Ключи открывают не только те двери, для которых сделаны

 

Возвратясь в Лувр, королева Наваррская застала Жийону в большом волнении. В отсутствие Маргариты приходила г-жа де Сов. Она принесла ключ, который прислала ей королева-мать. Это был ключ от комнаты, где находился в заключении Генрих Наваррский. Было ясно, что королеве-матери зачем-то нужно, чтобы Беарнец провел сегодняшнюю ночь у г-жи де Сов.

Маргарита взяла ключ и, вертя его в руках, продумала каждое слово из письма г-жи де Сов, взвесила значение каждой буквы и, наконец, как будто разгадала замысел Екатерины.

Она взяла перо, обмакнула его в чернила и написала:

 

«Сегодня вечером не ходите к г-же де Сов, будьте у королевы Наваррской.

Маргарита».

 

Потом она свернула бумажку трубочкой, всунула ее в полую часть ключа и приказала Жийоне, как только стемнеет, подсунуть ключ узнику под дверь.

Покончив с этим, Маргарита подумала о несчастном раненом, заперла все двери, вошла в кабинет и, к своему великому удивлению, увидела, что Ла Моль уже одет в свое продранное, испачканное кровью платье.

Заметив ее, он сделал попытку встать, но зашатался, не смог удержаться на ногах и упал на софу, превращенную в кровать.

– Что это значит, сударь? Почему вы так плохо выполняете предписания вашего врача? – спросила Маргарита. – Я предписала вам покой, а вы, вместо того чтобы слушаться меня, делаете все наоборот!

– Ваше величество, я не виновата, – сказала Жийона. – Я просила, я умоляла его сиятельство не сходить с ума, а он сказал, что не останется в Лувре.

– Вы хотите уйти из Лувра?! – спросила Маргарита, глядя с изумлением на молодого человека, потупившего глаза. – Да ведь это немыслимо! Вы не можете ходить, вы бледны, у вас нет сил, у вас дрожат колени. И еще сегодня утром у вас из раны шла кровь!..

– Ваше величество! Сколь горячо я благодарил вас за то, что вы дали мне убежище вчера, столь же горячо молю вас позволить мне уйти сегодня.

– Я даже не знаю, как назвать такое безрассудство, – ответила изумленная королева, – это хуже, чем неблагодарность!

– Ваше величество! – умоляюще складывая руки, воскликнул Ла Моль. – Не обвиняйте меня в неблагодарности! Чувство признательности к вам я сохраню на всю жизнь!

– Значит, ненадолго! – сказала Маргарита, тронутая искренностью, звучавшей в его словах. – Или ваши раны откроются – и вы умрете от потери крови, или же узнают, что вы гугенот, – и вы не сделаете по улице и ста шагов, как вас убьют!

– И все-таки я должен уйти из Лувра, – прошептал Ла Моль.

– Должны?! – повторила Маргарита, глядя на него ясным, глубоким взглядом, и, чуть побледнев, произнесла:

– Да! Да! Понимаю! Извините, сударь! За стенами Лувра, конечно, есть женщина, которую ваше отсутствие мучительно тревожит. Это справедливо, это естественно, я это понимаю. Почему же вы сразу мне не сказали… или, вернее, как я сама не подумала об этом?! Долг гостеприимства – оберегать чувства гостя так же, как и лечить его раны, и заботиться о его душе так же, как и о его теле.

– Вы глубоко заблуждаетесь, – возразил Ла Моль. – Я почти одинок на свете и совсем одинок в Париже – здесь меня никто не знает. В этом городе первый человек, с которым заговорил я, был тот, кто хотел меня убить, а первой женщиной, которая заговорила со мной, были вы, ваше величество.

– Тогда почему же вы хотите уйти? – в недоумении спросила Маргарита.

– Потому, что прошлую ночь вы, ваше величество, совсем не спали, и потому, что сегодня ночью… Маргарита покраснела.

– Жийона, – сказала она, – уже темнеет, я думаю, что пора отнести ключ.

Жийона улыбнулась и вышла.

– Но если вы в Париже одиноки, без друзей, что же вы будете делать? – спросила Маргарита.

– У меня будет много друзей, сударыня. Когда за мной гнались, я вспомнил мою мать – она была католичка; мне чудилось, что она летит передо мной, указывая мне путь к Лувру и держа в руке крест; тогда я дал обет принять вероисповедание моей матери, если Господь сохранит мне жизнь. Господь сделал больше, чем спас мне жизнь: Он послал мне ангела, чтобы я полюбил жизнь.

