НАУКА НЕЗНАНИЯ

 

Науке незнания очень поможет, если из нашего первого принципа мы сначала выведем некоторые общие предпосылки; они дадут возможность природного и того же искусства получать бесконечное множество сходных положений и сделают наш предмет более ясным.

В основе всего сказанного лежало, что к максимуму в бытии и потенции нельзя прийти путем постепенных превышений; соответственно мы вывели выше, что точное равенство присуще лишь богу. Отсюда следует, что помимо него все вещи в мире различны; никакое движение не может быть равно другому, и одно не может быть мерой другого, поскольку мера неизбежно отличается от измеряемого.

Можешь делать на этом основании бесчисленные выводы. Скажем, в приложении к астрономии ты легко заметишь, что вычислительное искусство лишено точности, раз оно исходит из предпосылки, что движением солнца можно измерить движение всех других планет. Поло­жение неба, будь то какое-либо место, восход или заход созвездий, возвышение полюса и подобные вещи, точно познать тоже невозможно, и поскольку никакие два места не совпадают в точности по времени и положению, ясно, что частные суждения относительно звезд далеки от точности. Если затем то же правило применишь к математике, увидишь, что в геометрических фигурах актуально достичь равенства невозможно и ни одна вещь не совпадает в точности с другой ни по фигуре, ни по размеру, то есть пускай в своей логической абстрактности правила построения фигуры, равной данной, верны, но актуальное равенство различных фигур невозможно. Поднимись отсюда к пониманию того, что хотя истина допускает равенство себе в отвлечении от материальных вещей, по логике, однако на опыте в вещах это совершенно невозможно, поскольку здесь оно всегда неполное.

Далее, в музыке нет точности по тому же правилу. Ничто не совпадает ни с чем ни по весу, ни по длине, ни по толщине, и невозможно найти столь точные гармонические пропорции между различными тонами чело­веческих голосов, флейт, колоколов и других инструментов, чтобы были немыслимы более точные. Ни на каких инструментах недостижима также одна и та же ступень пропорции к истине, как это недостижимо и ни для кого из людей, но во всем есть различие в зависимости от места, времени, обстоятельств и прочего. Опять-таки точная пропорция усматривается только логически, и мы не можем среди чувственных вещей познать на опыте сладостнейшую гармонию без несовершенства, потому что тут ее нет. Поднимись отсюда к пониманию того, что точнейшая величайшая гармония есть пропорция, которая состоит в совершеннейшем равенстве, и человек не может услышать ее в плотской жизни, потому что, будучи всеобщим строем, она поглотила бы строй нашей души, как бесконечный свет поглощает всякий свет; и если бы отрешившаяся от чувственных вещей душа смогла умным слухом услышать гармонию высшего согласия, она исступила бы из себя в восторге. Здесь можно найти источник великого наслаждения, размышляя и о бессмертии нашего умного и логического духа, хранящего в своей природе нетленный строй, по согласию или несогласию с которым он, исходя из самого себя, улавливает в музыке гармонию или диссонанс, и о той вечной радости, в которую, отрешаясь от мирских вещей, переносятся блаженные. Однако об этом в другом месте.

Наконец, приложив правило ученого незнания к арифметике, мы увидим, что никакие две вещи не могут сойтись в своих численных определениях, и поскольку с изменением численных определений, растя­жимые до бесконечности, изменяются состав, сочетаемость, соотноше­ние, гармония, движение и вообще все, то мы и отсюда начинаем понимать меру нашего незнания.

Раз никто не подобен другому ничем - ни чувством, ни воображением, ни разумом, ни исполнением, будь то в писании, в живописи или в другом искусстве, - то если бы даже кто-то тысячу лет старался подражать другому, он все равно никогда не достиг бы точности, хотя бы чувствами разница в каких-то обстоятельствах и не воспринималась. Искусство по мере сил подражает природе, но тоже никогда не сможет в точности уподобиться ей, так что медицина, а также алхимия, магия и другие искусства превращений все лишены точной истины, хотя одно из них истиннее сравнительно с другими, - скажем, медицина истиннее, чем искусства превращений, как само собой очевидно.

Еще один вывод из того же основания. Раз мы имеем превышаемую и превышающую степень у противоположностей (простого и сложного, абстрактного и конкретного, формального и материального, тленного и нетленного и так далее), то, значит, невозможно прийти ни к чистой инаковости противоположных вещей, ни к совпадению двух в точности равных противоположностей: все состоящее из противоположностей располагается по степеням различия, одного имея больше, другого меньше и приобретая природу той из противоположных вещей, которая пересилила другую. На этом основании достигается рассудочное знание вещей: мы познаем, что в одной вещи сложность пребывает в некой простоте, в другой вещи - простота в сложности, в третьей тленность обнаруживается в нетленности, в четвертой наоборот и так далее, как мы разъясним в книге «Предположений», где об этом будет идти речь подробнее. Но уже немногого сказанного достаточно, чтобы показать чудесную силу знающего незнания.

