ТОМАС МОР

Томас Мор (1478—1535) — великий английский мыслитель-гуманист и политический деятель. Происходил us семьи, при­надлежавшей к высшим слоям лондонской буржуазии, учился в Оксфордском университете. Мор был весьма дружен с рядом английских и континентальных гуманистов (в особенности со знаменитым Эразмом Роттердамским). Одно время был членом парламента, помощником шерифа Лондона, с 1523 г. — предсе­дателем палаты общин, а с 1529 г. — лордом-канцлером Англий­ского королевства (при Генрихе VIII). Будучи религиозным человеком, Мор во время Реформации активно защищал като­лицизм Против лютеранства, а затем 'и против Генриха VIII, когда он встал на путь освобождения английской церкви от под­чинения римско-католической курии и власти римского папы. За отказ признать короля в качестве главы английской церкви Мор был заключен в Тауэр и казнен. Литературное наследие Мора обширно и разнообразно. Однако самым знаменитым и влиятельным его произведением стала «Золотая книга столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии», впервые опубликованная (на латин* ском языке) при прямом содействии Эразма Роттердамского в Лувене в 1516 г. Рассказ об идеальной общественной жизни утопийцев ведется от имени путешественника Рафаила Гитло-дея, сам же Мор, якобы только излагающий его рассказ, в це­лях осторожности иногда выступает оппонентом рассказчика. Мы стремились дать все принципиальные места этого замеча­тельного произведения, в особенности его социальные и этико-философские идеи. Оно состоит из двух книг. В первой ив них содержится острая критика социальных порядков тогдашней • Англии и Европы, а во второй Гитлодей рассказывает о поряд­ках, существующих в Утопии. Она печатается по русскому из­данию этого произведения: Т. Мор. Утопия. М. — Л., 1947.

УТОПИЯ

[...] На хищных Сцилл * и Целен² и пожирающих на­роды Лестригонов³ и тому подобных бесчеловечных чудовищ можно наткнуть­ся почти всюду, а граж­дан воспитанных в здра­вых и разумных правилах, нельзя найти где угодно (стр. 46).

[...] Все короли в боль­шинстве случаев охотнее отдают свое время только военным наукам [...], чем благим деяниям мира; за­тем, государи с гораздо большим удовольствием, го­раздо больше заботятся о том, как бы законными и не­законными путями приобрести себе новые царства, нежели о том, как надлежаще управлять приобретен­ным (стр. 49).

Ничего тут нет удивительного. Такое наказание во­ров заходит за границы справедливости и вредно для блага государства. Оно слишком ужасно для кары за воровство и все же недостаточно для его обуздания. Действительно, простая кража не такой огромный про­ступок, чтобы за него рубить голову, а с другой сто­роны, ни одно наказание не является настолько силь­ным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет ника­кого другого способа снискать пропитание. В этом от­ношении вы, как и значительная часть людей на свете, по-видимому, подражаете плохим. педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат. В самом деле, вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее следовало бы позаботиться о каких-либо сред­ствах к жизни, чтобы никому не предстояло столь же­стокой необходимости сперва воровать, а потом поги-. бать.

[...] Существует огромное число знати; она, подобно трутням, живет праздно трудами других, именно —

арендаторов своих поместий, которых для увеличения доходов стрижет до живого мяса. Только такая ску­пость и знакома этим людям, в общем расточительным до нищеты. Мало того, эти аристократы окружают себя также огромной толпой телохранителей, которые не учились никогда никакому способу снискивать пропи­тание. Но стоит господину умереть или этим'слугам за­болеть, как их тотчас выбрасывают вон (стр. 52—54). Впрочем, это не единственная причина для воров­ства. Есть другая, насколько я полагаю, более прису­щая специально вам.

— Какая же это? — спросил кардинал.

