Дипломатия со связанными руками

Сталин сознавал – в этом все свидетельства единодушны, – что Советский Союз не подготовлен к войне. После заключения пакта с Гитлером Германия накопила больше сил, чем СССР. Уже в 1938 г., с завоеванием Австрии и Чехословакии, ее промышленный потенциал вновь стал превосходить советский. Затем путем военных завоеваний и заключения кабальных соглашений с малыми странами державы «оси» стали хозяевами всей континентальной Европы, за исключением СССР. По сравнению с 1 сентября 1939 г., датой нача­ла войны, к июню 1941 г. Германия более чем вдвое увеличила свою военную мощь и могла опереться на приобретенный опыт ве­дения войны. Осуществление же советских планов перевооружения и обороны, несмотря на напряженные усилия, предпринятые в осо­бенности после войны с Финляндией, пока запаздывало. Армия нахо­дилась в стадии реорганизации. Совещания комсостава, проведенные в конце декабря 1940 г., и последующие оперативные штабные «игры» были, бесспорно, полезными, но их результаты не слишком обнаде­живали. У Сталина поэтому надо всем господствовала мысль о не­обходимости любой ценой отсрочить начало войны и, добавляет Жуков, уверенность в своей способности добиться этой цели. Однако такое отчаянное стремление и такая уверенность снижали его способ­ность верно оценивать ситуацию. Из-за постоянной озабоченности, как бы не дать противнику предлога для нападения, он задержал осу­ществление необходимых оборонительных мероприятий, усугубив тем самым неподготовленность страны к войне. Мало того, как замечает адмирал Кузнецов, поведение Сталина в конечном счете выглядело напуганно-робким именно тогда, когда лишь решительная позиция могла бы побудить Гитлера к большей осторожности. Если тебе гро­зят кулаком, говорит, по сути дела, адмирал, то в ответ остается только поднести собственный кулак к носу противника.

Историки немало спорили, пытаясь установить, только ли Сталин заслуживает упрека в недальновидности. Некоторые при этом подчеркивали, что и другие руководители несут свою долю вины. Сам Жуков в своих воспоминаниях выражает сожаление по поводу того, что не предпринял больших усилий, чтобы убедить Сталина в непосредственной близости войны. Здесь, однако, роковым образом сказались сталинские методы правления и порожденная ими атмо­сфера. Сталин был единственным, кто располагал всей секретной информацией: ею не всегда снабжали даже Генеральный штаб и наркома обороны. Он был также единственным, от кого могли исхо­дить все важные распоряжения. Для обсуждения всей совокупности имеющихся сведений ни разу не было проведено подлинно коллегиаль­ной консультации со всеми военными руководителями. Схемы Ста­лина и его уверенность связывали руки и его наиболее близким сотрудникам. В феврале 1941 г. Молотов резко прервал доклад Жу­кова репликой: «Вы что же, считаете, что нам придется скоро воевать с немцами?». В июне, накануне нападения, он был еще категоричней: «Лишь безумец мог бы напасть на нас». Жданов в беседе с встрево­женными генералами напоминал о Бисмарке, о первой мировой войне, о невозможности для Германии вести войну на два фронта и заявлял, что воюющие державы слишком увязли на Западе и СССР нечего опасаться. Кстати, подобно другим членам правительства, 22 июня Жданов, ничего не подозревая, находился в отпуске на бере­гу Черного моря.

На более низких ступенях иерархической лестницы действовал страх перед ошибкой, перед возможностью навлечь на себя гнев начальства. Вплоть до самого последнего момента генералы были одержимы заботой о том, чтобы не попасться на «провокацию». Хотя шквал репрессий 1937 – 1938 гг. миновал, аресты в Москве еще продолжались. Именно в этот период в тюрьму были брошены командующий военно-воздушными силами Смушкевич, воевавший в Испа­нии; бывший временный поверенный в делах во Франции Иванов, которого признали слишком антинацистом, и нарком оборонной промышленности Ванников. Никто не решался доложить Сталину подлинные, неприкрашенные факты. Вся информация, рассказывал позже Хрущев, «передавалась с робкими оговорками». Даже сообщая точ­ные сведения о действиях немцев, руководители разведывательных служб страховались: они искажали смысл этой информации, толкуя ее в духе указаний сверху. Мы знаем, что так повели себя и Голи­ков, и адмирал Кузнецов, и в особености посол в Берлине Деканозов. Между тем из их донесений отчетливо явствовал агрессивный характер немецких приготовлений. В момент надвигающейся опас­ности эти высокопоставленные исполнители так же, как простые граждане, доверялись мудрости вождя. Командующие ожидали ин­струкций. Своим подчиненным, просившим разъяснений по поводу происходящего, маршал Кулик ответил: «Это большая политика, не нашего ума дело!». Кулик был одним из самых твердолобых сталинцев. Но и такой чуткий писатель, как Вишневский, говорил Эренбургу: «Сталин эти вещи знает лучше нас».

Ошибочные оценки Сталина связывали его дипломатию по рукам. Единственным ее подлинным успехом в тот период было заключение договора о нейтралитете с Японией, подписанного в апреле 1941 г. Конечно, не сам по себе этот пакт удержал позже японцев от нападе­ния на СССР, но все же он отчасти облегчил тяжелое положение Советского Союза. Еще в январе 1941 г. Москва заключила с Герма­нией экономическое соглашение: в обмен на сырье немцы обязались поставлять машины и оборудование. Для Берлина это соглашение с самого начала входило составной частью в обманную операцию, призванную усыпить бдительность Москвы. Немцы почти сразу нача­ли игнорировать взятые на себя обязательства, которые, напротив, со слепым педантизмом выполнялись их партнерами вплоть до 21 июня.

СССР пытался противодействовать продвижению Гитлера на Балканах, подчеркнув в особенности свой интерес к позиции Болгарии.

Однако когда главарь нацистов решил оккупировать Грецию и Юго­славию, то его войска с согласия правительства Софии разместились и на болгарской территории. 5 апреля 1941 г. Советский Союз заклю­чил договор о дружбе и ненападении с Югославией – доказательство стремления противостоять притязаниям Гитлера. На следующий день, однако, германские войска вторглись в Югославию, так что Советский Союз даже не успел выразить протеста. Мало того, неделю спустя, когда японский министр Мацуока уезжал из Москвы, Сталин лично провожал его на вокзале (жест, непривычный для него), чтобы нарочито публично продемонстрировать японским визитерам и не­мецким дипломатам свое стремление «оставаться друзьями».