- НАРИСУЙ-КА вот эту штуку, - говорю я, протягивая Хосе свои карманныечасы. Ему двадцать один год; диагноз - безнадежная умственнаянеполноценность. Несколько часов назад с ним случился сильнейший судорожныйприпадок - такое происходит регулярно. Худой, хрупкий юноша... Услышав просьбу порисовать, внезапно преображается. Нет большерассеянности, нет скрытой тревоги. Осторожно, как талисман илидрагоценность, берет часы, кладет перед собой, долго, внимательно изучает. - Да он же идиот, - вмешивается смотритель. - И просить не стоит. Ондаже не знает, что такое часы, время сказать не может. Он и говорить-топрактически не умеет. Врачи его аутистом зовут, а по мне - чистый идиот. Хосе бледнеет - скорее от тона, чем от самих слов: смотритель сказалраньше, что слов он не понимает. - Давай, - говорю я ему. - Я знаю, ты можешь. 272 Хосе рисует в абсолютной тишине, полностью отключившись от внешнегомира и сосредоточившись на маленьком предмете. В первый раз я замечаю в немрешительность, собранность, концентрацию внимания. Он рисует быстро, нотщательно - твердой, четкой линией, ничего не стирая. Если можно, я почти всегда прошу пациентов что-нибудь написать илинарисовать. С одной стороны, это помогает определить примерный переченьнарушений, с другой - в письме и рисунке проявляется человеческий характер,стиль. Вот и сейчас результаты налицо. Хосе на удивление верно воспроизвелчасы. Все элементы на месте (во всяком случае, все ключевые элементы - неттолько надписей 'Westclox', 'shock resistant', 'made in USA'). Ha рисункеотражено не просто точное время (11:31), но и каждое минутное деление,внутренний секундный циферблат и, наконец, ребристый винт завода итрапециевидное ушко для цепочки. Ушко удивительным образом вы- 273 росло, но во всем остальном пропорции сохранены. Ах да, цифры! - ониоказались разных размеров и форм, одни тонкие, другие толстые, некоторыевдоль ободка, другие ближе к центру; кроме обычных, попадаются замысловатые,даже как будто готические. И внутренний циферблат - в оригинале он почти незаметен, а на рисунке виден отчетливо, как на старинных астролябиях. Общеевпечатление передано поразительно верно, часы ожили - а ведь смотритель сказал, что Хосе не понимает, что такое время. Вцелом, странная смесь абсолютной, почти навязчивой точности и любопытныхвариаций. Как же так, - не могу успокоиться я по пути домой, - идиот, аутист? Нет-нет, тут должно быть что-то еще... В тот первый раз, в воскресенье вечером, я приехал к Хосе понеотложному вызову. Все выходные его мучили сильнейшие судороги, и накануневечером я по телефону назначил ему новое лекарство. После было решено, чтосудороги 'взяты под контроль', и больше моего совета не потребовалось. И всеже я никак не мог забыть эти часы: в том, как нарисовал их Хосе, былакакая-то загадка. Нужно было повидать его еще раз, и я назначил следующуювстречу. Я также запросил полную историю болезни - при первой консультации мне удалось взглянуть только на направление,в котором не было почти никаких сведений о Хосе. Не зная, зачем его опять тащат к врачу (думаю, ему было все равно),Хосе явился в клинику со скучающей миной, но, увидев меня, весь просиял.Исчезло выражение скуки и равнодушия, которое я запомнил с прошлого раза, илицо его озарилось внезапной робкой улыбкой - словно приотворилась какая-тонаглухо закрытая дверь. - Я думал о тебе, Хосе, - сказал я ему, протягивая авторучку. - Ну что,порисуем еще? Даже не понимая слов, он все легко уловил по тону. Что бы предложить ему нарисовать? Как всегда, у меня под рукой оказалсяочередной номер журнала 'Дороги Аризоны'. Я люблю это издание за отличныеиллюстрации и обычно ношу с собой, используя при неврологическом 274 тестировании. На этот раз фотография на обложке изображала идиллическуюкартину - озеро и два человека в каноэ на фоне гор и заката. Хосе начал спереднего плана, с почти черной массы берега, резко контрастировавшей сболее светлой водой. Очертив ее точными линиями, он принялся закрашиватьцентральную часть. Но тут нужна была кисточка, а не ручка. 