включать в себя количественные элементы. Новая наука сможет проводить и количественный анализ, когда это необходимо, но главное, она будет способна иметь дело с «качествами» и ценностями, источником которых является человеческий субъективный опыт».

«Я бы добавил к этому, – отреагировал Лэйнг, все еще держа нетронутой рюмку коньяка в руке, – что новая наука, новая эпис­темология должны быть связаны с самым коренным пересмотром традиционного отношения к природе. Здесь должен произойти пол­ный поворот от стремления подчинить себе природу к воззрению, например, Франциска Ассизского, согласно которому все творение Господне является нашим другом, если не матерью нашей. Это име­ет самое прямое отношение к тому, что ты называешь поворотным пунктом, Фритьоф. Только после этого мы сможем увидеть мир действительно по-новому».

Затем Лэйнг стал рассуждать о новом языке, который будет необходим новой науке. Он обратил мое внимание на то, что язык традиционной науки является описательным (descriptive), тогда как сообщение личностных переживаний требует языка вырази­тельного (depictive). Он должен быть ближе к языку поэзии или даже музыки, прямо, непосредственно выражая опыт и отражая его качественный характер. «Я начинаю все больше сомневаться в не­обходимости языковой формы для мышления, – сказал он задумчи­во. – Если мы мыслим музыкальными категориями, это является языком?»

Пока я задумался о смысле последних замечаний Лэйнга, к нашему столику подошла группа знакомых, и он спросил меня, не возражаю ли я против того, чтобы они присоединились к нам. Я ничего не имел против, и Лэйнг пригласил их составить нам компа­нию. «Фритьоф, с твоего позволения я расскажу нашим гостям, о чем мы тут с тобой говорили. Я постараюсь вкратце воспроизвести ход твоих рассуждений», – сказал Лэйнг. Он стал излагать пункт за пунктом то, что я сообщил ему три дня назад и в течение послед­него часа. Это было блестящее резюме. Он очень точно выразил суть моей концептуальной системы в своих собственных словах и столь свойственной ему яркой и страстной манере изложения. Пос­ле этой взволнованной речи Лэйнга, принявшей форму чуть ли не проповеди, у меня не осталось и тени сомнения в том, что он принял мои идеи. Я почувствовал с большой силой, что теперь, соглас­но его метафоре, мы действительно плавали в одном и том же океа­не.

Мы провели в кафе более двух часов, после чего Лэйнг вдруг вспомнил, что по расписанию через несколько минут должна на­чаться его лекция. Мы всей компанией перешли в бывшую трапез­ную Монастерио, где Лэйнг прочитал вдохновенную лекцию на тему своей новой книги «Голос опыта». Он говорил более часа без по­мощи каких-либо конспектов, стоя в непринужденной позе и сопро­вождая свою речь изящными и выразительными жестами. При этом в одной руке он продолжал держать свой бокал с коньяком, из которого он до сих пор так и не сделал ни одного глотка, который казался теперь некой ритуальной частью его реквизита. Я провел с Лэйнгом всю оставшуюся часть вечера и так ни разу и не увидел, чтобы он отпил из этого бокала.

Время моего пребывания в Сарагоссе подходило к концу, и завершилось оно для меня самым радостным образом. В конце вто­рой недели конференции в Монастерио приехали Стэн и Кристина Гроф. До их приезда я успел сделать короткую презентацию об их работе, основанную на материале моих разговоров со Стэном и моих собственных переживаний во время сеанса «грофовского» дыхания. Так что многие с нетерпением ждали их прибытия. Впе­рвые оказавшись в одном месте с обоими моими наставниками, я не мог устоять против соблазна организовать наше выступление в три­аде. Я предложил идею панельной дискуссии о природе сознания. Наша дискуссия, в которой принял участие еще один психиатр, Роланд Фишер, состоялась на следующий вечер после приезда Гро­фов в переполненном зале, и Лэйнг исполнял на ней роль церемо­ниймейстера.

Для меня это было прекрасной возможностью еще раз прове­рить те выводы, к которым я пришел в результате моих продолжи­тельных разговоров с Лэйнгом в течение всей последней недели, и в то же время получить обратную связь от Грофа. В самом начале, чтобы открыть дискуссию, Лэйнг предложил всем нам сделать не­кое краткое вступительное заявление. Гроф и Фишер начали с крат­кого изложения научного и мистического воззрений на природу сознания, весьма близкого к тому, что я рассказывал Лэйнгу не­сколько дней назад. После этого я вкратце попытался выразить суть системного взгляда на психику и тщательно операционализировал свою терминологию. В частности, я подчеркнул, что я понимаю осознание как свойство психики, относящееся к любому уров­ню жизни, а самоосознание как главную характеристику того уров­ня, на котором проявляет себя сознание.