– Но вы не можете ходить; вы не пройдете и ста шагов, как упадете в обморок.

– Сегодня я пробовал ходить по кабинету; правда, хожу я медленно и ходить мне трудно, но мне нужно дойти только до Луврской площади, а там – будь что будет!

Маргарита, подперев голову рукой, глубоко задумалась.

– А почему вы больше не упоминаете о короле Наваррском?

Маргарита умышленно задала этот вопрос.

– Что же, когда вы пожелали принять католичество, у вас пропало желание служить королю Наваррскому?

– Ваше величество, – побледнев, отвечал Ла Моль, – вы угадали истинную причину, по которой я хочу уйти… Я знаю, что королю Наваррскому грозит величайшая опасность и что даже вы, ваше величество, принцесса крови, едва ли сможете спасти ему жизнь.

– Что это значит? – спросила Маргарита. – Что вы хотите сказать? И о какой опасности вы говорите?

– В том кабинете, где меня поместили, слышно все, – нерешительно отвечал Ла Моль.

«А ведь верно, – подумала Маргарита, – то же самое говорил мне и герцог де Гиз».

– Так что же вы слышали? – спросила она.

– Во-первых, утром я слышал разговор вашего величества с братом.

– С Франсуа? – покраснев, воскликнула Маргарита.

– Да, с герцогом Алансонским. Затем, когда вас не было, я слышал разговор мадмуазель Жийоны с госпожой де Сов.

– Так эти два разговора…

– Да, ваше величество! Вы замужем всего неделю, вы любите своего супруга. И ваш супруг придет сюда вслед за герцогом Алансонским и госпожой де Сов. Он поведает вам свои тайны. А я не должен их слышать; я был бы нескромен… я не могу, не должен… прежде всего, я не хочу быть нескромным!

Тон, каким Ла Моль произнес эти слова, дрожь в его голосе и смущенный вид юноши внезапно объяснили Маргарите все.

– Так! Значит, лежа в кабинете, вы слышали все, что говорилось в этой комнате? – спросила она.

– Да, ваше величество.

– И чтобы ничего больше не слышать, вы хотите уйти сегодня вечером или сегодня ночью?

– Сию же секунду, если вы, ваше величество, милостиво дозволите мне уйти.

– Бедный ребенок! – сказала Маргарита с нежностью и жалостью в голосе.

Удивленный таким ласковым ответом вместо ожидаемой суровой отповеди, Ла Моль робко поднял голову; глаза его встретились с глазами Маргариты, и, словно притягиваемый некоей магической силой, он был уже не в состоянии оторваться от ясных, проницательных глаз королевы.

– Значит, вы считаете, что неспособны сохранить тайну? – мягко спросила Маргарита, откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь тем, что, сидя в полумраке за спущенной ковровой занавеской, может, не выдавая себя, свободно читать в душе Ла Моля.

– Я человек жалкий, – ответил Ла Моль, – я не уверен в себе самом и не выношу чужого счастья.

– Но чьего же счастья? – с улыбкой спросила Маргарита. – Ах да! Счастья короля Наваррского! Бедный Генрих!

– Вот видите, он счастлив! – воскликнул Ла Моль.

– Счастлив?..

– Да, потому что вы, ваше величество, жалеете его. Маргарита теребила в руках шелковый кошелек и выдергивала из него золотые нити шнурка.

– Итак, вы твердо решили не встречаться с королем Наваррским? – спросила она.

– Боюсь, что теперь я буду в тягость его величеству…

– Ас моим братом, герцогом Алансонским?

– С герцогом Алансонским?! – воскликнул Ла Моль. – О нет! Нет, сударыня! С ним еще меньше, чем с королем Наваррским!

– Но почему же? – дрожа от волнения, спросила Маргарита.

– Потому, что я стал слишком плохим гугенотом, чтобы преданно служить его величеству королю Наваррскому, и еще недостаточно хорошим католиком, чтобы войти в число друзей герцога Алансонского и герцога де Гиза.

На этот раз потупила глаза Маргарита, чувствуя, что удар попал ей прямо в сердце; она сама не могла понять, радость или боль причинили ей слова Ла Моля.

