ОСАДА НАЙФАТА

 

Мягкие волнистые, цепляющиеся одна за одну линии гор незаметно вынесли меня на перевал. Я еще раз посмотрел на зеленые массивы вольной Куртатии, увенчанные прогнившими зубьями разрушающихся башен, и спешился: начался спуск.

Впервые мне пришлось входить в Даргавское ущелье через верховья. Они суровы и мрачны. Над черными графитовыми утесами круто виснет иссеченная грандиозными трещинами снежная стена Зариу-хоха. Перед лицом его особенно жалкими кажутся аулы, почти брошенные жителями.

Сегодня канун праздника, и в аулах говорят даже камни. Съехались гости. На плоских кровлях саклей ритуально режут баранов, которые не блеют, удрученные видом своих уже приконченных собратьев. Их спрятанные черными рунами тела корежит судорога. Но беспощадны руки резника, только что молитвенно простиравшиеся к богу богов — Хцау и богу грома и молнии — Вацилле. Из раненого бараньего горла фонтаном бьет кровь. И ползет над саклями густой дым, начиненный ароматными запахами мяса, пирогов и паленой шерсти…

На площади в Каккадуре три свежепросмоленных дымом гнезда для пивных котлов. В каждом котле варилось праздничное ячменное пиво. И в каждом можно бы танцевать лезгинку…

Гомера вдохновили бы осетинские пиры…

Центр праздника — за селением Цагат-Ламардон. Там уютное зеленое ущелье вздыбилось утесом. На нем декоративно высится древняя циклопическая башня, которая считается священной. К ней приложены поздние каменные постройки. Плоские кровли их — ступени к святилищу Найфат.

Задолго до начала праздника наследственный жрец Найфата Ильяс Гутцев, как его предки, гаданием на стрелах устанавливает, какой из домов Ламардона должен дать жертвенного ягненка в этом году. Жрец сам идет к стаду, сам отбирает жертву, которую с этого момента окружают необыкновенным в горском быту уходом: приставляют к нему трех маток, холят, купая даже в молоке, до дня праздника скрывают от женских глаз.

В первое после христианской троицы воскресенье приходит конец бараньему счастью…

День за днем кружит земля, открывая солнцу гладь океанов и морей, поля, леса и пустыни суши, снежные вершины гор, склоны ущелий, обложенные саклями. Вот тень от Зариу упала на скалу, и жрец вышел из своего очистительного убежища в Найфате. На нем белая одежда — бязевый бешмет, перетянутый ремнем. Он без кинжала. Давно не бритое — в очищении — смуглое лицо и низкий, четко очерченный, тяжелый в морщинах лоб. Медленные карие глаза спрятаны глубоко.

Когда-то давно, — люди говорят, что шестьсот лет тому назад, — предка этого жреца, безродного мальчика, похитили кабардинцы. Мальчик пас кабардинское стадо и часто плакал, тоскуя по своей суровой родине.

Однажды к мальчику спустился с поднебесья орел и спросил:

— Ты осетин или кабардинец?

— Осетин.

— Почему ты так много плачешь?

Мальчик рассказал орлу о своей беде. Орел вознес мальчика на гору.

— Узнаешь ли ты эти места?

Мальчик узнал башни Найфата (тогда там жили люди).

— Иди! — отпустил мальчика орел. — Вспоминай меня. Пусть твои молитвы исцеляют людей.

И вот жрец вышел из своего предпраздничного очистительного убежища, Найфата, чтобы совершить восхождение на Тбау-Вацилла, на вершину которого орел вознес мальчика. Вот несут за ним жертвенного ягненка и чашу свежесваренного пива, а люди, жаждущие исцеления, сторожат жреца. Густой толпой они собрались на Цата-дзуаре и, выждав, пока жрец кончит молитву, передают ему свои жертвенные приношения: щипки ваты, лоскуты материи, мелкие серебряные монеты и кувинагта (молебная еда) — зажаренные на вертеле пять правых ребрышек убитого к празднику барана и три сырных пирога.

Люди просят жреца помолиться за них.

Многие не успевают к жреческой обстановке на Цата-дзуаре. Они перехватывают священную процессию на пути и счастливы, когда удается вручить приношение кому-либо из Гутцевых, сопровождающих жреца на Тбау-Вацилла, — на вершину ее когда-то вознес орел мальчика, ставшего родоначальником фамилии.