275 - Давай это пропустим, - посоветовал я. - Начнем прямо с каноэ. Хосе послушался и быстро, почти без колебаний вывел силуэты людей икорпус. Затем он бросил взгляд на оригинал, отвел глаза, как бы фиксируяизображение в уме, и, косо наклонив ручку, решительно нанес штриховку. Все это меня опять удивило, причем даже больше, чем в прошлый раз,поскольку речь теперь шла о целой сцене. Поразительна была скорость иабсолютная точность, с которой был сделан рисунок, особенно если учесть, чтоХосе лишь раз мельком взглянул на обложку, сразу запомнив все необходимое.Это решительно противоречило предположению о простом копировании (смотрителькак-то обозвал Хосе 'ксероксом') и говорило об усвоении картинки какцелостной сцены, о развитых способностях не механического воспроизведения, а понимания изображенного. Более того, если присмотреться к рисунку, в нем можно различитьдраматический элемент, которого нет в оригинале. Крошечные человеческиефигурки увеличены, они живут и действуют, тогда как на фотографии это почтине заметно. Все элементы, при помощи которых Ричард Вольгейм определяет'иконичность', - субъективность взгляда, сознательность, драматизация -присутствуют в рисунке. Способность точной передачи у Хосе, несомненно,сочетается с воображением и оригинальностью. Он рисует не просто каноэ, но свое каноэ, личный взгляд на него. Еще полистав журнал, я наткнулся на статью о ловле форели. На одной изстраниц акварель в мягких тонах изображала ручей среди скал и деревьев. Напереднем плане радужная форель, казалось, готова была выпрыгнуть из воды. - Нарисуй мне вот эту рыбу, - попросил я Хосе. Он изучил картинку и, улыбнувшись своим мыслям, склонился над листом. Свидимым удовольствием, улыбаясь все шире, он принялся рисовать. Черезнекоторое время заулыбался и я: освоившись в моем присутствии, Хосе вошел вовкус, и передо мной оживала не просто рыба, но рыба с 'характером'. 276 В оригинале всякая индивидуальность отсутствовала - существо на нейсмотрелось двумерным, безжизненным и смахивало скорее на чучело.Нарисованное же Хосе, напротив, было абсолютно трехмерно, объемно и гораздобольше напоминало живую рыбу. Добавились не просто достоверность и жизнь, ночто-то еще, что-то крайне выразительное, хотя и не вполне рыбье: зияющаяпасть кита, крокодилье рыльце, человеческий глаз с узнаваемо-лукавымвыражением. Ясно было, почему Хосе улыбался: рыбина вышла очень смешная -живая форель-прощелыга, сказочный персонаж, что-то вроде Лакея-лягушки из'Алисы в Стране Чудес'. Теперь мне было над чем задуматься. В прошлый раз часы удивили изаинтриговали меня, но никаких выводов я сделать еще не мог. Каноэ показало,что Хосе обладал по меньшей мере мощной зрительной памятью. Рыба же выявилаживое и ясное воображение, чувство юмора и особого рода сказочную фантазию.Речь, конечно, не шла о высокой живописи - я имел дело с примитивом, сдетским рисунком, - но приметы настоящего искусства были налицо. Открытиеэто оказалось весьма неожиданным, поскольку воображения и игры никак нестанешь ожидать ни от аутиста, ни от идиота, пусть хоть трижды ученого. Так,по крайней мере, принято считать. 277 Много лет назад моя хорошая знакомая, невролог Изабель Рапен, ужепринимала Хосе в детской неврологической клинике в связи с упорнымисудорогами. На основании своего обширного опыта она тогда заключила, что онаутист. Вот что писала доктор Рапен об этом заболевании: Небольшой процент детей с аутизмом обладает исключительнымиспособностями к расшифровке письменных текстов и погружается в миргиперлексии или чисел... Поразительное умение некоторых таких пациентовскладывать головоломки, разбирать механические игрушки и расшифровыватьтексты связаны, возможно, с последствиями чрезмерной концентрации ихвнимания и познавательной активности на внеречевыхпространственно-зрительных задачах в ущерб овладению устной речью; неисключено также, что подобная переориентация вызывается действиемкомпенсаторных механизмов. (См. библиографию, И. Рапен (1982), с. 146-150). Сходные соображения, особенно в отношении детских рисунков, высказываетЛорна Селфе в своей необыкновенной книге 'Надя' (1978). Проанализировавлитературу, она заключает, что все дарования аутистов и ученых идиотов наукаобъясняет только расчетом и безличной памятью и никогда - воображением идругими личностными способностями. Если, в