В эту минуту вошла Жийона. Маргарита бросила на нее вопросительный взгляд. Жийона ответила утвердительным взглядом, давая понять, что ей удалось передать ключ королю Наваррскому.

Маргарита перевела взгляд на Ла Моля, пребывавшего в нерешительности; он опустил голову на грудь и побледнел, страдая от ран телесных и душевных.

– Господин де Ла Моль горд, – сказала Маргарита, – и я не решаюсь сделать ему одно предложение, которое он, без сомнения, отвергнет.

Ла Моль встал, сделал шаг к Маргарите и хотел склониться перед вей в знак готовности повиноваться, но от сильной, острой, жгучей боли у него выступили слезы, и, чувствуя, что вот-вот упадет, он ухватился за стенной ковер, чтобы удержаться на ногах.

– Вот видите, – воскликнула Маргарита, подбегая к нему и поддерживая его, – вот видите, я еще нужна вам!

– О да! Как воздух, которым я дышу, как свет, который вижу! – едва заметно шевеля губами, прошептал Ла Моль.

В это мгновение послышались три удара в дверь.

– Вы слышите? – испуганно спросила Жийона.

– Уже! – прошептала Маргарита.

– Отпереть?

– Подожди. Это может быть король Наваррский.

– Ваше величество! – воскликнул Ла Моль, которому эти слова придали силы, хотя королева произнесла их шепотом, в полной уверенности, что ее услышит одна Жийона:

– Молю вас на коленях: удалите меня из Лувра, живого или мертвого! Сжальтесь надо мной! Ах, вы не хотите отвечать! Хорошо! Тогда говорить буду я! А когда я заговорю, то, надеюсь, вы сами меня выгоните.

– Замолчите, несчастный! – сказала Маргарита, ощущавшая неизъяснимое очарование в этих упреках молодого человека. – Замолчите сейчас же!

– Ваше величество, повторяю: из этого кабинета слышно все, – продолжал Ла Моль, не услыхав в тоне королевы той строгости, какой он ожидал. – Не дайте мне умереть такой смертью, какой не выдумать самым жестоким палачам!

– Молчите! Молчите! – приказала Маргарита.

– О, вы безжалостны! Вы ничего не хотите слушать, ничего не хотите понять! Поймите, что я люблю вас!..

– Да замолчите же, говорят вам! – перебила Маргарита и зажала ему рот своей теплой душистой ладонью.

Молодой человек взял ее в руки и прижался к ней губами.

– Все-таки… – прошептал он.

– Все-таки замолчите, ребенок! Что это за бунтовщик, который не повинуется своей королеве?

Маргарита выбежала из кабинета, заперла дверь и прислонилась к стене, стараясь трепетной рукою унять сердцебиение.

– Жийона, отвори! – приказала она.

Жийона вышла, и мгновение спустя из-за портьеры показалось лукавое, умное и немного встревоженное лицо короля Наваррского.

– Вы звали меня, ваше величество? – спросил король Наваррский Маргариту.

– Да, ваше величество. Вы получили мое письмо?

– Получил, и, должен признаться, не без удивления, – ответил Генрих, оглядываясь с некоторым недоверием, рассеявшимся, впрочем, очень быстро.

– И не без тревоги, не правда ли? – прибавила Маргарита.

– Не отрицаю. Однако, несмотря на то, что я окружен беспощадными врагами и еще более опасными друзьями, я вспомнил, как однажды в ваших глазах светилось великодушие – это было в вечер нашей свадьбы – и как в другой раз в них засияла звезда мужества: это было вчера, в день, предназначенный для моей смерти.

– Итак? – с улыбкой спросила Маргарита мужа, видимо старавшегося проникнуть к ней в душу – Итак, я вспомнил это и, прочитав вашу записку с предложением явиться к вам, тотчас сказал себе: у короля Наваррского, безоружного узника, оставшегося без друзей, есть только одна возможность погибнуть с блеском, смертью, которую занесут на скрижали истории, – это смерть от предательства жены, и вот я пришел.

– Государь, – ответила Маргарита, – вы заговорите по-иному, когда узнаете, что все происходящее в данную минуту – дело рук женщины, которая вас любит и… которую любите вы.

Услышав это, Генрих чуть не попятился, и его проницательные серые глаза глянули на Маргариту из-под черных бровей вопросительно и с любопытством.

– Успокойтесь, государь! – с улыбкой сказала королева. – Я вовсе не собираюсь утверждать, что эта женщина – я.