— Ваши овцы, — отвечаю я, — обычно такие крот­кие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и го­рода. Именно во всех тех частях королевства, где добы­вается более тонкая и потому более драгоценная шерсть; знатные аристократы и даже некоторые аббаты, люди святые, не довольствуются теми ежегодными доходами и процентами, которые обычно нарастали от имений у их предков; не удовлетворяются тем, что их празд­ная и роскошная жизнь не приносит никакой пользы обществу, а пожалуй, даже и вредит ему. Так вот, в своих имениях они не оставляют ничего для пашни, отводят все под пастбища, сносят дома, разрушают го­рода, оставляя храмы только для свиных стойл. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каж­дую пядь возделанной земли, как будто и без того у вас мало ее теряется под загонами для дичи и зверинцами (стр. 56-57).

[...] По моему мнению, совершенно несправедливо отнимать жизнь у человека за отнятие денег. Я счи­таю, что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира. А если мне говорят, что это наказание есть возмездие не за деньги, а за попрание справедливости, за нарушение законов, то по­чему тогда не назвать с полным основанием это выс­шее право высшею несправедливостью? [...] Бог запре­тил убивать кого бы то ни было, а мы так легко уби­ваем за отнятие ничтожной суммы денег (стр. 62—63).

4·. 99

Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собст­венность, где все меряют на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение госу­дарственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удач­ным то, что все разделено очень немногим, да и те со-держаз;ся отнюдь не достаточно, остальные же реши­тельно бедствуют.

Поэтому я, с одной стороны, обсуждаю сам с собою мудрейшие и святейшие учреждения утопийцев, у ко­торых государство управляется при помощи столь не­многих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую оценку, и, несмотря на равен­ство имущества, во всем замечается всеобщее бла­годенствие. С другой стороны, наоборот, я сравниваю с их нравами нравы стольких других наций, которые Постоянно создают у себя порядок, -но никогда ни одна из них не достигает его; всякий называет там своей собственностью то, что ему попало; каждый день из­даются там многочисленные законы, но они бессильны обеспечить достижение, или охрану, или отграничение от других того, что каждый, в свою очередь, именует своей собственностью, а это легко доказывают беско­нечные и постоянно возникающие, а с другой стороны, никогда не оканчивающиеся процессы. Так вот, повто­ряю, когда я сам с собою размышляю об этом, я де­лаюсь более справедливым к Платону [...]. Этот мудрец легко усмотрел, что один-единственный путь к благо­получию общества заключается в объявлении имуще­ственного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность. Именно если каждый на определенных законных осно­ваниях старается присвоить себе сколько может, то, каково бы ни было имущественное изобилие, все оно попадает немногим; а они, разделив его между собою, оставляют прочим одну нужду, и обычно бывает так, что одни вполне заслуживают жребия других: именно первые хищны, бесчестны и никуда не годны, а вторые, наоборот, люди скромные и простые и повседневным

. · ίΟΟ

трудом приносят больше пользы обществу, чем себе

лично.

Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и бла­гополучие в ходе людских дел возможны только с со-' вершенным уничтожением частной собзтвенности; но если она останется, то у наибольшей и наилучшей ча­сти человечества навсегда останется горькое и неизбеж­ное бремя скорбей. Я, правда, допускаю, что оно может быть до известной степени облегчено, но категориче­ски утверждаю, что его нельзя совершенно уничто­жить. [...]

«А мне. кажется наоборот, — возражаю я, — никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на личную прибыль, а с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность ле­ниться? А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от по­стоянных кровопролитий и беспорядков? И это осуще­ствится тем более, что исчезнет всякое уважение и по­чтение к властям; я не могу даже представить, какое место найдется для них у таких людей, между кото­рыми «нет никакого различия»». — «Я не удивляюсь, — ответил 1?афаил, — этому твоему мнению, так как ты совершенно не можешь вообразить такого положения или представляешь его ложно. А вот есди бы ты побыл со мною в Утопии и сам посмотрел на их нравы и за­коны, как это сделал я, который прожил там пять лет и никогда не уехал бы оттуда, если бы не руководился желанием поведать об этом новом мире, ты бы вполне признал, что нигде в другом месте ты не видал народа с более правильным устройством, чем там» (стр. 90— 94).