Ночь на понедельник — ночь мистической тишины в пяти аулах ущелья. Утопающие в чаду усталые хозяйки готовят яства. Мужчины чинно сидят в кунацких, делясь новостями: гости — своими, хозяева — горскими; праздничное пиво пока отстаивается в чанах. Тишина. Кажется, что даже быстрая река умолкла. Люди знают, что ушедшие на Тбау-Вацилла достигли пещеры, затерянной в предвершинных скалах, что уже зарезан жертвенный баран, что Ильяс взошел на священную, запретную для земных вершину. Люди верят, что не спит жрец и молится за них.

На дальнем склоне ущелья, в аулах, как бедные звезды, светятся окна…

Утром жрец сходит в долину. Он приносит людям пиво, оставшееся на Тбау-Вацилла с прошлого года, и разложившуюся шкуру прошлогоднего жертвенного ягненка. И весть об урожае: ведь пиво за год покрылось коркой — урожай будет в той части Осетии, к которой обращена более густая, затвердевшая на поверхности пива пена.

— И на горах и на плоскости будет изобилие в этом году.

Смертные встречают жреца, чтобы услышать эту весть, чтобы получить от него глоток целебного пива или же щипок от прогнившей кожи, будто бы предупреждающий эпизоотии. Праздничные одежды смертных лохматы и бедны. Протянутые в молениях руки — корявы.

Курчавые плоские кровли Найфата, похожие на ступени к святилищу. На них собрались люди. По крутому каменному желобу, в метр шириной, медленным грузным потоком стекает густеющая баранья кровь. Здесь же свежуют баранов, насаживают пять ритуальных ребер (на деревянные вертела и зажаривают в нижней сакле. Из входа в нее неиссякаемо ползет дым. Там же пекут треугольные пироги.

На высшей ступени, перед входом в башню, в позах мистериальных, — потупив обнаженные головы, благоговейно держа в руках кувинагта[21], — стоят болящие: ждут приема, целительного прикосновения к «раненой цепи».

Когда-то, говорит предание, грузинский царь Елечер (Ираклий) напал на Осетию. Он угнал в Грузию пленных и стада баранты. И цепь. Цепь бежала от насильников. Они стреляли вдогонку цепи и ранили ее. Она вернулась домой, истекая кровью. Люди перевязали рану.

Тогда царь Елечар смиренно вернулся к цепи и принес ей в жертву двух быков…

Туберкулез и сифилис, ревматизм, подагра и малярия, сумасшествие прибрели сюда. Вот по деревянной лестнице втащили на площадку припадочную. С вечера ее держали в сумраке женского помещения, и снаружи слышно было, как она билась там и кричала вселившимся в нее нечистым:

— Уходите, уходите от меня! Я гостья Вациллы, я гостья Вациллы!

Я не зарезал жертвенного барана, не испек треугольных пирогов, и мне воспрещен вход на верхнюю ступень. Я лишен права видеть целительную цепь. Но в суматохе, порожденной дробным криком больной, я взошел и видел: больную положили перед жрецом, и он коснулся ее головы.

— Успокойся, успокойся, — сказал жрец обыденно и тихо. — Вацилла спасет тебя… Вацилла помилует тебя…

— Спасет?

— Спасет, конечно, спасет.

Видна ужасная борьба. Тело больной ломают судороги, и на лице проступают бриллианты, вероятно, холодного пота. Она ослабевает и лежит покорная и немощная, медленно поднимая тяжелые веки, чтобы смотреть на жреца, когда он будет отвечать на тот же ее вопрос:

— Спасет?

— Спасет, — спокойно отвечает жрец и гладит ее густые черные волосы. Потом он тянет ее безвольную руку к цепи, дает ей откусить от священного пирога, от одного из зажаренных ребер. Он дает ей глотнуть целебного пива, и больная впервые после многих лет узнает мир. Она поднимается, подчиняясь приказанию жреца, и выходит к восхищенным людям, и плачет, и просит простить ее, сама не зная за что. А те, очарованные сифилитики, туберкулезники, ревматики, вновь застывают в благоговейных позах, замагниченные шестью беспощадными, кровавыми, жуткими, холодными и голодными веками.

Я неверующий, но я — гость. Последнее предопределяет отношение ко мне приближенных жреца — бедняка Баракова и кулака Тосикова. Оба они из плоскостного, замыкающего вход в ущелье селения Гизель. Бараков — мрачный сутулый человек, за крупными губами которого прячутся немногочисленные остатки крупных зубов — клыки. Он резник при жреце. Он выбран из среды смертных, чтобы подниматься со жрецом до пещеры у вершины Тбау-Вацилла и резать там жертвенного барана: Гутцевы, избранные богом для исцеления людей, не могут обагрять свои руки в крови.

Щеки Тосикова свежевыбриты, и клинышком торчит серебряная бородка, оставленная для солидности. Он мал ростом, а взгляд его серых глаз надменен.