очень редких случаях, такие детирисуют, считается, что это происходит чисто механически. В литературеописаны лишь 'отдельные островки навыков', 'изолированные умения'. Там нетместа для человеческого, не говоря уже о творческом. Кто же такой Хосе, спрашивал я себя? Что он за существо? Что чувствует,как пришел он к своему теперешнему состоянию? И можно ли хоть как-то емупомочь? Получив толстую папку с полной историей болезни, я был поражен огромнымколичеством данных, собранных с того момента, как в возрасте восьми лет сХосе случился первый приступ его странной болезни. Произошло это так:внезапно у него начался сильный жар, который 278 сопровождался непрерывными судорогами (припадки продолжаются и по сейдень); вскоре появились и быстро усилились симптомы нарушения мозговойдеятельности и аутизма (врачи с самого начала не могли установить точнуюприроду заболевания). Анализы спинномозговой жидкости на этой стадиизаболевания были очень плохими, и врачи сошлись во мнении, что Хосе перенеснечто вроде энцефалита. У него наблюдались судорожные припадки самыхразнообразных типов: малые и большие эпилептические, акинетические ипсихомоторные, причем эти последние - чрезвычайно сложной разновидности. Психомоторные судороги могут сопровождаться внезапными вспышками эмоцийи буйства, а также необычным поведением между припадками (так называемыйпсихомоторный тип личности). Такие судороги вызываются нарушениями функциивисочных долей головного мозга, и многочисленные энцефалограммы подтвердилиналичие у Хосе двустороннего расстройства именно этих отделов мозга. В мозгу человека височные доли отвечают, среди прочего, за обработкузвуковой информации; они играют особенно важную роль в механизмахобразования и восприятия речи. Доктор Рапен не просто диагностировала у Хосеаутизм, но заподозрила также, что нарушения функции височных долей приводяту него к слухоречевой агнозии - неспособности распознавать звуки речи исвязанной с этим неспособности говорить и понимать окружающих. Этимпредположением она пыталась объяснить загадочное явление речевой регрессииХосе. По словам родителей, до болезни ребенок нормально говорил, но принаступлении острого периода 'онемел' и полностью прекратил всякий контакт слюдьми. Все многочисленные интерпретации этого факта - как психиатрические,так и неврологические - оставались только гипотезами. Несмотря на все эти нарушения, по меньшей мере одна из способностейХосе не пострадала и даже (возможно, в силу компенсаторного механизма)усилилась: у ребенка был замечательный талант к рисованию. Талант этот про- 279 явился с самого раннего детства и, похоже, был наследственным: его отецвсегда любил рисовать, а брат, намного старше Хосе, стал успешнымхудожником. Как я уже упоминал, острый период болезни сопровождался тяжелымисудорогами, которые никак не удавалось остановить. В день случалось подвадцать - тридцать тяжелых припадков, а также бесчисленные 'мелкие'эпизоды: падения, отключения сознания, 'сновидные' состояния. Затемнаступила потеря речи и общая интеллектуальная и эмоциональная регрессия.Хосе оказался в странном и трагическом положении. Он перестал ходить в школу(какое-то время к нему еще приглашали частного преподавателя) и в концеконцов оказался замкнут в кругу семьи - пожизненный инвалид, аутист,возможно афатик, умственно отсталый ребенок. Считалось, что он неизлечим ине поддается обучению. Случай его казался абсолютно безнадежным. Хосе былнамного младше всех своих братьев и сестер - поздний ребенок почтипятидесятилетней женщины. К девяти годам он полностью выпал из реальности,оказался вне общества и школы, вне той нормальной среды, которая окружаетобычных детей. Пятнадцать лет Хосе почти не выходил из дома. В качестве объясненияприводились обычно его 'упорные' судороги. Мать Хосе говорила, что нерешается выводить сына на улицу из-за боязни, что его бесконечные припадкибудут происходить на людях. Лечащие врачи перепробовали множествопрепаратов, помогающих остановить судороги, но эпилепсия казаласьнеизлечимой - так, во всяком случае, утверждалось в истории болезни. У нас почти нет информации о том, что произошло за эти годы. Хосе исчезиз мира, ушел из-под медицинского и любого