Утоп, чье победоносное имя носит остров, [...] довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит вэтмг отношении прочих смертных (стр. 102).

Ш

У всех мужчин и женщин есть одно общее заня­тие — земледелие, от которого никто не избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем усвоения теории, отчасти же на ближайших к городу полях, куда детей выводят как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом физического упражнения также и работает.

Кроме земледелия [...] каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное. [...] По большей части каждый вырастает, учась отцовскому ремеслу: к нему большинство питает склонность от природы. Но если кто имеет влечение к другому занятию, то такого чело­века путем усыновления переводят в какое-либо семей­ство, к ремеслу которого он питает любовь [...].

Главное и почти исключительное занятие сифогран-тов состоит в заботе и наблюдении, чтобы никто не си­дел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим ремеслом, но не с раннего утра и до поздней ночи и не утомлялся подобно скоту. Такой тяжелый труд превос­ходит даже долю рабов, но подобную жизнь и ведут рабочие почти повсюду, кроме утопийцев. А они делят день на двадцать четыре равных часа, причисляя сюда и ночь, и отводят для работы только шесть [...]. Все время, остающееся между часами работы, сна и при­нятия пищи, предоставляется личному усмотрению каждого, но не для того, чтобы злоупотреблять им в из­лишествах или лености, а чтобы на свободе от своего ремесла, по лучшему уразумению, удачно применить эти часы на какое-либо другое занятие. Эти проме­жутки большинство уделяет наукам. Они имеют обык­новение устраивать ежедневно в предрассветные часы публичные лекции; участвовать в них обязаны только те, кто специально отобран для занятий науками.

[...] Если только шесть часов уходит на работу, то отсюда можно, пожалуй,-вывести предположение, что следствием этого является известный недостаток в пред­метах первой необходимости. Но в действительности этого отнюдь нет; мало того, такое количество времени не только вполне достаточно для запаса всем необхо­димым для жизни и ее удобств, но дает даже извест­ный остаток. Это будет понятно и вам, если только вы

поглубже вдумаетесь, какая огромная часть населения у других народов живет без дела. [...] Возьмем всех тех лиц, которые заняты теперь бесполезными ремеслами, и вдобавок всю эту изнывающую от безделья и празд­ности массу людей, каждый из которых потребляет столько продуктов, производимых трудами других, сколько нужно их для двух изготовителей этих продук­тов; так вот, повторяю, если всю совокупность этих лиц поставить на работу, и притом полезную, то можно лег­ко заметить, как немного времени нужно было бы для приготовления в достаточном количестве и даже с из­бытком всего того, что требуют принципы пользы или удобства (прибавь также — и удовольствия, но только настоящего и естественного).

Очевидность этого подтверждается в Утопии самой действительностью. Именно там в целом городе с при­легающим к нему округом из всех мужчин и женщин, годных для работы по своему возрасту и силам, осво­бождение от нее дается едва пятистам лицам. В числе их сифогранты, которые хотя имеют по закону право не работать, однако не избавляют себя от труда, желая своим примером побудить остальных охотнее браться за труд. Той же льготой наслаждаются те, кому народ под влиянием рекомендации духовенства и по тайному голосованию сифогрантов дарует навсегда это освобож­дение для основательного прохождения наук. Если кто из этих лиц обманет возложенную на него надежду, то его удаляют обратно к ремесленникам. И наоборот, не­редко бывает, что какой-нибудь рабочий так усердно занимается науками в упомянутые выше свободные часы и отличается таким большим прилежанием, что освобождается от своего ремесла и продвигается в раз­ряд ученых.