Тосиков и Бараков распорядились, и расторопный, лет двадцати восьми парень позвал меня вниз. Он предложил мне сесть на «самый мягкий камень». Со мной уселись Бараков и Тосиков. Праздник этого года невесел. Какие-то там коммунисты и комсомольцы собираются в соседних аулах и хотят прийти сюда, чтобы разогнать приехавших за исцелением. И вот, пока осторожный и надменный Тосиков молчит, простодушный Бараков раздумывает вслух:

— Ведь Гино (Гино — его племянник, коммунист, областной ответработник, писатель) сам в прошлом году видел, как Ильяс излечил сумасшедшего… Ильяс — что!.. Разве мы не знаем, что Ильяс копейки не стоит: он — пьяница, обжора. Мы не к нему приходим, мы в это место приходим, — продолжает он, помолчав.

Я встретил Гино по дороге в Найфат. По поручению областных организаций он руководит землеустройством ущелья. Она является началом интенсификации хозяйства в Нагорной полосе. Пятилетний план переводит Нагорную Осетию на овцеводство.

Гино ходит сейчас по даргавским аулам, заселенным наполовину после стихийного выхода горцев на плоскость, и зовет их бросить прокопченные дымом сакли, образовать вместо пяти два поселка с постройками нового стандартного типа.

Глазами старого Баракова исподлобья следит старая Осетия за работой Гино:

— Людям и на прежних местах хорошо живется.

Наш урдагстаг (стоящий на ногах; так называются в осетинском быту младшего, обслуживающие пирующих) — тот же расторопный парень, зовут его Асаге, — был до революции «временнопроживающим» парнем, выселившимся на плоскость, но не принятым в общество и потому лишенным надела. Революция дала ему душевой надел в 0,6 га, — он за революцию и часто восклицает:

— Да здравствует рысысы! — что в его произношении следует понимать — СССР.

На вопрос — почему же он здесь, Асаге весело объясняет: неделю подышать хорошим воздухом, повидать людей, поговорить и попировать с ними, ни о чем не заботясь…

Нарушив ритуал, я увидел священную цепь. Теперь мне хочется увидеть кувандон (молельня, часовня), круг посетителей которой расширен: туда впускают и тех, кто не зарезал Вацилле жертвенного барана. Я попросил Баракова. Он сходил и вернулся от Ильяса с разрешением.

У входа в молельню — толпа. У всех те же кувинагта. Я удивился встрече со знакомым владикавказским осетином. По моим сведениям, он уехал в Бухару.

— Приехал вот, — точно сам недоумевая, говорит он. И успевает объяснить, пока мы проталкиваемся в молельню: — У меня родились, но не жили дети. Когда родился этот сын (он показал на трехлетнего мальчугана, умостившегося на руках матери), я пришел сюда. И ребенок живет.

В густом сумраке молельни единственный источник света, дверь, забит толпой, — люди слились в общую массу. Слабо мерцают восковые свечи, вправленные метерлинковскими — в ниспадающих платках — женщинами в стену. Когда-то стена была иконостасом. Теперь в ней осталась низкая дверь, ведущая во вторую половину — алтарь. Случайность опять притерла меня к владикавказскому знакомому. Он несет жрецу свое сокровище — ребенка, и жрец, приняв кувинагта, деловито и спешно молится Вацилле.

— Глотни, мое солнце, — употребляет он обычное обращение к детям, протягивает ребенку чашу пива. — Откуси, — дает он ему пирога и мяса, и ритуал закончен.

Полки позади жреца до отказа уставлены разнообразнейшими христианскими иконами, в большинстве современными. Говорят, что это — приношения паломников, Наслоившиеся за время существования культа. Говорят, что за первом, видимым, рядом икон хранится множество древних.

В нише, находящейся под боком у жреца, таинственная чаша с таинственным пивом. Отец протягивает жрецу порожнюю винную бутылку. Жрец через жестяную воронку наливает в нее две маленькие рюмки пива.

Худые и бледные — женские, корявые и твердые — мужские руки с бутылями еще и еще протягиваются к жрецу. Серебряной стопочкой он черпает его и разливает, разливает.

— Тбау-Вацилла! Тбау-Вацилла! (Молимся, славим тебя, Вацилла!), — шепчут людские губы.

Люди развезут пиво по ущельям и селам, будут хранить его, будут лечиться и лечить.

Преодолев напор толпы, я выбрался в чудесное ущелье Найфата. На дне его говорливо бежал сказочный ручей. Девственной травой зеленели кругом склоны. Тропинки протянулись по ним в прекрасные, затканные снежным молчанием выси.

