ГЛАВА I О ТОМ, ЧТО НАСЛАЖДЕНИЕ [ЯКОБЫ] НЕ ЯВЛЯЕТСЯ

ВЫСШИМ БЛАГОМ И К НЕМУ НЕ СТРЕМЯТСЯ САМОМУ ПО СЕБЕ, [И ПРЕЖДЕ ВСЕГО О МУЖЕСТВЕ]

Уже вначале, поскольку ты превозносил добродетель и с почтением и похвалой перечислял великих римлян и греков, скажи-ка, кого из всех их ты преимущественно хвалил и кем восхищался? Несомненно, ты восхищался теми, кто более всего сражался за добродетель. Кто же эти люди? Конечно, те, кото­рые больше всего думали о родине. Ты и сам, кажется, отме­тил это, указывая только имевших заслуги перед государством и среди них, названных тобой поименно или в общем, выделяя тех, которые больше всех думали о родине [,..]. Поговорим сна­чала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других доб­родетелях. Ибо мужество, очевидно, дает более широкое поле стремлению к добродетели, являясь своего рода открытой борь­бой против наслаждений. В нем, как мы знаем, кроме прочих, упражняли себя те, о которых мы упоминали. Этих людей, как я сказал уже, ты превозносишь до небес. Я же, клянусь, не вижу причины, на основании которой можно сказать, что они действовали во благо и стали добрым примером. Если я не отвергну трудностей, жертв, опасностей и даже смерти, какую награду или цель ты мне предложишь? Ты отвечаешь; неру-

шимость, достоинство и процветание родины. И это ты счи­таешь благом и достойной наградой, из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я не повинуюсь, ты ска­жешь, что я совершил преступление перед государством? По­смотри, как велика твоя ошибка, если можно ее назвать скорее ошибкой, а не коварством. Ты выдвигаешь славные и блестя­щие понятия — «спасение», «свобода», «величие» и не объяс­няешь их смысла для меня после моей смерти. Только ведь, умирая, Я не получу обещанного; дадут ли мне то же самое, чего я лишусь, и оставляет ли что-то себе тот, кто идет на смерть? Но разве смерть этих людей, скажешь ты, не помогла родине и рвзве спасение родины не является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. Но ведь государство, • освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой, спокойствием и изобилием. Хорошо! Ты говоришь верно, и я с тобой согласен. Но зачем тогда так проповедовать и возно­сить к звездам добродетель, которая добывает то, из чего более всего состоит наслаждение? А те, кто действовал мужественно? [Ты скажешь], что родина была спасена и достигла процвета­ния. Но помогли ли они спасению и процветанию родины, если сами исключены из наслаждения этими благами? О глупые кодры, курции, деции, регулы и прочие храбрейшие мужи! Благодаря вашей божественной добродетели вы только то и приобрели, что приняли смерть, лишив себя обманным путем того, что является наградой за мужество и труды; вы подобны змеям, которые рождают детей и дают им свет, себя же ли­шают его, и гораздо лучше было бы для них не рождать вовсе. Так и вы добровольно стремитесь к смерти, чтобы не погибли другие, которые, оставленные вами для жизни, со своей сторо­ны даже не считают должным для себя ради вашего достоин­ства претерпеть трудности. Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно с твоей ги­белью не погибнет и она. Как лишенному зрения свет пред­ставляется мраком, так и для умирающего все гаснет вместе с ним. Ты боишься потерять родину, как будто нельзя жить в Другом месте, а не там, где родился. Иногда вообще полез­нее провести свою жизнь за пределами родины, что часто де­лали многие ученые люди [...]. Поэтому продолжает сохранять свою силу славнейшее изречение «там для меня родина, где хорошо» [...]. Оставим примеры, которых в нашу пользу очень много, и обратимся к разуму. Что ты называешь родиной? Очевидно, город и государство, т. е. людей. А кого из них в первую очередь? Конечно, людей, ибо город без граждан не более желательная вещь, чем труп. Далее, кто среди всех людей самые дорогие? Несомненно, родители, дети, супруги, братья и затем [все] остальные. И если за тех, которых я только что назвал, никакое человеческое соображение не вынудит меня принять смерть, почему я должен буду умирать за дру­гих и предпочесть своему спасению спасение другого челове­ка? Ты скажешь, что лучше благо многих, чем одного, так что

8ί

я должен буду, как я полагаю, умереть и за 10 варваров. Я также предпочел бы спасти от смерти десять, чем одного, и если бы сделал по-другому (в том случае, когда все лица равны), то совершил бы ошибку. Но я скорее должен спасти себя, чем сто тысяч других. Для меня самого моя жизнь боль­шее благо, чем жизнь всех остальных [...]. И вообще я сказал бы: что может быть выдумано более извращенное, чем счесть кого-то более дорогим тебе, чем ты сам. Не только в устране­нии опасностей для жизни, но и в стремлении к благам форту­ны никто не предпочтет чужое благо своему собственному. И если, предположим, мне дан выбор сделать королем отца, которого, клянусь, я очень люблю, или — да будет позволено сказать — себя самого, то я предпочту себя ему, как сделает и он, хотя и называет меня своей жизнью. То же, что говорит Луцилий, а именно что прежде всего надо думать об интере­сах родины, затем родителей и, наконец, о наших собственных, имеет как раз обратную силу: на первом месте должны стоять наши интересы, на втором — родителей и на последнем — ро­дины, т. е. других людей. И что бы ты ни говорил, что отдашь жизнь за родину, сделав это добродетельнейшим образом и не преследуя никакой выгоды, ничто не подвигнет тебя на это. Но ведь никакой награды не требует для себя добродетель, являясь сама себе лучшей наградой, [возразишь ты]. Я никогда не слыхал ничего глупее этого мнения. Что значит, что добро­детель служит сама себе наградой? Я буду действовать муже­ственно. Почему? Ради добродетели. А что такое добродетель? Действовать мужественно. Это оказывается пустой забавой, а не наставлением, шуткой, а не увещеванием. Я буду поступать мужественно, чтобы поступать мужественно, я пойду на смерть, чтобы умереть. И это ли не награда и это ли не вознаграждение! Разве не признаешь теперь с уверенностью, что добродетель является призрачной и бесцельной вещью [...]?

ГЛАВА XV