Из этого сословия ученых выбирают послов, духо­венство, траниборов и, наконец, самого главу государ­ства (стр. 111—117).

[...] Так как все они заняты полезным делом и для выполнения его им достаточно лишь небольшого коли­чества труда, то в итоге у них получается изобилие во всем (стр. 119—120).

[...] Утопийцы едят и пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все же де­шевых, а из золота и серебра повсюду, не только в об­щественных дворцах, но и в частных жилищах, они де­лают ночные горшки и всю подобную посуду для самых грязных надобностей. Сверх того из тех же металлов они вырабатывают цепи и массивные кандалы, кото­рыми сковывают рабов. Наконец, у всех опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца, золото обвивает пальцы, шею опоясывает золо­тая цепь и, наконец, голова окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески стараются о том, чтобы золото и серебро были у них в позоре (стр. 434). Удивительно для утопийцев также-и то, как Ж)лото, по своей природе столь бесполезное, теперь повсюду на земле ценится так, что сам человек, через которого и на пользу которого оно получило такую стоимость, це­нится гораздо дешевле, чем само золото; и дело дохо­дит до того, что какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столько же бес­стыден, как и глуп, имеет у себя в рабстве многих ум­ных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась большая куча золотых монет [...]. До нашего прибытия они даже и не слыхивали о всех тех философах, имена которых знамениты в на­стоящем известном нам мире. И все же в музыке, диа­лектике, науке счета и измерения они дошли почти до того же самого, как и наши древние (философы). Впро­чем, если они во всем почти равняются с нашими древ­ними, то далеко уступают изобретениям новых диалек­тиков. Именно, они не изобрели хотя бы одного правила из тех остроумных выдумок, которые здесь повсюду изучают дети в так называемой «Малой логике» ⁴, об ограничениях, расширениях и подстановлениях⁵. [...] Зато утопийцы-очень сведущи в течении светил и дви­жении небесных тел. Мало того, они остроумно изо­брели приборы различных форм, при помощи которых весьма точно уловляют движение и положение солнца, луны, а равно и прочих светил, видимых на их гори­зонте. Но они даже и во сне не грезят о содружествах и раздорах планет и о всем вздоре гадания по звездам.

. 104

По некоторым приметам, полученным путем продолжи­тельного опыта, они предсказывают дожди, ветры и прочие изменения погоды. Что же касается причин всего этого, приливов морей, солености их воды и вооб­ще происхождения и природной сущности неба и мира, то они рассуждают об этом точно так же, как наши старые философы; отчасти же, как те расходятся друг с другом, так и утопийцы, приводя новые причины объ­яснения явлений, спорят друг с другом, не приходя, однако,'во всем к согласию.

В том отделе философии, где речь идет о нравствен­ности, их мнения совпадают с нашими: они рассуждают о благах духовных, телесных и внешних, затем о том, присуще ли название блага всем им или только духов­ным качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии. Но главным и первенствующим яв­ляется у них спор о том, в чем именно заключается человеческое счастье, есть ли для него один источник или несколько. Однако в этом вопросе с большей охо­той, чем справедливостью, они, по-видимому, скло­няются к мнению, защищающему удовольствие: в нем они полагают или исключительный, или преимущест­венный элемент человеческого счастья. И, что более удивительно, они ищут защиту такого щекотливого по­ложения в религии, которая серьезна, сурова и обычно печальна и строга. Они никогда не разбирают вопроса о счастье, не соединяя некоторых положений, взятых из религии, с философией, прибегающей к доводам ра­зума. Без них исследование вопроса об истинном сча­стье признается ими слабым и недостаточным. Эти положения следующие: душа бессмертна и по благости божьей рождена для счастья; наши добродетели и бла­годеяния после этой жизни ожидает награда, а позор­ные поступки — мучения. Хотя это относится к области религии, однако, по их мнению, дойти до верования в это и признания этого можно и путем разума. С уст­ранением же этих положений они без всякого колеба­ния провозглашают, что никто не может быть настолько глуп, чтобы не чувствовать стремления к удовольст­вию дозволенными и недозволенными средствами; надо остерегаться только того, чтобы меньшее удовольствие

