СОСТЯЗАНИЕ ПЕРВОЕ

1. По прошествии нескольких дней к нам заглянул Алипий. День выдался ясный и тихий, настолько при­ятный, насколько это только возможно зимою в этих краях. Собравшись все вместе, мы с радостью проследовали на ближайший лужок. Была с нами и наша мать. В течение нашей долгой совместной жизни я имел возможность убедиться, сколь велики ее дарования и сколь пламенно стремится ее душа к божественным предме­там. На одном же из последних наших диспутов, проходившем в день моего рождения и затрагивавшем весьма серьезные вопросы, она проявила столько paccyдитeль­ности и здравого смысла, что я не мог не признать ее вполне способной к пocтижению истинной философии (впрочем, тебе все это уже известно из первой книги настоящего сочинения). Поэтому я и решил все подгадать таким образом, чтобы она смогла принять участие и в этом нашем разговоре. Итак, когда мы расположи­лись с возможными удобствами, я обратился к юношам:

- Хотя я немного сердит на вас из-за вашего ребя­ческого отношения к великим предметам, однако, ми­лостью Божией, не без вмешательства порядка так слу­чилось, что на речь, которой я старался отвлечь вас от этого легкомыслия, ушло столько времени, что рассуж­дение о столь важном предмете было отложено до при­хода Алипия. Поэтому,- так как я уже ознакомил его с вопросом и показал, сколь далеко мы продвинулись в его решении, - готов ли ты, Лиценций, защищать то дело, которое ты принял на себя вместе со своим определением? Ведь, насколько я помню, ты сказал, что по ­ рядок есть то, посредством чего Бог управляет всем.

- Готов, насколько хватит сил.

- Как же, в таком случае, Господь управляет всем че­рез порядок или угодно провидение? Так, что по­средством порядка управляет и Собою, или же только всем прочим, за исключением Себя Самого?

- Там, - отвечал Лиценций, - где все − благо, там порядка не существует. Там царит высшее равенство, котоpoe в порядке не нуждается.

- Значит, - говорю, - ты не отрицаешь, Что у Бога все − благо?

- Разумеется.

- Выходит, что ни Боги ничто у Бога порядком не управляется?

- Да, - согласился он.

- Так неужели все доброе, по-твоему, ничто?

- Напротив, оно - самая сущность.

- В таком случае, позволю себе напомнить твои же слова, что все сущее управляется порядком и что не су­ществует решительно ничего, что было бы вне порядка.

- Но,- возразил Лиценций, - существует еще зло, вследствие которого и произошло так, что порядок обнимает собою и добро. Потому что порядком управляет­ся не одно только добро, но добро и зло вместе. Когда же мы говорим - все, то, конечно же, имеем при этом ввиду не одно лишь добро. Oтcюда и следует, что все в совокуп­ности, чем управляет Бог, управляется порядком.

На это я ему сказал:

- Как ты полагаешь, движется ли то, что управляет­ся или же оно неподвижно?

- То, что совершается в этом мире, - отвечал он, - движется.

- А остальное, - спрашиваю, - нет?

- То, что существует с Богом, то недвижимо, все же прочее, по моему мнению, движется.

- Итак, предположив, что существующее с Богом не движется, а остальное движется, ты, тем самым, хочешь дать понять, что все, находящееся в движении, с Богом не существует?

- Повтори, - сказал Лиценций, - то же, но поясни.

Он попросил об этом, как мне показалось, не потому, что не понял мой вопрос, но желая потянусь время и найти, что ответить.

- Ты сказал, - говорю я, - что существующее с Богом не движется, все же прочee − движется. Следовательно, поскольку во всем, что с Богом, ты движение отрицаешь, то выходит, что движущееся cyществует без Бога. Ты ведь не станешь отрицать, что не все в этом мире недвижимо?

- Само собой. Но я утверждаю, что все в этом мире существует с Богом. Я, собственно, и не говорил, будто что-либо существует без Бога, но лишь сказал, что дви­жущееся, по моему мнению, с Богомне существует.

- Значит, это небо существует без Бога, потому что факта его движения не оспаривает никто.

- Нет, - отвечал он, - оно не без Бога.

- Выходит, с Богом существует и нечто такое, что движется.

- Мне трудно уловить твою мысль; поэтому прошу, не дожидаясь моего ответа, если можно, сам догадайся о том, что я силюсь сказать. Мне думается, что; с одной стороны, без Бога ничего не существует, а, с другой, что существующее с Богом остается неподвижным. Тем не менее, я не могу сказать, чтобы небо былобез Бoгa. Не могу этого сказать не только потому, что без Бога ниче­го не существует, но и потому, что небо, как мне кажет­ся имеет в себе нечто неподвижное; это − или Сам Бог, или что-то существующее с Богом; хотя, конечно, само по себе небо несомненно вращается и движется.

2. - Определи же, - говорю, - если yгoдно, что значит быть с Богом и не быть без Бога? Ибо, если между нами сейчас возникает спор из-за, смысла слов, то мы можем его легко и быстро прекратить.

- Я, - отвечал он, - ненавижу определения.

- Что же нам тогда делать?

- Определяй, - говорит, - сам. Мне проще увидеть недостатки чужого определения, чем хорошо сформу­лировать свое.

- Изволь. Представляется ли тебе существующим с Богом то, что Им управляется?

- Когда я говорило неподвижности того, что с Бо­гом, я имел в виду совсем не это.

- Смотри же, - говорю, - понравится ли тебе та­кoe определение: с Богом существует все то, что разумеет Бога?

- С этим, конечно; трудно не согласиться.

- Так что же мудрый тебе не кажется разумеющим Бога?

- Кажется.