 

 

[О ДУШЕ] («Поступайте по духу»)

 

Прекрасно говорили некоторые философы, что душа, составленная из тождественного и иного, подобна числу, одновременно простому и составному, каково, напри­мер, число три: оно - простое, потому что неделимо и не может быть увеличено или уменьшено, оставаясь числом три, и оно же - составное, состоящее из чета и нечета. Но при этом составлено оно лишь самим собой, ибо никак невозможно помыслить что-либо от этого числа прежде этого числа. В самом деле, если прежде тройственности числа три ты помыслишь три единицы, то они не составят числа три, пока ты не помыслишь их соединенными; а три соединенных единицы и есть не что иное, как число три, и, стало быть, число три составле­но самим собой. Поскольку число составлено, оно со­стоит из одного и иного, или из чета и нечета, или из делимого и неделимого. Поскольку число составлено самим собой, оно мыслится как бы движущим само себя.

Поэтому и уподобляют числу разумную душу: ведь она и простая и составная, и состав ее составлен не чем иным, как ею же самой. Принимая жизнь прямо от бо­га, который есть сама простота, она нисходит тем са­мым от чистейшей простоты и оказывается как бы со­ставной простотой. Как орел обладает некоей летучей тяжестью, в силу которой он и ступает по земле и вос­паряет к эфиру, так душа охватывает собой и вещи, под­верженные инаковости, и неизменно вечный мир, пре­бывающий всегда тождественным образом. А состав­ленной из четного, или делимого, и нечетного, или неделимого, душа мыслится потому, что она есть жизнь, которую можно представить как бы исчисляющим чис­лом, составленным из чувственного, то есть делимого, и разумного, то есть неделимого.

И душа уподобляется живому числу, потому что она созерцает гармонию в себе самой. В самом деле, все внешние чувственные гармонии она измеряет мерой своей внутренней непреходящей гармонии. За это душу можно было бы представлять как бы живым десятич­ным числом, которое заключает внутри себя всякое ис­числяющее число, а тем самым все то, чем производится во всех вещах пропорция, или гармония, или красота. Взяв в руки монохорд, искусный музыкант исторгает из одной и той же струны при одной численной пропорции октаву, при другом соотношении - кварту, при еще новом - квинту; а из них образуются все прочие гармо­нии. При этом музыкант не достигает в этом искусстве ничего, иначе как сообразуясь со своей собственной природой. Ведь он не знал бы причины, почему надо называть гармонией соотношение одного с двумя (октаву) или двух с тремя (квинту), если бы не находил в этих звуках некое созвучие с тем, что он сам носит в себе и из чего сам состоит, и если бы он не ненавидел диссонанс, несообразный с его собственной сущностью. В себе самом он имеет меру, посредством коей измеряет и исчисляет, сопрягает и разъединяет, развертывая та­ким путем во внешних музыкальных знаках то, что хра­нит внутри себя.

Это подобно тому, как если бы стоимость золотого динария была живой, так что динарий мог бы развер­нуться, уподобляясь множеству равноценных вещей, и он мог бы также свернуться, уподобляя себе множество вещей; или подобно тому как стоимость дуката прости­рается на многие веронские безделушки и изделия, и она же свертывает в себе ценность многих таких вещей. Точно так же разум в силу своего достоинства есть поистине как бы стоимость умопостигаемых вещей, кото­рые ниже его, как, например, формы чувственных вещей. Ведь совершенство разумной природы свернуто заключа­ет в себе всю чувственную полноту, так что разумное познание, по своей стоимости превосходя всякое чувст­венное познание и объемля его, распространяется при своем развертывании на всякое такое познание и соеди­няет и связывает в себе всякое такое познание при своем свертывании.

Но поскольку ни стоимость, ни пропорцию, или упо­добление, ни развертывание или свертывание невозмож­но понять, если прежде не будет понятия числа, то ду­ша, выносящая суждение обо всех подобных вещах, справедливо именуется подобной живому числу, кото­рое способно быть всеобщей стоимостью благодаря своей всеобъемлющей силе.

Если же кто-либо скажет, что число есть количество, то я отвечу, что называю душу числом не математиче­ским, то есть как бы количественным, а субстанциаль­ным, из коего понятие математического числа вытекает по подобию. Ведь математическое число заранее пред­полагает некое пребывающее в себе число, которое слу­жило бы критерием математического. Кроме того, сама по себе душа, конечно, не есть ни число, ни гармония, ни что-либо иное из чувственно-постигаемого или представимого воображением, но, будучи сотворена для ли­цезрения славы всемогущего творца, она имеет око ра­зума, дабы видеть все создания бога, различать или рассуждать о них, возносясь к созерцанию славы всемо­гущего. Однако всякое различение, без которого невоз­можно суждение, предполагает число: без «одного» и «другого» нет различения, а как может быть «одно» и «другое» без числа? Если, таким образом, различение совершается числом, то душа и может называться не­ким живым числом, развертывающим из себя всякое математическое число как критерий его различения.