не помешало большему, и не добиваться такого, опла­той аа которое является страдание. Они считают при­знаком полнейшего безумия гоняться за суровой и не­доступной добродетелью и не только отстранять сла­дость жизни, но даже добровольно терпеть страдание, от которого нельзя ожидать никакой пользы, да и ка­кая может быть польза, если после смерти ты не до­бьешься ничего, а настоящую жизнь провел «сю без приятности, то есть несчастно. Но счастье, по их мне­нию, заключается не во всяком удовольствии, а только в честном и благородном (стр. 138—142). Утопийцы допускают различные виды удовольствий, признавае­мых ими за истинные; именно, одни относятся к духу, другие к телу. Духу приписывается понимание и на­слаждение, возникающее от созерцания истины. Сюда же присоединяются приятное воспоминание о хорошо прожитой жизни и несомненная надежда на будущее блаженство. [...]

Другой вид телесного удовольствия заключается, по
их мнению, в спокойном и находящемся в полном по­
рядке состоянии тела: это — у каждого его здоровье, не
нарушаемое никаким страданием. Действительно, если
оно не связано ни с какою болью, то само по себе слу­
жит источником наслаждения, хотя бы на него не дей­
ствовало никакое привлеченное извне удовольствие.
Правда, оно не так заметно и дает чувствам меньше,
чем ненасытное желание еды- и питья; тем не менее
многие считают хорошее здоровье за величайшее из
удовольствий. Почти все утопийцы признают здоровье
большим удовольствием и, так сказать, основой и бази­
сом всего: оно одно может создать спокойные и жела­
тельные условия жизни, а при отсутствии его не ос­
тается совершенно никакого места для удовольствия
(стр. 151-152). ·

[...] Они считают признаком крайнего безумия, из­лишней жестокости к себе и высшей неблагодарности к природе, если кто презирает дарованную ему кра­соту, ослабляет силу, превращает свое проворство в ле­ность, истощает свое тело постами, наносит вред здо­ровью и отвергает прочие ласки природы. Это значит презирать свои обязательства к ней и отказываться от

всех ее благодеяний. Исключение может быть в том случае, когда кто-нибудь пренебрегает этими своими преимуществами ради пламенной заботы о других и об обществе, ожидая взамен этого страдания 'большего удовольствия от бога. Иначе совсем глупо терзать себя без пользы для кого-нибудь из-за пустого призрака до­бродетели или для того, чтобы иметь силу переносить с меньшей тягостью несчастья, которые никогда, мо­жет быть, и не произойдут.

Таково их мнение о добродетели и удовольствии. Они верят, что если человеку не внушит чего-нибудь более святого ниспосланная с неба религия, то с точки зрения человеческого разума нельзя найти ничего бо­лее правдивого (стр. 156).

Хотя, по сравнению с прочими народами, утопийцы менее всего нуждаются в медицине, однако нигде она не пользуется большим почетом хотя бы потому, что познание ее ставят наравне с самыми прекрасными и полезными частями философии. Исследуя с помощью этой философии тайны природы, они рассчитывают по­лучить от этого не только удивительное удовольствие, но и войти в большую милость у ее виновника и созда­теля. По мнению утопийцев, он, по обычаю прочих мас­теров, предоставил рассмотрение устройства этого мира созерцанию человека, которого одного только сделал способным для этого, и отсюда усердного и тщатель­ного наблюдателя и поклонника своего творения любит гораздо более, чем того, кто, наподобие неразумного животного, глупо и бесчувственно пренебрег столь ве­личественным и изумительным зрелищем.

