Книга первая

13- об общих тропах сккпсиса

Так как мы говорили, что невозмутимость следует за воздержанием во всех [вопросах], то следовало бы сказать, каким образом достается воздержание. Гово­ря в более общих чертах, оно достается через проти­вопоставление вещей друг другу. Противопоставля­ем же мы либо явление явлению, либо мыслимое мыслимому, либо попеременно. Так, например, явле­ние — явлению, говоря: «одна и та же башня издали кажется круглой, вблизи же четырехугольной»,

а мыслимое — мыслимому, когда мы выводящему су­ществование Провидения из порядка небесных вещей противопоставляем то положение, что часто добрые несчастны, а злые счастливы, и отсюда заключаем об отсутствии Провидения. Мыслимое же — явлению, как, например, Анаксагор противопоставлял поло­жению, что «снег бел», то, что «снег есть затвердев­шая вода, а вода черна, следовательно, и снег черен». С другой же целью мы противопоставляем иногда настоящее настоящему, как в только что указанных примерах, а иногда настоящее прошедшему или бу­дущему.

Так, если бы кто-нибудь высказал нам положение, которое мы не можем разрешить, то мы говорим ему: подобно тому, как до рождения лица, внесшего то ми­ровоззрение, которого ты придерживаешься, рассуж­дение, будучи правильно на нем основано, для нас еще не обнаружилось, а в отношении к природе сво­ей существовало, точно таким же образом может быть допустимо, что положение, противоположное выска­занному теперь тобою, существует в отношении к своей природе, а нам еще не обнаруживается; поэто­му для нас нет еще необходимости соглашаться с по­ложением, кажущимся теперь убедительным. Для того же, чтобы нам точнее разобраться в этих противопо­ставлениях, я изложу и те способы (тропы), путем ко­торых достигается воздержание, не утверждая ничего ни о количестве их, ни о значении; допустимо и то, что они слабы, и то, что их больше, чем будет пере­числено.

14. О десяти тропах

Обыкновенно, по преданию, идущему от более древних скептиков, тропов, путем которых происхо­дит воздержание, насчитывается десять, и называют­ся они одинаково «рассуждениями» и «местами». Они следующие: первый [основывается] на разнообразии живых существ, второй — на разнице между людьми, третий — на различном устройстве органов чувств, четвертый — на окружающих условиях, пятый — на

V

положениях, промежутках и местностях, шестой — на примесях, седьмой — на соотношениях величин и устройствах подлежащих предметов, восьмой — на относительности, девятый — на постоянной или ред­кой встречаемости, десятый — на [различных] спосо­бах суждения, обычаях, законах, баснословных веро­ваниях и догматических предположениях. Мы поль­зуемся этим расчленением предположительно. Над этими тропами возвышаются, обнимая их, следую­щие три: первый [происходит] от судящего, второй — от подлежащего суждению, третий — от того и друго­го. Троп «от судящего» охватывает собою первые че­тыре, ибо судящее есть либо животное, либо человек, либо восприятие, и притом в известной окружающей обстановке; к тропу «от подлежащего суждению» [вос­ходят] седьмой и десятый; к тропу — «от того и друго­го» — пятый, шестой, носьмой и девятый. Эти три тро­па опять-таки восходит к од! юму — к относительности, так что троп «относительности»есть самый общий, ви­довые — три, подчиненный им — десять. Вот что го­ворим мы, согласно с вероя'п юстыо, об их количест­ве, о силе же их скажем следующее. №«

Р

О ПЕРВОМ ТРОПЕ ^!-<Ж

Первое рассуждение, как мы говорили, есть то, в котором при разнообразии живых существ одина­ковые вещи вызывают у них не одинаковые пред­ставления. Об этом мы заключаем как из разницы их (т. е. живых существ) происхождения, так и из разли­чия в строении их тел. Из происхождения, говорим мы. потому, что одни из живых существ рождаются без смешения полов, другие же от их соединения. Из тех, которые рождаются вне смешения полов, од­ни происходят от огня, как те маленькие животные, которых мы видим в очагах, другие же от испорчен­ной воды, как комары, третьи из бродящего вина, как муравьи, четвертые из земли, пятые из ила, как лягуш­ки, шестые из грязи, как черви, седьмые из ослов, как жуки-скарабеи, восьмые из овощей, как гусеницы, де­вятые из плодов, как орехотворки из диких фиг, деся-