другого наблюдения. Он мог бы таки кануть в небытие, содрогаясь в конвульсиях в своей одинокой подвальнойкомнате, не случись с ним сильного психического 'взрыва', который окончилсяпервой в его жизни госпитализацией. Добавим, что там, в подвале, внутренняя жизнь Хосе все же не угаслаокончательно. Он просил и жадно рассматривал журналы, предпочитая издания поестественной 280 истории и географии. Кроме того, урывая время между припадками исыпавшимися на него попреками, он находил огрызки карандашей и рисовал. Этирисунки, похоже, были его единственной связью с внешним миром, в особенностис миром живой природы. В детстве он часто ездил с отцом за город на этюды иполюбил растения и животных, так что теперь их изображения оставались тойтонкой нитью, которая соединяла его с реальностью. Такой была его жизнь, реконструированная мной на основании различныхисточников, прежде всего истории болезни, которая оказалась весьмапримечательным набором документов - и тем, что в них содержалось, и тем, чтоотсутствовало. Мне пришлось также полагаться на свидетельства очевидцев, вчастности, работника отдела социального обеспечения, который заинтересовалсяслучаем Хосе, приходил к нему домой, но ничем не смог помочь. Свою рольсыграли и рассказы постаревших и больных родителей. Но все это так никогдабы и не вышло на поверхность, не случись с Хосе этого первого внезапного истрашного приступа буйства - настоящего взрыва, когда он неистовствовал икрушил вещи и в конце концов попал в больницу. Что могло вызвать эту ярость? Можно ли считать ее бешенствомэпилептического происхождения*? Просто 'психозом', в соответствии спримитивной формулировкой врача приемного покоя? Или же мы имели дело сотчаянным криком о помощи, с попыткой немой, доведенной до последнейкрайности души хоть как-то сообщить окружающим о своих мучениях? Ясно одно: госпитализация и применение новых мощных лекарств, унявшихна время судороги, впервые позволили Хосе свободно вздохнуть; копившееся внем с восьми лет физиологическое и психическое напряжение разрядилось. * Подобное, правда крайне редко, можно наблюдать при тяжелых припадках,вызываемых эпилептической активностью в височных долях. (Прим. автора) 281 Государственные больницы часто рассматривают как 'тотальныеучреждения'*, способствующие деградации пациента. Это, без сомнения,справедливо, причем в колоссальных масштабах. Однако больница может стать инастоящим убежищем, о чем Гофман почти не упоминает. Измученная,потерявшаяся в мире душа иногда находит там приют и отдых - счастливоесочетание свободы и порядка, которое ей так необходимо. Органическая эпилепсия и разлад в доме привели к тому, что Хосе навремя оказался во власти хаоса. Он превратился в раба, в пленника своихродителей и болезни, и больница стала для него благословенным и, возможно,спасительным местом. Встречаясь с ним, я видел, что он и сам хорошо этопонимает. Из замкнутой, душной атмосферы семьи Хосе внезапно перешел в другоймир, где его ждали уход и внимание. Медицинские работники относились к немус профессиональной отстраненностью, не допуская оценочных и обвинительныхсуждений и вместе с тем проявляя глубокое понимание его проблем и внутреннихсостояний. Такое отношение приносило свои плоды, и через месяц к Хосе сталавозвращаться надежда. Он ожил, а самое главное, начал тянуться к людям -впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм. Но надежда и человеческий контакт давались ему непросто. Он переживалих как запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцатьлет Хосе жил в тщательно охраняемом замкнутом пространстве - БруноБеттельгейм называл его 'пустой крепостью'**. И все же мир Хосе никогда небыл абсолютно пустым - он * Термин Эрвина Гофмана (1922-1982) - американского социологаканадского происхождения. В книге 'Убежища' (1961) Гофман ввел понятие'тотального учреждения', подразумевающего замкнутое пространство жизни идеятельности. В рамках этого понятия он проанализировал больницы,психиатрические лечебницы, монастыри, тюрьмы и некоторые типышкол-интернатов. ** Бруно Беттельгейм (1903-1990) - американский психолог, специалист подетской психологии. Его книга об аутизме, опубликованная в 1967 году,называется 'Пустая крепость: детский аутизм и рождение личности'. 