Поэтому способности утопийцев, изощренные на­уками, удивительно восприимчивы к изобретению ис­кусств, содействующих в каком-либо отношении удоб­ствам и благам жизни (стр. 160—161).

[...] Утопийцы не только отвращают людей наказа­ниями от позора, но и приглашают их к добродетелям, выставляя напоказ их почетные деяния. Поэтому они воздвигают на площади статуи мужам выдающимся и оказавшим важные услуги государству на память об их подвигах. Вместе с тем.они хотят, чтобы слава предков

служила для потомков, так сказать, шпорами поощре­ния к добродетели. [...]

Между собою они живут дружно, так как ни один
чиновник не проявляет надменности и не внушает
страха. Их называют отцами, и они ведут себя до­
стойно. Должный почет им утопийцы оказывают до­
бровольно, и его не приходится требовать насиль­
но. [...].

Законов у них очень мало, да для народа с подоб­ными учреждениями и достаточно весьма немногих. Они даже особенно не одобряют другие народы за то, что им представляются недостаточными бесчисленные томы законов и толкователей на них.

Сами утопийцы считают в высшей степени неспра­ведливым связывать каких-нибудь людей такими зако­нами, численность которых превосходит возможность их прочтения или темнота — доступность понимания для всякого. [...] У утопийцев законоведом является вся­кий. [...] Они признают всякий закон тем более справед­ливым, чем проще его толкование. По словам утопий­цев, все законы издаются только ради того, чтобы напо­минать каждому об его обязанности. Поэтому более тонкое толкование закона вразумляет весьма немногих, ибо немногие могут постигнуть это; между тем более простой и доступный смысл законов открыт для всех. Кроме того, что касается простого народа, который со­ставляет преобладающее большинство и наиболее нуж­дается во вразумлении, то для него безразлично — или вовсе не издавать закона, или облечь после издания его толкование в такой смысл, до которого никто не мо­жет добраться иначе, как при помощи большого ума и продолжительных рассуждений. Простой народ с его тугой сообразительностью не в силах добраться до та­ких выводов, да ему и жизни на это не хватит, так как она занята у него добыванием пропитания (стр. 170— 172).

[...] По мнению утопийцев, нельзя никого считать врагом, если он не сделал нам никакой обиды; узы при­роды заменяют договор, и лучше и сильнее взаимно объединять людей расположением, а не договорными соглашениями, сердцем, а не словами. [...]

Утопийцы сильно гнушаются войною как деянием поистине зверским, хотя ни у одной породы зверей она не употребительна столь часто, как у человека; вопреки обычаю почти у всех народов, они ничьего не считают в такой степени бесславным, как славу, добытую вой­ной. Не желая, однако, обнаружить, в случае необходи­мости, свою неспособность к ней, они постоянно упраж­няются в военных науках. Они никогда не начинают войны зря, а только в тех случаях, когда защищают свои пределы, или прогоняют врагов, вторгшихся в страну их друзей, или сожалеют какой-либо народ, уг­нетенный тиранией, и своими силами освобождают его от ига тирана и от рабства; это делают они по челове­колюбию (стр. 176).

Религии утопийцев отличаются своим разнообра­зием не только на территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как бога солнце, дру­гие — луну, третьи — одну из планет. Некоторые пре­клоняются не только как перед богом, но и как перед величайшим богом, перед каким-либо человеком, кото­рый некогда отличился своею доблестью или славой. Но гораздо большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, не­объяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем этом мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом. Ему од­ному они приписывают начала, возрастания, продвиже­ния, изменения и концы всех вещей; ему же одному, а никому другому они воздают и божеские почести.

Мало того, и все прочие, несмотря на различие ве­рований, согласны с только что упомянутыми сограж­данами в признании единого высшего существа, кото­рому они обязаны и созданием Вселенной, и провиде­нием. [...]