 

Над пологой тропинкой, вытоптанной из Ламардона в Найфат, единственная в Даргавском ущелье и потому священная роща. В ней вырубается ежегодно палка, которую жрец берет с собой на Тбау-Вацилла. На вершине он натягивает на нее шкуру жертвенного ягненка.

Сейчас пробирается сквозь ветви и ползет над рощей голубоватый дым.

Я поднялся по ступенчатому кряжу. Не слышны стали людские голоса, и показалось, что нет, не должно быть болей, что мои глаза будут всегда ненасытно смотреть на снежные выси, что я, люди, суровые дальние склоны, выси, — что мы прекрасны. Должны быть прекрасны.

Но плоские кровли Найфата густы, как черные гроздья винограда. Корявые пальцы — в складки их въелась черная земля — держат нищенские кувинагта; в глазах покорная, беззлобная, беспомощная вера…

Голубой дым ползет по верхушкам деревьев. Небо ясно. В прозрачном воздухе, точно выше и выше, растут каменные горы. И вот нежданно родился и побежал по неизбывной горской тишине звон колокола. Я свернул в орешник, достигший предельной в заповедной неприкосновенности высоты.

Таинственная тишина рощи. Робко трещат под ногами сучья. Приглушен листвой колокольный звон. В буйной влажной траве рассыпана рубиновая земляника.

Скрытый кустарниками, я остановился, чтобы не помешать молитве. Группа мужчин полукругом стояла около дерева, к стволу которого прикреплен станционный колокол. Седобородый патриарх занимал центральное место в полукруге. Деревянная чаша с пивом в правой его руке, ребра и пироги — в другой. Он импровизировал молитву с жаром, свойственным только осетинам. Старик то повышал голос, то говорил шепотом, или был вкрадчив, или убедителен. Порою он почти кричал, приказывая громовержцу Вацилле дать бедной фамилии урожай на полях и в садах, сочные куски мяса, залитые маслом пироги, изобилие в саклях, благополучие в пути, удачу в делах и здоровье.

— Ой, Тбау-Вацилла! — постоянно вырывается из речи старика, скрепляя каждое требование, подтверждаемое хором присутствующих.

— Оммен!

Старик умолк и протянул младшему в кругу глотнуть пива и откусить пирога и мяса. Молельная чаша пошла по рукам и по губам. И тогда фамилия уселась на земле. Урдагстаги расставили деревянные блюда с вареным мясом, с сырными пирогами, с шашлыком. Чаша много раз наполнялась пивом.

Как посол божий («гость — посланник божий» — говорится в осетинском приветствии) я сел с ними за вкусную родную еду.

Это был фамильный дзуар. Каждый род, живущий в аулах Даргавского ущелья, имеет своего дзуара-покровителя и сегодня устраивает на месте пребывания его такое же пиршество… И каждый аул имеет своего покровителя, и каждый аул будет пировать около своего дзуара. Превыше всех — Вацилла, бог грома и молнии, следовательно — дождей и плодородия.

Кажется, что праздник, на который стекаются люди со всей Осетии, — грандиозная мистерия, показывающая развитие общественных идеологий от тотема к богу — вырастания рода в нацию. Недаром же спросил чудесный орел гутцевского мальчика:

— Ты осетин?

Хмельное пиво развязало языки. Густо сыпались сальные шутки. Пели. Вечером, перед тем как пойти в аул, хороводили на поляне веселое «Чепена», — взявшись под руки, кружились, оцепив старика, и повторяли его тяжеловатые, наивно-хитрые движения.

Вязкой тропинкой между полями овса и ячменя я спустился утром в Даргавс. К партии землеустроителей, возглавляемой Гино, подъехала другая партия — облесителей, если приемлемо это полуприличное слово: Их задача — согласованно выбрать участки для новых, укрепленных поселков, для пахоты, сенокоса, пастбищ и леса.

Упорно идет осада Найфата: «Ламардонская роща не будет единственной и священной».

Сбрасывается каменная скрижаль горской истории. Столетия назад волосатые руки пионеров сложили каменные здания, которые были их жилищами и крепостями во время нашествия врага. В нижних этажах саклей осетин держал худобу и семью. Над очагом висела цепь, с которой отождествлялся патриархальный род его, его сила и твердость. Шафер, когда вводил в дом невесту, окончательно закреплял молодую за новой семьей тем, что заставлял ее прикоснуться к надочажной цепи.