Теперь, если душа дана от бога для того, чтобы до­стичь видения его величия и славы, то телом она обла­дает для постижения видимых творений бога, создан­ных во славу его. Поэтому она не должна быть удру­чаема плотью или видимыми вещами и не должна пре­даваться обманчивым желаниям, но во всем должна обращаться к достохвальной славе великого господа, восходя таким путем через видимое к невидимому богу, цели всякого стремления.

Ибо бог есть то благо, к которому все стремится. Поэтому кто прилепляется к влечениям плоти, тот в них полагает свое благо и удовлетворение, и для того бог - его чрево. Дух, к существу которого не принадлежит плоть или тело, ненавидит эти обманчивые влечения; а душевный человек, напротив, не видит того, что принад­лежит духу. Бог есть благой дух, к которому влекутся все благие души. Итак, существуют противоположные влечения: влечения обманчивой природы вращаются в этом чувственном мире, они временны; влечения же не­обманчивой природы не таковы, они влекут увидеть славу мирного царя, каковая слава есть мир, превосхо­дящий всякое чувственное ощущение, и радостнее и желаннее которого невозможно ничего помыслить. Поэто­му апостол Павел увещевает нас поступать по духу, прибавляя, что тогда мы не будем исполнять вожделений плоти. Что это значит?

Если кто видит прекрасную женщину и поступает по духу, он воздает богу хвалу и возвышается до созерца­ния той бесконечной красоты, некоей отдаленнейшей тенью блеска которой сияет эта женская красота. И вот, поступающий таким образом по духу не исполняет вож­делений плоти, то есть не прелюбодействует и не хочет прелюбодействовать с той прекрасной женщиной; ибо красота не задевает его плотски, но движет его дух, по каковому духу он поступает, поражаясь славе создате­ля. А когда такого человека влечет желание законного союза с красавицей, он начинает видеть духовным взо­ром, что если прекрасное даже в преходящем веществе по-своему столь притягательно, то с какой же силой са­ма абсолютная красота влечет к себе духовную приро­ду; и понимает, сколь велико наслаждение от союза ду­ха с мудростью, которая есть самое красота, если тако­во наслаждение от союза плоти с плотью.

Волю человеческую невозможно извне принудить к согласию, хотя, возможно, вследствие противления пло­ти человек неспособен чувством желать всего, чего он хотел бы и чего хотят ум и воля (ибо в телесных членах есть закон, противодействующий закону ума). Посколь­ку, таким образом, всякий грех доброволен, против пре­ступников и установлен закон; тогда как поступающие по духу - не под законом, почему апостол Павел и го­ворит, что если дух ведет вас, то вы не под законом. Дух ведет сердца ввысь к богу, плоть же вниз. Христос зовется пришедшим свыше, ибо он ведом духом, а плот­ские иудеи – пришедшими снизу, ибо они были ведомы не духом, но плотью. Плод того духовного порыва, коим апостол увещевает нас поступать по духу, есть любовь, радость, мир и прочее из перечисляемого им; ибо в этом движении душа обращается к единству и тождест­ву. От единства и тождества есть плод духа: любовь, радость, мир; равно как и все то, что Павел перечис­ляет, возникает и становится через единство и тождест­во. Поэтому все оно вечно и устойчиво; ведь душа приходит таким путем к единству. Добродетельная сила, непрестанно стремящаяся к единству, возрастает крепостью; и нет закона против тех, кого дух ведет к принесению плода жизни.

А вот причина, почему плоть похотствует против ду­ха: потому что все действует соответственно своей при­роде. Так, холерики легко гневаются; сангвиники склон­ны к сладострастию. Земная плоть подобна зажженно­му маслу, которое и кипит и бурлит. Душа же постоянно подкладывает как бы дрова, то есть живое питание, как бы пищу и вкусные яства, и отовсюду привлекает все, лишь бы напитать это пламя: через очи – прекрасные цвета, через уши – мелодии, через уста – сладостные вкусы, через нос – благовония; и все это душа достав­ляет изобильно, сверх необходимого предела, и всем этим возжигается и воспламеняется сердце. – Причина также в том, что извращена и тленна всякая плоть, от коей исходит гнилостное зловоние, отравляющее хуже, чем дурная пища. Поэтому когда душа искажена и склоняется к плотскому, она заражается зловонием, вды­хаемым ею от похотствования плоти. И не удивительно, что, когда душа погружается в такое и не сосредоточи­вается внутри себя, в живом и неизвращенном созерца­нии, она извращается и делается зверской.