тые из гниющих животных, как пчелы из быков или осы из лошадей. Что касается до происходящих от полового соединения, то одни из них, и притом ог­ромное большинство, рождаются от однородных су­ществ, другие от разнородных, как мулы. Опять-таки среди живых существ вообще одни рождаются живы­ми, как люди, другие возникают из яиц, как птицы, третьи в виде кусков мяса, как медведи. Вероятно, что такое сходство и разница в происхождении произ­водят сильные противоположности в ощущениях, так что от этого получается не подлежащее смеше­нию, несоединимое и борющееся между собою. Но и разница в главнейших частях тела и особенно тех, которые даны природою для суждения и ощуще­ния, может производить весьма большую борьбу [различных] представлений. Называют же болеющие желтухой все то, что нам кажется белым, желтым, а имеющие налитые кровью глаза — кроваво-красным. Так как и среди живых существ одни имеют желтые глаза, другие кроваво-красные, третьи белесоватые, четвертые еще какого-нибудь другого цвета, то, ду­маю я, для них должна быть и разница в восприятии красок. Мало того, если мы, поглядев пристально долгое время на солнце, наклонимся потом над кни­гой, то нам нажегся, что буквы — золотые и кружатся. И так как есть некоторые животные, имеющие от природы какой-то блеск в глазах, из которых [поэто­му] струится тонкий и подвижный свет, так что и но­чью они видят, то мы можем непременно считать, что внешние предметы воспринимаются ими и нами не одинаково. Далее, и фокусники, смазывая светиль­ни ламп медной ржавчиной или жидкостью из кара­катицы, достигают того, что благодаря незначитель­ному количеству примеси присутствующие кажутся то медно-красными, то черными. Тем более поэтому обосновано [положение], что благодаря различным сокам, примешиваемым к органам зрения у живот­ных, у них возникают и различные представления о подлежащих предметах. Точно так же, когда мы прижимаем сбоку глаз, то образы, фигуры и величи­ны видимых вещей кажутся нам продолговатыми

и узкими. Поэтому вероятно, что те из животных, ко­торые имеют косой и продолговатый зрачок, как ко­зы, кошки и тому подобные, имеют иное представле­ние о подлежащих [предметах], а не такое, каким вос­принимают их животные с круглыми зрачками. И зеркала, смотря по разному устройству, показывают внешние предмегы то очень маленькими, как вогну­тые зеркала, то продолговатыми и узкими, как выпук­лые. Некоторые же показывают голову смотрящегося в них внизу, а ноги наверху. Также и из сосудов, нахо-дяпщхся вокруг органа зрения, одни совершенно вы­даются из глаза вследствие выпуклости, другие лежат глубже, третьи находятся в ровной плоскости; от­сюда вероятно, что вследствие этого изменяются и представления и что собаки, рыбы, львы, люди и стрекозы видят те же самые [предметы] не равными по величине и не одинаковыми по форме, а такими, какими запечатлевает представление воспринимаю­щий его зрительный орган. То же самое суждение имеет силу и при других восприятиях. Как можно сказать, что при осязании получают одинаковое впе­чатление [животные] и черепахообразные, и имею­щие обнаженное мясо, и снабженные иглами, и опе­ренные, и чешуйчатые? И как могут получать одина­ковое восприятие слуха и те, у кого слуховой орган весьма узок, и те, у кого он весьма широк, и те, у кого уши волосатые, и те, у кого они гладкие? Ведь и мы иначе воспринимаем слух, когда заткнем уши или когда просто пользуемся ими. И обоняние может ме­няться, смотря по разнице между живыми существа­ми: мы иначе воспринимаем [запах] при охлаждении, когда мы полны холодным соком, и иначе, [наобо­рот], когда окружающие нашу голову части получают преизбыток крови, и мы отворачиваемся от того, что остальным кажется благоуханным, и считаем, что оно как бы ударяет нас. Также и среди животных од­ни от природы полны влаги и холодного сока, другие же очень полнокровны, иные имеют преимущест­венно и в преизбытке желтую желчь или черную; яс­но, что вследствие этого и обоняемые вещи кажутся всякому из них разными. Одинаково обстоит дело