Теперь Гино ходит по аулам и зовет людей переселяться в новые дома, в которых не будет надобности в надочажных цепях, не будет закопченных стен и потолков, и грудей, рвущихся в кашле, и глаз, воспаленных в дыму, и распадается старая семья: оставив отцов доживать старые дни, сыновья уйдут вскоре в новые поселки, расцвеченные электричеством.

Верхами и на арбах, и пешие догоняют нас — меня и Гино — возвращающиеся на плоскость паломники, начиненные хмельным пивом. Они поют. Пытаются джигитовать. Спорят с Гино, каждый раз ссылаясь на исцеление, виденное Гино в прошлом году. Зовут меня в свидетели нынешнего. Напрасно Гино рассказывал им о великой силе внушения, говорил о неудачах жреца в борьбе с сифилисом, — спорщики посмеивались и торопились уехать, точно боялись поверить. Слева высился Тбау-Вацилла-хох. У подножья его ютились разоренные сакли вовсе покинутого жителями Хуссар-Хинцага. Рядом с брошенными, рассыпавшимися саклями древние белые сцементированные могильники казались живыми. На громадном недоступном камне, как остов подбитой птицы, прозрачная, в бойницах и входах, лежала старая крепость. Точно подступая к ней, со дна ущелья поднимались рабочие. Шапки и лица, и бедность одежды выдавали их осетинское происхождение: сшитые с претензией на галифе брюки из домотканого сукна, приведенные в бесформенное состояние ботинки. Снабженные кирками, ломами и молотами, они только что начали рыть шурф. Мы вступали на территорию строительства Гизельдонской государственной электрической станции.

Дорога взбегала на Кахти-Сар — перевал, вооруженный громадными, вросшими в землю скалами. Мирно текущий по долине Гизельдон терялся в прорыве между перевалом и Чижжита-хохом. Когда-то недоступный, загороженный отвесными скалами, Гизельдон перехвачен теперь мостками. Двумя черными жерлами смотрят со склона Кахти-Сара забранные лесами штольни. Через правильные промежутки времени выбрасывает верхняя штольня породы. С глухим рокотом сыплются на дно долины гранитные куски.

Склон Чижжита-хоха изрыт множеством шурфов: определяют место, на которое второй стороной улеглась бы гизельстройская плотина, похожая на опрокинутый вниз вершиной треугольник. Она предполагалась 47 метров вышиной в самом глубоком месте и 120 метров длиной по гребню. Замкнув Гизельдон, она образует водохранилище в 15 000 000 куб. метров. Напорная штольня — это из ее жерла выбрасывается сейчас порода — в 2—3 километра будет подводить воду к башне. Из нее вода почти вертикально хлынет по трубам на три турбины, установленные в здании силовой станции, рассчитанной на агрегаты мощностью в 7500 киловатт каждый. Запроектированная годовая выработка Гизельгэс — 100 000 000 киловатт-часов.

Я не стал возвращаться на дорогу и, быть может, в последний раз (в 1931 году должна закончиться постройка станции) начал спускаться вдоль оглушительно ревущих каскадов Пурта, водопада, в который превратился Гизельдон, войдя в прорыв. Когда-то недосягаемые склоны его сохранили первобытно-девственную дикую красоту. Нагроможденье мшистых скал и нежная, робкая поросль горного папоротника… Сухощавые березки на коричневых осыпях… И Пурт, забрасывающий мириадами брызг.

Насмешливое осетинское преданье сохранило имя Султана Мамсурова. Он был жителем Даргавса, в установленные дни резал жертвенных баранов, ходил в Найфат и мечтал построить на Пурте мельницу, «которая бы молола кукурузу для всей Осетии».

Давно умер Султан Мамсуров, и в честь его съедены быки во все поминальные осетинские сроки… А Пурт прыгал по уступам скал, густым ревом пугая бедных горских людей. Только теперь посягнул человек на вольный шум его: он ввел часть пуртовской воды в трубопровод, она движет турбины временной силовой установки, которая механизирует работы на строительстве.

Пурт кончает самоубийством. Его энергия заставляет вползать на Кахти-Сар вагонетки бремсберга с невиданными в Найфате осадными машинами: камнедробилки, цементомешалки, бревна, доски, насосы, бурава.

…Петли прославленного проклятиями северного колесного подъема на перевал, точно шнуры венгерской куртки, касаются двух прямых колей бремсберга. Когда-то, рассказывают, на Кахти-Сар вела тяжелая вьючная тропа. Дед нынешнего жреца, Ильяса Гутцева, пришел однажды на нихас и рассказал:

— Ночью явились ко мне — да будет им слава — два всадника, белый и черный. Они повели меня на Кахти-Сар, и один сказал «Проведи здесь дорогу!..» «Как я могу сделать это!» — «Скажи людям». «А если они мне не поверят?» — «Ты скажи, а неповинующихся мы отыщем сами», — «Ты стой и смотри, как мы проедем. По нашим следам поведешь путь».