– Однако ведь это вы велели передать мне ключ? Ведь это же ваш почерк?

– Да, я признаю, что это почерк мой, не отрицаю и того, что записка от меня. А ключ – это уже другие дело. Достаточно вам знать, что, прежде чем вы его получили, он побывал в руках четырех женщин.

– Четырех?! – с изумлением воскликнул Генрих.

– Да, четырех, – подтвердила Маргарита. – В руках королевы-матери, госпожи де Сов, Жийоны и моих. Генрих Наваррский задумался над этой загадкой.

– Давайте поговорим серьезно, а главное – откровенно, – сказала Маргарита. – Сегодня возникли слухи о том, что вы, ваше величество, дали согласие отречься от протестантского вероисповедания. Это правда?

– Неправда, сударыня; я еще не дал согласия.

– Но вы уже решились поступить таким образом?

– То есть я обдумываю это. Что делать, если тебе двадцать лет и ты почти король? Клянусь, есть вещи, которые стоят католической обедни!

– И в том числе – жизнь, не правда ли? Генрих не удержался от улыбки.

– Государь, вы недоговариваете! – продолжала Маргарита.

– Я не могу говорить всего своим союзникам, а мы с вами, как вам известно, пока только союзники; вот если бы вы были не только союзницей… но и…

– И женой, хотите вы сказать, так ведь?

– Да… и женой…

– Что тогда?..

– Тогда, пожалуй, было бы другое дело; я, может быть, стремился бы остаться королем гугенотов, как они меня называют… Ну, а теперь я должен быть счастлив, если останусь в живых.

Маргарита посмотрела на него так странно, что возбудила бы подозрения в человеке не такого тонкого ума, как Генрих Наваррский.

– Вы уверены, что этого достигнете? – спросила она.

– Более или менее уверен, – отвечал Генрих. – Ведь вы знаете, что в здешнем мире никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было.

– Но верно то, – подхватила Маргарита, – что вы, ваше величество, обнаруживаете такую скромность и такое бескорыстие, что, отказавшись от короны, отказавшись от религии, вы, вероятно, откажетесь, как надеются некоторые, и от союза с французской принцессой.

Эти слова были полны такого глубокого значения, что Генрих невольно вздрогнул. Но он тут же взял себя в руки.

– Соблаговолите припомнить, что в настоящее время я не волен располагать собой. Следовательно, я сделаю то, что мне прикажет французский король. А если бы в этих обстоятельствах, когда речь идет, ни много ни мало, о моем престоле, о моей чести и о моей жизни, удосужились бы посоветоваться со мной, я предпочел бы не строить мое будущее на правах нашего насильственного брака, а укрыться в каком-нибудь замке и охотиться или в каком-нибудь монастыре и каяться в грехах.

Эта покорность судьбе, этот смиренный отказ от всего на свете испугали Маргариту. Она подумала, что расторжение их брака уже согласовано между Карлом IX, Екатериной и королем Наваррским. Почему бы им не обмануть ее и не принести в жертву? Потому только, что она сестра одного и дочь другой? Опыт научил ее, что основывать на этом свое благополучие она не может. Честолюбие ужалило в сердце молодую женщину, или, вернее, молодую королеву, которая стояла настолько выше обыкновенных человеческих слабостей, что не могла поддаться им и поступиться чувством собственного достоинства; да и у каждой женщины, даже заурядной, но искренне любящей, любовь несовместима с унижением, ибо истинная любовь тоже честолюбива.

– Вы, ваше величество, – сказала Маргарита с презрительной усмешкой, – как видно, не очень-то верите в звезду, горящую над головой каждого монарха.

– Я напрасно стал бы разыскивать мою звезду в такое время; ее закрыла грозовая туча, которая сейчас грохочет надо мной, – отвечал Генрих.

– А если дыхание женщины разгонит эту тучу, и ваша звезда засияет ярче прежнего?

– Это очень трудно, – заметил Генрих.

– Вы не верите в существование такой женщины?

– Я не верю в ее могущество.

– Вы хотите сказать – в ее желание?

– Я сказал – в ее могущество и повторяю это слово. Женщина сильна по-настоящему только тогда, когда любовь и личные интересы в ней одинаково сильны; когда же ею движет что-нибудь одно, женщина так же уязвима, как Ахилл. А если я не ошибаюсь, то на любовь женщины, о которой идет речь, я рассчитывать не могу.