и с подлежащим чувству вкуса, так как одни имеют язык жесткий и сухой, другие же очень влажный, и когда даже у нас при лихорадке язык делается более сухим, то все подносимое кажется землистым [на вкус], имеющим дурной сок и горьким. Это же мы ис­пытываем вследствие различного преобладания того или иного сока из тех, которые, как говорят, сущест­вуют в нас. А так как и животные имеют вкусовые ор­ганы различные и наполненные различными сока­ми, то они могут получать и различные вкусовые представления о подлежащих предметах. И подобно тому, как та же самая пища, распределяясь [в организ­ме], обращается то в вену, то в артерию, то в кость, то в мускул и в любое из остального, производя раз­личное действие сообразно с различием принимаю­щих ее частей; и подобно тому, как единая и однооб­разная вода, распределяясь в дереве, обращается то в кору, то в ветвь, то в плод, а далее [среди плодов] — то в фигу, то в гранат, то в любое из остального; и по­добно тому, как одно и то же дыхание музыканта, вдыхаемое в флейту, делается то высоким, то низким и одно и то же прикосновение руки к лире произво­дит то низкий, то высокий звук, — так, вероятно, и внешние предметы рассматриваются как различ­ные, смотря по различ! юму crpoci 1ию живых существ, получающих представление. Яснее же это познается из изучения того, к чему живые существа стремятся и чего избегают. Миро, например, кажется людям очень приятным, а жукам и пчелам невыносимым, и оливковое масло полезно людям, а если капнуть им на ос и пчел, то они погибают. Также морская вода при питье неприятна для людей и напоминает им яд, рыбам же она весьма приятна и пригодна для питья. Свиньи охотнее купаются в самой вонючей грязи, чем в прозрачной и чистой воде. Среди животных мы видим травоядных, едящих кустарники, пасущих­ся в лесах, едящих семена, плотоядных, млекопитаю­щих; одни любят гнилую, другие — свежую пищу; од­ни — сырую, другие — приготовленную поварским способом. И вообще, приятное одним кажется дру­гим неприятным, отвратительным и губительным.

Например, от цикуты жиреют перепелки, от свиных бобов — свиньи; последние охотно едят и саламандр, подобно тому как олени — ядовитых животных и ла­сточки — жуков. Муравьи и червячки, проглоченные человеком, производят боль и резь; а медведь, забо­лев какой-нибудь болезнью, поправляется, проглаты­вая их. Ехидна цепенеет при прикосновении к ней одной только фиговой ветвью, а летучая мышь — от листа платана. Слон бежит от барана, лев от петуха, морские киты от треска мелющихся бобов, а тигр от звука тимпанов. Можно привести и много других [примеров] еще в большем количестве, чем эти, но, чтобы не казалось, что мы останавливаемся на этом больше, чем следует, [скажем так]: если одно и то же кажется (является) одним — приятным, другим — не­приятным, а «приятное» и «неприятное» основано на представлении, то у живых существ получаются раз­ные представления от подлежащих предметов. Если же те же самые предметы кажутся неодинаковыми, смотря по различию между живыми существами, то мы сможем только сказать, каким нам кажется подле­жащий предмет, но воздержимся (от утверждения], каков он по природе. Ибо мы не сможем судить ни о наших представлениях, ни [о представлениях] дру­гих живых существ, так как сами являемся частью этой общей разноголосицы и вследствие этого более нуждаемся в решающем и судящем, чем можем су­дить сами. И кроме того, мы не можем бездоказатель­но предпочитать наши представления тем, которые являются у бессмысленных животных, ни доказать [их превосходство]. Помимо того, что может не быть такого доказательства, о чем мы |сще] упомянем, са­мо так называемое доказательство будет либо оче­видным (видимым) для нас, либо неочевидным; если оно неочевидно, то мы и не примем его с убеждени­ем; если же оно очевидно для нас, то так как мы имен­но и исследуем представления, видимые живыми су­ществами, а это доказательство видимо нами, живы­ми существами, то придется поэтому исследовать и его, правильно ли оно, поскольку оно нами видимо (нам очевидно). А пытаться обосновать искомое ис-