Жрец привел горских людей на Кахти-Сар, и они увидели два следа, спускающихся вниз, в ущелье. Выполняя священную волю всадников, люди разбили расстояние, покрытое следами, на участки и распределили их между фамилиями, живущими в ущелье. До 1927 года, когда начались работы на Гизельстрое, каждая фамилия заботилась об участке, сделанном руками ее предков.

Поднимаясь на тридцать восемь петель Кахти-Сара, безнадежно изнывали обессиленные в подъеме кони, набухали кровью зрачки подъяремных молчаливых быков, хрипели понукающие людские глотки. Умерший жречествующий дед развернул в свое время производительные силы ущелья. Живой же внук его уже мертв и, мертвый, тянет за собой живых.

Подготовительные к строительству работы велись Севкавэлектрокраем, который создал грандиозный проект электростанции. Поскольку средний ежесекундный расход воды в Гизельдоне (3,65 куб. м) не являлся достаточным для выработки необходимого количества энергии, Электрокрай спроектировал переброску течения реки Геналдона (расход воды 1,2—2 куб. м) из соседнего Санибанского ущелья в Даргавское водохранилище ГЭС. Так достигается равномерная мощность станции в течение круглого года, что особенно важно зимой, когда количество воды в Гизельдоне падает до 1,43 куб. м. (5835 — летом).

Уже кончена водосливная штольня (218,5 м), которая будет регулировать уровень водохранилища; на 900 метров пройдена штольня водонапорная. Проект Электрокрая осуществлялся как бесспорный до момента, когда управление строительством подошло к необходимости закладывать плотину. Оказалось, что Электрокрай составил проект без предварительного испытания грунтов, и строительство пошло «от конца к началу». Лишь весной 1928 года управление заключило с Кавгидростроем договор на разведочное бурение в районе плотины.

Рабочий городок строительства расположился на дне прославленной археологами Кобанской долины. В нем около пяти каменных казарм для технического руководящего состава строительства и для квалифицированных рабочих и около десяти деревянных — под склады материалов, управление и жилища неквалифицированных рабочих.

Двенадцать лет назад в мокрый ноябрьский вечер осетинский Герострат поджег в Кобанском ущелье Саппат-дзуар. Дзуар этот был рослым деревом, а священные ветки его были обвязаны белыми лоскутами; стоял он на дороге в километре от селения Кобань и в трех — от начала подъема на Кахти-Сар.

Трудны корявые зигзаги Кахти-Сара. Одолевая их, надрывно хрипят кони, наливаются кровью бычьи глаза, останавливаются покорные ослики. И Саппат-дзуар почитался, в особенности — даргавцами. Возвращаясь с плоскости домой, даргавские люди останавливались около Саппат-дзуара, оставляя под святой охраной его половину клади и, облегченные, одолевали кахтисарский подъем.

Наутро они возвращались за оставленной частью клади, которая под охраною дзуара была неприкосновенна для чужих.

На двенадцать лет поторопился Герострат. Тогда старики прокляли святотатца, собрали и бережно сложили обуглившиеся: останки Саппат-дзуара, а жертвенные лоскутки стали привязывать к густому ореховому кусту, — дорога на Кахти-Сар оставалась по-старому трудной, по-старому они вынуждены были поручать Саппат-дзуару охрану своего достояния, главным образом хлеба.

Через год-два культурное шоссе побежит по склону Кахти-Сара, посмеиваясь над старой трассой, когда-то указанной жрецу белым и черным всадниками. Бремсберг будет фуникулером, поднимающим по крутому склону освобожденных людей. Надобность в Саппат-дзуаре исчезнет.

Сейчас — буквально рядом с дзуаром — вырыто два шурфа: исследуется грунт для постройки здания Гизельдонской ГЭС.

Вечером в городке я сидел в гостях у десятника Цыпу Байматова. В комнате у него железная кровать, покрытая байковым одеялом, два некрашеных стола, застланных газетами и уставленных книгами и инструментами. Почетное место на полочке около умывальника занимают щетки — зубная и сапожная — и мыло.

Цыпу родом из Даргавса. Башня его фамилии, «известной в Даргавском ущелье по своим постоянным выступлениям за общественные интересы», в числе многих других доживает там свои последние дни, разваливается.