282 был наполнен стремлением к живой природе. Эта часть личности Хосе неотмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в больнице,появилась новая возможность - человеческий контакт. Соблазн общения возникслишком внезапно, напряжение оказалось слишком сильным, и именно в моментывозможного сближения с людьми Хосе отбрасывало назад, в болезнь, кбезопасности привычного состояния. Он снова и снова уходил в себя,возвращался к примитивным раскачивающимся движениям, которые в свое времястали первыми симптомами развивавшегося аутизма. Наша третья встреча произошла в клинике. На этот раз я пришел к немусам, без предупреждения, и обнаружил его в приемном отделении. Раскачиваясь,закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной, полной больных комнате отдыха -живая картина регрессии. Меня охватил ужас. После первых встреч, принимаяжелаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и мнепотребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого ухудшения и регрессии (позжеоно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого 'пробуждения' не будет ичто впереди - опасный и рискованный путь. Что ждет его на этом пути? Ко всеммоим надеждам примешивался теперь страх, ибо я наконец осознал, до какойстепени Хосе сжился со своей тюрьмой. Услышав мой голос, он тут же вскочил и радостно побежал за мной вкомнату для рисования. Зная, что Хосе недолюбливает цветные мелки (толькоони и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку. - Помнишь ту рыбу, в прошлый раз? - спросил я и, не зная, понимает лион мои слова, попытался очертить ее контур в воздухе. - Можешь опятьнарисовать? Он решительно кивнул и взял ручку. 'С тех пор прошло три недели, - думал я. - Вспомнит или нет?' Хосе на мгновение закрыл глаза, как бы вызывая в памяти образ, ипринялся за дело. На листе бумаги опять появилась форель, вся в радужныхпятнах, с острыми 283 плавниками и раздвоенным хвостом, но на этот раз в ней отчетливопроступали человеческие черты. Появилась чудная ноздря (откуда у рыбыноздри?) и пухлые губы. Я хотел уже забрать ручку, но он дал понять, что ещене закончил. Что еще он задумал? Оказалось, что он рисовал не отдельныйобраз, а целую сцену. Раньше рыба существовала сама по себе, какизолированное иконическое существо, - теперь же она стала частью окружающегомира, частью большего события. Хосе быстро дорисовал еще одну маленькуюныряющую рыбку - товарища, - и от рисунка тут же возникло ощущениеплескучей, живой игры. Закончив, он очертил горизонтальную поверхность водыи вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя волну, Хосеразволновался, и у него вырвался странный крик. Я не мог отделаться от мысли, что рисунок символичен, хотя, возможно,это было слишком легковесное объяснение. Неужели большая и маленькая рыбыизображали меня и его? Важно было еще и то, что без всяких намеков иподсказок с моей стороны Хосе пришло в голову добавить новый элемент -взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякийконтакт отсутствовал. Теперь же, пусть символически и зрительно, элементобщения проник в его мир. Можно ли было это проверить? И каков смыслсердитой, мстительной волны? 284 Я решил, что лучше оставить зыбкую почву свободных ассоциаций. Врисунке, безусловно, чувствовалась надежда и новые возможности, но онисопровождались отчетливым ощущением опасности. Нужно было вернуться кневинной надежности природы, оставив позади первородный грех человеческойблизости. На столе перед нами лежала рождественская открытка - малиновка напеньке в окружении снега и темных ветвей. Я указал Хосе на птицу и далавторучку. 285 Он рисовал тонкими, точными линиями, а птичью грудку закрасил красным.Лапки малиновки оканчивались вцепившимися в кору коготками (меня всегдапоражало стремление Хосе подчеркивать хваткость, цепкость рук и лап -навязчивая потребность в надежном контакте). Но что это? Сухая зимняя веткарядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно расцвела.Возможно, в изображении имелись и другие детали, 286 обладавшие символическим смыслом, но одно радостное превращение большевсего бросалось в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной....Через некоторое время Хосе наконец начал говорить. Впрочем, дляописания вырывавшихся у него странных, запинающихся, невнятных звуков едвали годится слово 'говорить'. Звуки эти вначале путали и нас, и его самого,так как все мы - и сам Хосе в первую очередь - считали, что он абсолютно инеисправимо нем. Причину этого видели в отсутствии у него и способности, ижелания пользоваться речью. Чувствовалось, что в молчании Хосе помимо самогофакта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его молчаниебыло связано с органическими нарушениями, а в какой - с мотивировкой,выяснить было невозможно. Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять подконтроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе таки не вернулись к норме. Они по-прежнему показывали присутствие фоновойэлектрической активности, время от времени перебиваемой пиками, аритмией имедленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился отнанесенного ими ущерба. И все же по сравнению с его состоянием на моментпоступления в больницу произошло огромное улучшение. Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал Хосе, но приэтом было очевидно, что ему придется до конца жизни бороться с нарушениямиспособности понимать, распознавать речь и пользоваться ею. И тем не менееизменилось главное: там, где раньше, отвергая все попытки сближения, он скаким-то безнадежным извращенным наслаждением принимал свою немоту, теперьявственно различалась борьба за понимание и овладение языком. В этой борьбевсе мы, во главе с логопедом, всячески старались ему помочь. Раньше нарушение речевых способностей Хосе и его отказ говорить,дополняя друг друга, усиливали злокачественность болезни; теперь жевосстановление речи и по- 287 пытки вступить в общение счастливо сочетались с благотворным процессомвыздоровления. Несмотря на это, даже самые оптимистично настроенные срединас понимали, что Хосе никогда не будет говорить свободно, что речь несможет стать для него способом подлинного самовыражения и навсегда останетсяслужанкой обыденных потребностей. Он тоже это чувствовал и, продолжая борьбуза восстановление речевых навыков, все настойчивее, все яростнее пыталсявыразить себя в рисовании. Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели избурлящего приемного отделения в более спокойную палату для специальныхбольных. Эта палата меньше походила на тюрьму и отличалась особой домашнейатмосферой; тут работало много высококвалифицированных специалистов, ивообще, в отличие от большинства других отделений и больниц, все былоустроено так, что пациенты-аутисты могли почувствовать столь необходимое имчеловеческое тепло и заботу. Беттельгейм назвал бы эту палату настоящим'домом души'. Когда я в первый раз пришел туда навестить Хосе, он встретилменя нетерпеливо-радостным взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня напрогулку - такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнеговозраста - с начала болезни - Хосе ни разу не выразил желания выйти из дому,и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужнооткрыть. Он стремился на волю, на воздух. Сбежав впереди меня по лестнице, Хосе вышел из больницы в залитыйсолнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку,он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду, и Хосе смотрел по сторонам - нанебо, на деревья, но большей частью вниз, на желто-лиловый ковер одуванчикови клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные формы ицвета растений, и он тут же нашел редкий белый цветок клевера, а потом - ещеболее редкий четырехлепестковый экземпляр. Обнаружив целых семьразновидностей травы, он радостно приветствовал каждую. Но больше 288 всего его радовали огромные желтые одуванчики, полностью раскрытыесолнцу. Ясно было, что одуванчик - его растение, и выразить свои чувства онрешил с помощью рисунка. Стремление изобразить любимый цветок полностьюзавладело Хосе. Он опустился на колени, положил дощечку для рисования наземлю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу. Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор, как отец возилего на этюды, - и вышел он великолепно: цветок был схвачен верно и живо.