Но вот утопийцы услышали от нас про имя Христа, про его учение, характер и чудеса, про не менее изу­мительное упорство стольких мучеников, добровольно пролитая кровь которых привела в их веру на огром­ном протяжении столько многочисленных народов. Трудно поверить, как легко и охотно они признали

такое верование; причиной этого могло быть или тай­ное внушение божье, или христианство оказалось ближе всего подходящим к той ереси, которая у них является предпочтительной. Правда, по моему мнению, немалую роль играло тут услышанное ими, что Христу нрави­лась совместная жизнь, подобная существующей у них, и что она сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских общинах⁶ (стр. 191—193).

Утоп не рискнул вынести о ней, [религии], какое-нибудь необдуманное решение. Для него было неясно, не требует ли бог разнообразного и многостороннего поклонения и потому внушает разным людям разные религии. Во всяком случае, законодатель счел нелепо­стью и наглостью заставить всех признавать то, что ты считаешь истинным. Но, допуская тот случай, что ис­тинна только одна религия, а все остальные суетны, Утоп все же легко предвидел, что сила этой истины в конце концов выплывет и выявится сама собою; но для достижения этого необходимо действовать разумно и кротко. [...] Утоп [...] предоставил каждому свободу веровать во что ему угодно. Но он с неумолимой стро­гостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения. Поэтому, по их веро­ваниям, после настоящей жизни за пороки назначены наказания, а за добродетель — награды. Мыслящего иначе они не признают даже человеком, так как подоб­ная личность приравняла возвышенную часть своей души к презренной и низкой плоти зверей. Такого че­ловека они не считают даже гражданином, так как он, если бы его не удерживал страх, не ставил бы ни во что все уставы и обычаи. Действительно, если этот человек не боится ничего, кроме. законов, надеется только на одно свое тело, то какое может быть сомнение в том, что он, угождая лишь своим личным страстям, поста­рается или искусно обойти государственные законы своего отечества, или преступить их силою? Поэтому человеку с таким образом мыслей утопийцы не оказы­вают никакого уважения, не дают никакой важной дол­жности и вообще никакой службы. Его считают везде

за существо бесполезное и низменное. Но его не под­вергают никакому наказанию в силу убеждения, что никто не волен над своими чувствами. Вместе с тем утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего граничащим с обманом, пи­тают удивительную ненависть. Но они запрещают ему вести диспуты в пользу своего мнения, правда, только перед народной массой: отдельные же беседы со свя­щенниками и серьезными людьми ему не только дозво­ляются, но даже и поощряются, так как утопийцы уве­рены в том, что это безумие должно в конце концов уступить доводам разума (стр. 195—197).

Увещание и внушение лежат на обязанности свя­щенников, а исправление и наказание преступных при­надлежит князю и другим чиновникам. [...]

Священники занимаются образованием мальчиков и юношей. Но они столько же заботятся об учении, как и о развитии нравственности и добродетели. Именно, они прилагают огромное усердие к тому, чтобы в еще нежные и гибкие умы мальчиков впитать мысли, доб­рые и полезные для сохранения государства (стр. 202— 203).

Я описал вам, насколько мог правильно, строй та­кого общества, какое я во всяком случае признаю не только наилучшим, но.также и единственным, которое может присвоить себе с полным правом название обще­ства. Именно, в других странах повсюду говорящие об общественном благополучии заботятся только о своем собственном. Здесь же, где нет никакой частной собст­венности, они фактически занимаются общественными делами. И здесь и там такой образ действия вполне правилен. Действительно, в других странах каждый знает, что, как бы общество ни процветало, он все равно умрет с голоду, если не позаботится о себе лично. По­этому в силу необходимости он должен предпочитать собственные интересы интересам народа, т. е. других. Здесь же, где все принадлежит всем, наоборот, никто не сомневается в том, что ни один частный человек не будет ни в чем терпеть нужды, стоит только поза­ботиться о том, чтобы общественные магазины были

111,

полны. Тут не существует неравномерного распределе­ния продуктов, нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего и, хотя никто ничего не имеет, тем не менее все богаты (стр. 211—212).