Цыпу в детстве научился искусству лазить по горам, пользоваться непостижимой для степных смертных возможностью взбираться по крутым скалам, недра которых таят круто заваренную руду. Тогда он первый обратил внимание на странную окраску некоторых склонов, и теперь он развертывает громадный лист вощеной бумаги, на котором собственноручно разделана им карта Даргавского ущелья. Там Найфат с Ламардоном и его форты: Даргавс, Каккадур, Джимара, Саниба, Тменикау… Цыпу водит по карте спичкой и говорит, останавливаясь на отмеченных своеобразными знаками пунктах.

Я слушаю мягкий, спотыкающийся на шипящих говор Цыпу… Смотрю за спичкой, которою он водит по карте, и картина конца Найфата ясна для меня.

 

ГОД

 

Восьмой забой штольни — конечный. Над ним плакат: «Горнорабочие выполнили свой долг… Кто следующий?»

Плакат значит, что выполнена основная часть строительства — целиком пройдены 2,3 километра туннеля. Здесь туннель сомкнется с трубопроводом.

Нет и помину о Саппат-дзуаре, ветви которого белели на дне ущелья, у дороги. И новый куст его, и сложенные стариками обугленные плахи развеяны свежим ветром истории. На месте Саппат-дзуара высится сложенное из серого камня здание Гизельгэс.

Через множество неудач, через множество препятствий строительство упорно приближается к концу, не с тем, однако, эффектом, на который рассчитывали вначале. Гизельгэс будет, будут вертеться турбины, будет энергия, необходимая для Кавцинка, для Беслановского крахмально-паточного комбината, и еще будет опыт: Гизельгэс — первая высоконапорная в Союзе. Одни шли на строительство ее с инструкциями торгпрома, другие — не имея опыта. Нынешнее руководство — третье по счету — вошло в строительство, когда оно было на ходу. На его долю выпало выправить вольные и невольные ошибки (если не грехи) предшественников.

На ходу перепроектировалась станция. Значительно ниже, чем предполагали, спущен выход водонапорной штольни, расширен до семи метров (первоначально 2,5 м) диаметр выхода водосливной штольни — на случай катастрофического подъема воды в хранилище.

Водосливная штольня — сквозная рана в хребте Кахти-Сара, поднятого богом, по уверению жрецов, чтобы люди обессиливали и падали — молились бы. На деле хребет Кахти-Сара хрупок и рассыпчат и постоянно грозит завалить вход в штольню.

Кахти-Сар — не массив… Кахти-Сар — порождение грандиозного обвала, обрушившегося в ущелье, разделившего его на два: верх — Даргавское плато, низ — Кобанская котловина.

Ливни и ветры веков забили щели между валунами песком, илом, травами. Так образовалась громада Кахти-Сар, такая громада, что если строить плотину в 47 метров высотой, если задержать в водохранилище на Даргавском плато 15 000 000 кубометров воды, Кахти-Сар, «как кисель», сползет вниз.

Плотина будет не в 47, а в 16 метров; емкость водохранилища уменьшается с 15 миллионов кубометров до десятков тысяч.

Мы лишаемся возможности иметь такой запас воды, при наличии которого в течение круглого года можно бы регулировать равномерный напор воды на все три агрегата силовой станции, — она будет многомощной летом и маломощной зимой.

4000 киловатт!

Вместо проектировавшегося постоянного напряжения в 22 500 киловатт.

Горнорабочие выполнили свой долг. С величайшим упорством, одолевая тысячи препятствий, сгорбившись в тесной и мокрой штольне, вслед за ними выполняют свой долг бетонировщики. Арматурщики ухитрились экономить материал и время — додумались, что можно не отхватывать железо для каждого кольца отдельно (это было кропотливо и накладно), но тянуть железо вдоль окружности штольни спиралью (легко и быстро!).

…Весна. На склонах гор стаял снег, они — как медные: обнажился прятавшийся под зимним снегом осенний багрянец. В какой уже раз я поднимаюсь на Кахти-Сар, такой мучительный и все же любимый! Я знаю, что на кряже меня ждет радость — нежданно вырастает буйный, массив снежного Зариу-хоха, исполосованный синими рубцами обвалов. На дальних склонах мрачные ступенчатые аулы, обожженные близким солнцем, обвеянные ветром снежных вершин.

Когда-то кряж Кахти-Сара был «естественной» северной границей Даргавской Осетии. Внизу, в Кобани, жили ногайцы, и на Кахти-Саре стоял сторожевой осетинский аул.

Была борьба на Кахти-Саре, был еще «Кудз-аппаран» — «Сброс собак» — утес, с которого сбрасывали в пенистый Пурт изменников.