комым бессмысленно, так как одно и то же будет вер­ным и неверным, а это невозможно: верным, посколь­ку оно предполагает доказательства, неверным, по­скольку оно требует доказательств. Поэтому у нас не будет доказательства, путем которого мы предпочита­ем собственные представления тем, которые являются у так называемых неразумных животных. Если же в за­висимости от разницы между живыми существами яв­ляются различные представления, судить о которых невозможно, то необходимо воздерживаться [от суж­дения] о внешних предметах.

ИМЕЮТ ЛИ ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ НЕРАЗУМНЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАЗУМ?

Излишества ради сравним по отношению к пред­ставлениям так называемых неразумных животных с людьми; ведь после [предшествующих] дельных рассуждений мы не отказываемся от насмешек над ослепленными и много о себе мнящими догматика­ми. Наши [единомышленники] привыкли все множе­ство неразумных животных сравнивать просто с че­ловеком. Но так как ловко измышляющие доводы догматики считают это сравнение несостоятель­ным, то мы, продолжая из обширного запаса содер­жания свою шутку несколько дальше, остановим свое рассуждение на одном только животном, на­пример на собаке, которая, если угодно, кажется са­мым обыкновенным из всех животных. Ибо и в этом случае мы найдем, что эти животные, о которых идет рассуждение, нисколько не ниже нас в отноше­нии вероятности видимых ими явлений. Догматики единодушно соглашаются, что собака превосходит нас своими ощущениями. Она воспринимает боль­ше нас своим обонянием, выслеживая им и невиди­мых ею зверей. Глазами она также видит их скорее, чем мы, и остро воспринимает слухом. Но перейдем к разуму. Он бывает либо внутренний, либо внеш­ний. Обратимся сначала к внутреннему. По мнению наиболее противоречащих нам догматиков, именно стоиков, деятельность его проявляется в следующем:

в выборе надлежащего и избегании неподходящего, в изучении ведущих к этому искусств, в достижении добродетелей, соответствующих своей природе, а также того, что касается ощущений. Собака же, на которой мы решили остановить ради примера свое рассуждение, делает [себе] выбор надлежащего и из­бегает вредного, отыскивает, [например], годное себе в пищу и отходит пред поднятым бичом. Она облада­ет также и искусством, доставляющим ей надлежа­щее, именно охотничьим. Собака не лишена и доб­родетели; если справедливость состоит в том, чтобы каждому воздавать по заслугам, то собака не может стоять вне добродетели, так как она виляег хвостом [навстречу] домашним и хорошо обходящимся с нею и охраняет их, а чужих и обижающих ее прого­няет. Если же собака обладает справедливостью, то, так как добродетели следуют взаимно одна за дру­гою, она обладает и другими добродетелями, кото­рых, по словам мудрецов, не имеет большинство лю­дей. Мы видим ее и храброй при защите и понятливой, как [о том] свидетельствует и Гомер, сочинивший, что Одиссей не был узнан ни одним из домочадцев, а был признан одним только Аргосом, причем соба­ка не обманулась изменением тела человека и не от­стала от принуждающего представления, которое, как оказалось, она удержала больше, чем люди. По мнению Хрисиппа, который, однако, более всего враждовал против неразумных животных, собака причастна и к прославленной диалектике. А именно, упомянутый муж говорит, что она пользуется пятым, согласно с мнением большинства, из не требующих доказательств умозаключением; когда она приходит к перекрестку, то, обнюхав две дороги, по которым не ушла дичь, она немедленно спешит по третьей, даже не обнюхав ее. «Значит, по смыслу», говорит древний философ, она рассуждает так: «Дичь ушла либо по этой, либо по этой, либо по той дороге; а ес­ли не по этой и не по этой, то, значит, по той». Но и собственные свои ощущения собака воспринимает и облегчает их: при колючке, крепко засевшей в но­гу, она стремится удалить ее тем, что трет ногу о зем-