Качеством исполнения и научной точностью он напомнил мне изысканно-ясныерисунки в средневековых ботанических атласах и травниках - и это притом чтоХосе совершенно не знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться с ней, оннаверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы сабстрактными понятиями - эта дорога к истине для него закрыта. Но взамен унего есть нечто другое - талант и страсть к конкретному. Он стремится кподробностям, вникает в них и способен воссоздавать их в рисунке. При такомподходе конкретное становится еще одним, присущим самой природе путем креальности и истине. Абстрактные концепции ничего не значат для аутиста,тогда как конкретное и индивидуальное составляют для него весь мир. Неважно,связано это со способностями или с психической установкой, но именно такобстоят дела. Понятие общего чуждо аутистам, и их картина мира состоит изнабора частностей. В результате они существуют не в универсуме, а в'мультиверсуме' (выражение Вильяма Джеймса) - во вселенной, составленной избесчисленных, точных, бесконечно живых особенностей. 289 Мышление аутиста при этом максимально далеко от процессов обобщения икатегоризации, от научного подхода - но все же ориентировано в сторонуреальности, нацелено на нее, пусть и совершенно другим способом. Именнотакое сознание описано в рассказе Борхеса 'Фунес, чудо памяти' (а также вкниге Лурии 'Ум мнемониста'): Не будем забывать, что сам он был почти совершенно не способен к общимплатановым идеям... В загроможденном предметами мире Фунеса были толькодетали, в их почти абсолютной непосредственной данности... Никто... неиспытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, чтообрушивался денно и нощно на бедного Иренео. Хосе похож на Иренео Фунеса, но абсолютная конкретность мира моегопациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могутстать источником радости и надежды, особенно если они сияют символическим, значительным светом. Мне кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким даромконкретной формы, что это делает его настоящим художником-натуралистом. Онвоспринимает мир как многообразие форм - непосредственных и вызывающихживейший отклик - и стремится их воспроизвести. Он способен с удивительнойточностью нарисовать цветок или рыбу - и при этом может наделить ихоттенками собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А ведьсчитается, что аутистам недоступно воображение, игра и искусство! Такие существа, как Хосе, вообще говоря, невозможны. Дети-аутисты свыдающимися художественными способностями, согласно всем имеющимся данным, -чистая бессмыслица. Но так ли уж редко они встречаются - или мы просто их незамечаем? Найджел Деннис в блестящей статье о Наде в 'Нью-йоркском книжномобозрении' за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детейоказывается вне нашего поля зрения, сколько уничтожается талантливыхпроизведений, сколько странных 290 дарований, подобных Хосе, мы бездумно списываем со счетов как случайныеи бесполезные причуды природы. Судя по всему, аутисты, наделенныевоображением и художественными способностями, не так уж редки. За многиегоды моей врачебной деятельности, не занимаясь специальными поисками, ястолкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов. Аутисты в силу самой природы своего заболевания с трудом поддаютсявнешним влияниям. Они обречены на изоляцию и, следовательно, наоригинальность. Их способ видения мира, если удается его разглядеть, обычнооказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу кмысли, что они представляют собой некую отдельную расу - странный иоригинальный подвид человечества, каждый представитель которого полностьюзамкнут на себя. В прошлом аутизм считали детской шизофренией, однако с точки зренияреальных симптомов это противоположные состояния. Шизофреник постоянножалуется на воздействия, приходящие извне: он пассивен, им играют внешниесилы, он не может оставаться самим собой. Аутист же, научись он жаловаться,поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции. Джон Донн писал: 'Нет человека, который был бы как остров, сам посебе' *, но в отношении аутиста это как раз неверно. Каждый аутист - этоостров, отрезанный от материка. При классической форме болезни, достигающейтотальной стадии к третьему году жизни, изоляция наступает так рано, чтовоспоминаний о 'большой земле' почти не остается. Вторичный же аутизмразвивается * Джон Донн (1572-1631) - английский поэт. Приводимая О. Саксомзнаменитая цитата взята из произведения Донна 'Молитвы на случай'; полнаяфраза звучит так: 'Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе:каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в моребереговой Утес, меньше станет Европа, и то же случится, если смоет край Мысаили разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляетменя, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, поком звонит Колокол: он звонит по Тебе'. 291 обычно позднее, в результате поражений мозга. В этом случае частьпамяти сохраняется, что нередко вызывает ностальгию по утраченной связи смиром. Здесь, возможно, кроется объяснение того, почему с Хосе оказалосьлегче наладить контакт, чем с большинством аутистов, почему - пусть только врисунках - он способен вступать во взаимодействие с другими людьми. Мертв ли остров, отрезанный от материка? Совсем не обязательно. Дажеесли все 'горизонтальные' связи человека с обществом и культурой нарушены,остаются и даже усиливаются 'вертикальные' связи - прямое соприкосновение сприродой и реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот'вертикальный' контакт в случае Хосе приводит к поразительным результатам.Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине,в них есть какая-то кристальная ясность без малейшего намека надвусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих. Все это приводит нас к следующему вопросу: найдется ли в мире хотькакое-то место для человека-острова - для существа, которое невозможноприручить и слить с материком? Способна ли большая земля освободить место ипринять в свое лоно абсолютно уникальное явление? Здесь есть много общего среакцией культуры и общества на гения. (Я, конечно, далек от идеи, что всеаутисты - гении, и просто указываю на сходную уникальность их положениясреди других людей). Возвращаясь к Хосе - какое будущее ему уготовано? Можно ли вообразитьмир, который, не уничтожая и не подавляя, воспринял бы его особую природу инашел применение его талантам? Может статься, острый глаз и любовь к растениям позволят ему занятьсяоформлением научных изданий, начать иллюстрировать работы ботаников,травники, зоологические или анатомические тексты (взглянем, к примеру, нарисунок, который он сделал, когда я показал ему учебник с изображениеммногослойной ткани под названием 'реснитчатый эпителий')? А может, он сумелбы сопровождать 292 Реснитчатый эпителий трахеи котенка (увеличенный в 255 раз) научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково хорошопишет красками и изготовляет макеты)? Способность к абсолютной концентрацииделает его идеальным ассистентом. Совершим еще один, пусть странный, но не такой уж абсурдный прыжоквоображения: не мог бы Хосе, со всеми причудами его характера и мышления,иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно,он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами затейливыхформ, - но ведь есть еще искусство каллиграфии, возможность создаватьизысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикойи мореным деревом, он уже изготовил для церквей несколько прекрасныхзапрестольных образов; он вырезал также ряд удивительных надписей нанадгробных плитах. А еще он печатает на ручном станке разнообразныематериалы для больницы, и его шрифты и орнаменты достойны лучшихиллюстраторов 'Великой хартии вольностей'. Итак, подобные занятия вполнедоступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог быприносить пользу и радость окружающим и занять свое место в жизни. Но, увы,для этого должны найтись внимательные и чуткие люди с достаточными ре- 293 сурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясьвокруг, я подозреваю, что встреча Хосе с такими людьми крайне маловероятна.Скорее всего, звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми забытый,подобно множеству других аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухойпалате государственной больницы.