Маргарита промолчала.

– Послушайте, – продолжал Генрих, – когда раздался последний удар колокола на Сен-Жермен-Л'Осеруа, – вы, вероятно, стали думать о том, как отвоевать свою свободу, которой другие воспользовались, чтобы истребить моих сторонников. Ну, а мне пришлось думать о том, как спасти свою жизнь. Это было важнее всего… Я прекрасно понимаю, что Наварра для нас потеряна, но Наварра – пустяки в сравнении со свободой, вернувшей вам возможность громко говорить в вашей же комнате, а ведь вы не осмеливались так говорить, когда кто-то подслушивал вас, сидя в кабинете.

Маргарита, сколь ни была она озабочена, не смогла не улыбнуться. Король Наваррский встал с места, собираясь идти к себе, так как уже пробило одиннадцать часов и в Лувре все или спали, или, во всяком случае, делали вид, что спят.

Генрих сделал три шага к входной двери, но вдруг остановился, как будто лишь сейчас вспомнил о том, что привело его сюда.

– Да! Может быть, вы хотели что-то сказать мне? – спросил Генрих. – Или вы только желали предоставить мне возможность поблагодарить вас за отсрочку, которую вчера дало мне ваше мужественное появление в Оружейной палате короля? Должен признать, что это было более чем своевременно и что вы, как некая античная богиня, спустились на сцену в самый подходящий момент для того, чтобы спасти мне жизнь.

– Несчастный! – схватив мужа за руку, глухо вскрикнула Маргарита. – Неужели вы не понимаете, что ничто не спасено – ни ваша свобода, ни ваша корона, ни ваша жизнь! Слепец! Безумец! Жалкий безумец! Неужели в моем письме вы не увидели ничего, кроме назначения свидания? Неужели вы вообразили, что оскорбленная вашей холодностью Маргарита желает получить удовлетворение?

– Да, признаюсь, что… – начал изумленный Генрих.

Маргарита пожала плечами с непередаваемым выражением лица.

В эту самую минуту послышался странный звук, точно потайную дверь царапали чем-то острым.

Маргарита подвела к ней короля.

– Слушайте, – сказала она.

– Королева-мать выходит из своих покоев, – пролепетал чей-то прерывающийся от страха голос, в котором Генрих тотчас узнал голос г-жи де Сов.

– Куда она идет? – спросила Маргарита.

– К вашему величеству.

По быстро удаляющемуся шороху шелкового платья они поняли, что г-жа де Сов убежала.

– Ого! – произнес Генрих.

– Так я и знала! – заметила Маргарита.

– Я тоже опасался этого, – сказал Генрих, – и вот доказательство, смотрите.

Быстрым движением руки он расстегнул черный бархатный камзол, и Маргарита увидала тонкую стальную кольчугу и длинный миланский кинжал, который тотчас же сверкнул в руке Генриха, как змея на солнце.

– Очень вам тут помогут сталь и панцирь! – воскликнула Маргарита. – Спрячьте, спрячьте ваш кинжал, государь: да, это королева-мать! Но королева-мать – одна.

– Однако…

– Молчите! Я слышу – вот она!

Приблизив губы к уху Генриха, она прошептала несколько слов, и юный король выслушал ее внимательно, хотя и с удивлением.

В ту же минуту Генрих исчез за пологом кровати.

Маргарита с легкостью пантеры метнулась к кабинету, где, весь дрожа, сидел Ла Моль, отперла дверь, в темноте нашла молодого человека и сжала ему руку.

– Тихо! – шепнула Маргарита, наклоняясь к нему так близко, что Ла Моль почувствовал на своем лице влажное веяние ее теплого, душистого дыхания. – Тихо!

Выйдя из кабинета и затворив за собой дверь, она распустила волосы, разрезала кинжальчиком шнурки на платье и бросилась в постель.

И вовремя: в замке уже поворачивали ключ.

У Екатерины Медичи были ключи от всех дверей в Лувре.

– Кто там? – крикнула Маргарита, услыхав, как Екатерина приказывала четверым сопровождавшим ее дворянам сторожить за дверью.

Словно испуганная неожиданным вторжением в ее спальню, она, уже одетая в белый пеньюар, выскочила из-за полога, встала на приступок кровати и сделала такое изумленное лицо при виде Екатерины, что обманула даже флорентийку, затем подошла к матери и поцеловала ей руку.