При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как некиим заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах. Они из­мышляют и изобретают · всякие способы и хитрости, во-первых, для того, чтобы удержать без страха потери то, что стяжали разными мошенническими хитростями, а затем для того, чтобы откупить себе за возможно де­шевую плату 'работу и труд всех бедняков и эксплуати­ровать их, как вьючный скот. Раз богачи постановили от имени государства, значит также и от имени бедных, соблюдать эти ухищрения, они становятся уже зако­нами (стр. 214).

МЮНЦЕР

Томас Мюнцер (ок. 1490—1525) — идеолог народного тече­ния в немецкой Реформации, предводитель крестьян и город­ского плебса в Крестьянской войне 1524—1525 гг. Происхожде­ние Мюнцера не ясно. Будучи проповедником и священником, он проявил резко оппозиционное отношение к католической цер­кви и сначала был ревностным сторонником Лютера. Однако уже к концу 1520 г. под влиянием нарастания революционных событий начал борьбу с лютеранами как идеологами княжеско-бюргерскай Реформации. С этого времени Мюнцер укрепляется на позициях мистического пантеизма. Они получили свое отра­жение прежде всего в «Пражском воззвании», опубликованном Мюнцером на немецком и чешском языках во время его пре­бывания в Праге в ноябре 1521 г. В этом документе его автор впервые развивает свое пантеистическое истолкование христи­анского вероучения. Главный вопрос, который рассматривается здесь, — вопрос о соотношении «святого духа» и Священного писания (в особенности Евангелия). Второй отрывок заимство­ван из «Проповеди перед князьями», которую Мюнцер прочитал 13 июля 1524 г. Общая тема проповеди: сон царя Навуходоно­сора и его объяснение пророком Даниилом (в Ветхом завете). В эту тему, не раз использовавшуюся мистической литературой средневековья, Мюнцер вводит мысль, согласно которой совре­менное ему немецкое государство представляет собой послед­нее (пятое по счету) царство, конец которого близок. Он при-

 

зывает крестьянско-плебей-ские массы к уничтожению этого царства, а перед князья­ми ставит дилемму: или от­казаться от своих привилегий, или быть уничтоженными, ибо в грядущем государстве не может быть господ. Это госу­дарство представляется ему сообществом равноправных членов, объединенных в об­щины, которые с помощью «меча» поддерживают спра­ведливость. Наконец, послед­няя группа отрывков заим­ствована из «Разоблачения ложной веры» (1524). Здесь Мюнцер излагает свою теоло­гическую концепцию. Истин­ными христианами он при­знает лишь тех людей, ко­торые, испытывая глубокие

сомнения и борения совести, слышат в себе голос бога. Таким образом, путь к божественному откровению и спасению открыт лишь для тех, кто переживает страдания и отчаяние, горе и нужду. Таких-тО, подлинных, христиан можно найти лишь среди бедняков. Господа же и их прислужники — «безбожники», которые слово бога используют только как ширму. Революци­онный элемент, содержащийся в этом и других произведениях Мюнцера, состоит в том, что он призывает не к пассивному ожи­данию второго пришествия Христа, который уничтожит угне­тателей (как призывали к этому многие средневековые «ере­тики», предшественники Мюнцера), а к борьбе против «безбож­ников», за осуществление «царства божьего» на земле.

Все эти отрывки из названных произведений Мюнцера впервые публикуются на русском языке в переводе со старо­немецкого. Перевод сделан В. Первухиным по изданиям (в на­званном выше порядке): 1) Т h. M üntz e r. Sein Leben und seine Schriften. Hrsg. von 0. H. Brandt. Jena, 1933; 2) T h. Münt-z e r. Politische Schriften. Hrsg. von C. Hinrichs. Halle (Saale), 1950.

Автору переводов принадлежит и данный вступительный текст.