Никто не знает, почему ушли из Кобани ногайцы. Говорят, что ушли, спасаясь от чумы, и осели на первой крупной реке, оказавшейся на пути, — Кубани. С Даргавского плато спустились тогда в Кобань осетины. Кануковы захватили верхнюю башню (стоит она полуразрушенная на скале, нависшей над дорогой), Тулатовы — башню, защищавшую вход в Кобан с севера. Вместе с башнями захватили две эти фамилии мягкую и жирную землю Кобанской долины и предназначили всем другим людям быть подвластными.

Началась новая борьба — между подвластными, с одной стороны, Тулатовыми и Кануковыми — с другой. Подвластных возглавил Кермен, который еще ребенком прославился в Кобани силою. Он пастушествовал и голыми руками задушил волка, подбиравшегося к стаду. Тогда Хамурза Тулатов призвал Кермена, снял с себя пояс и кинжал и надел их на парня — приблизил его к себе. И когда вырос Кермен, Хамурза подарил ему коня, брал его с собою в набеги. Подарок пошел впрок: храбр, хитер и смел был Кермен. Возвращался как-то с плоскости Кермен, увидел — открыта дверь в его мельницу. Заглянул — сидит в мельнице мать и плачет.

— Что случилось, нана?

— Вчера был передел земли, а тебе не дали долю. Теперь ты, конечно, будешь биться с ними, а их много, они одолеют тебя, — погибнешь ты!

Взял мать из мельницы Кермен. Утром вышел на нихас Кермен.

— Какие новости?

— Никаких.

— Как же: говорят, что вы землю переделили?

— Да, переделили.

— А где моя доля?

— Тот, у кого доля есть, свою долю знает.

— Узнаем мы, у кого какая доля.

Ничего больше не говорил Кермен, а на второе утро вооруженный пошел мимо нихаса, перебрался на тот берег реки, крикнул оттуда:

— Прощайте вы, оба Кобана! Теперь увидите вы, у кого какая доля будет!

Хамурза один понял, что будет от ухода Кермена.

— Кто вернет его, за того отдам свою красавицу дочь!

Пошел один кобанец вслед за Керменом, раздумывает:

«Если позади буду идти, скажет, что погоня, перегоню — скажет, что засаду готовлю».

Криком остановил Кермена, рассказал ему.

— Нет, не вернусь!

— Тогда ради меня вернись: Хамурза обещался свою красавицу дочь мне в жены дать, если верну тебя.

— Не верь им — алдары они: кто из них даст свою дочь за тебя?

Ушел Кермен к джераховцам. Они встретили Кермена радостно, и слепой старик попросил подвести к нему гостя, потрогал его спину и шею, сказал своим:

— Напрасно радуетесь: не такой он, чтобы долго жить с нами.

Из Джераха нападал Кермен на Кобан — женщины кануковские и тулатовские не решались выходить по воду. Тогда послали гонцов к Кермену:

— Вернись… Отдадим долю, какая тебе следует.

Был у Тулатовых Дзамбулат — алдар немощный, побиравшийся у кабардинских князей. Он уговорился с князьями загубить Кермена. Попросил Кермена поехать в Кабарду за подаренным табуном.

У князей сказал Кермену Дзамбулат:

— Если меня не будет в полдень, посмотри с дерева: где увидишь пыль, там я.

В полдень влез на дерево Кермен — открыли по нему стрельбу, убили.

Знамя Кермена в 1917 году подняла осетинская беднота. За Гизельстрой тоже лилась ее кровь, в труде над Гизельстроем, над каменными громадами, круто сбитыми в тысячелетиях, ломались ногти бедноты.

Но вот: из 1066 рабочих и служащих Гизельстроя соревнуются 636, почти все они объединились в ударные бригады, больше половины самозакрепилось на строительстве до конца, который все-таки будет победным.

Над проблемой Геналдона бьется сейчас мысль молодого руководства строительством.

Первоначальный проект перебрасывал Геналдон в Даргавское водохранилище: до количества, необходимого для равномерного действия станции, увеличивался запас воды в нем. И теперь нужен, но невозможен такой запас: под тяжестью его, как кисель, сползет Кахти-Сар. Теперь Геналдон перебрасывался бы к Кахти-Сару только для того, чтобы использовать зимой возможное количество воды, чтобы зимой не совсем хирела станция.

И теперь молодое партийное руководство строительством по-новому ставит проблему Геналдона. Оно хочет организовать переброску Геналдона так, чтобы в результате Гизельгэс давала не 100 000 000 киловатт-часов в год, как проектировалось вначале, но 300 000 000 или 400 000 000.

Мы терпим временные неудачи и учимся побеждать.