- Но ведь мудрые могут находиться в движении, причем где и когда угодно. А. раз так, то, спрашивается, каким образом будет истинным положение, что все, су­ществующее с Богом, неподвижно?

- Это забавно, - воскликнул он, - как будто из моих слов следует, что с Богом существует все, то, что мудрый делает! С Богом - только то, что он знает.

- А разве, - возразил я, - мудрый не знает своих книг, мантию, тунику, своего скарба; если он его имеет, и прочего в том же роде, что, ведомо и глупцам?

- Полагаю, что, знать тунику и мантию - не значит быть с Богом.

- Итак, - сказал я, - из твоих слов следует, что не все, что знает мудрый, существует с Богом; но что только есть мудрого с Богом, то мудрый и знает.

- Именно так: с Богом существует не то, что знает мудрый при помощи чувств, а лишь то, что он постига­ет духом. Те же, кто знает лишь свои ощущения, не cy­ществуют не только с Богом, но, пожалуй, и с самими собой.

Тут я по выражению лица Тригеция понял, что он хочет что-то сказать, но не решается вступить в спор. Поэтому, когда Лиценций замолчал, я предложил ему высказать свое мнение.

- Что касается телесных чувств, - промолвил Три­геций, - то относительно них трудно что-либо утвер­ждать наверняка. Ведь одно дело чувствовать, а другое – знать. Поэтому, если мы что-то и знаем, то это «что-то» содержится исключительно в нашем уме и постигается им одним, Отсюда, если с Богом существует то, что мудрый познает умом, то все, что знает мудрый, все это может быть с Богом.

Мнение это одобрил Лиценций, присовокупив, со своей стороны, и нечто другое, на, что я ни в коем случае не мог не обратить вниманию

- Мудрый, - сказал он, - несомненно существует с Богом, ибо он знает и самого себя. Это вытекает равно из того, что я услышал от тебя, а именно с Богом - то, что осознает Бога, так и из того, что сказано нами ра­нее: что постигает мудрый, то - с Богом. Но, призна­юсь, я не понимаю, посредством чего мудрый пользует­ся телесными чувствами (полагаю, что мы не обязаны принимать их в расчет, когда говорим о мудром), и ре­шительно не догадываюсь, какова природа этого.

- Итак, - заметил я, - ты отрицаешь не только то, что мудрый состоит из тела и души, но и то, что он со­стоит из полной души – хотя было бы безумием отри­цать принадлежность душе той ее части, которая пользу­ется чувствами, Чувствуют ведь не сами глаза или уши, а нечто другое. И если эти чувства не приписать уму, тоеще менее они могут быть приписаны любой другой части души. Остается разве что приписать их телу: но нелепее этого, по-моему; придумать ничего нельзя.

-Душа мудреца, - возразил Лиценций, - очищен­ная добродетелями и уже соединенная сБогом, достой­на и названия мудрой, - другого же в ней ничего называть мудрым нельзя; но при этом, однако же, те, так сказать, грязные одежды; от которых такая душа очистилась и как бы ушла в саму себя, продолжают еще слy­жить ей. Если и это все должно быть названо душой, то оно, конечно, находится в услужении и подчинении у той части души, которую единственно прилично назы­вать мудрой. Полагаю, что в этой подчиненной части обитает и память. Таким образом мудрец пользуется этой частью души, как бы рабою, показывая ей и указывая, как покоренной и подчиненной, приличествующие ей границы, дабы она не осмеливалась превозноситься пеpeд господином; пользуясь теми чувствами, которые необходимы не мудрому, а ей же самой. К этой низшей части души относится и то, что преходяще. А для чего нужна память, как не для того, что приходит и как бы убегает? Мудрый же объемлет Бога; он наслаждается Тем, Кто пребывает всегда, Кого не ждут, чтобы Он был, не страшатся, что Его не будет, но Кто потому и истин­но-сущий, что пребывает всегда. Но будучи неподвижным и пребывая в себе самом, мудрец до некоторой степени заботится и о собственности своего раба, чтобы и бдительный раб надлежащим образом пользовался этой собственностью, кaк плoдoм, и бережно охранял ее.

Размышляя над услышанным, я вдруг вспомнил, что когда-то сам высказывал нечто подобное в присутствии Лиценция.

- Поблагодари, Лиценций, - улыбаясь сказал я, ­- этого твоего слугу: не приготовь он для тебя кой-чего из своего собственного запаса, тебе, пожалуй, теперь при­шлось бы весьма несладко. Ибо, хотя память принадлежит той части души, которая отдает себя в услужение здравому смыслу, однако теперь, поверь мне, именно она помогла тебе высказать это. И я, прежде чем перейти опять к рассуждению о порядке, спрашиваю тебя: не нуж­на ли, по-твоему, мудрому память по крайней мере для таких, т.е. почетных и необходимых, научных занятий?

- Зачем, когда все предметы его познания находят­ся в нем же самом? Ведь в помощи памяти не нуждаются и сами чувства, когда что-нибудь находится перед на­шими глазами. Тем более не нужна она и мудрецу, у ко­торого все находится перед внутренним взором его ра­зума, который созерцает постоянно и неизменно самого Бога. А если я нуждаюсь в памяти для удержания того, что слышал от тебя, то значит, я еще не господин этой рабы, но пока еще сам служу ей, хотя борюсь, что­бы не служить, и как бы пытаюсь освободиться от нее. Иной разя повелеваю ею, а она мне повинуется, и тогда мне кажется, что я уже победил ее, а порою она опять так поднимает свою голову, что я, несчастный, поверга­юсь к ее ногам. Поэтому-то, когда мы говорим о мудром, я не хочу, чтобы ты решил, что я xoть сколько-нибудь почитаю себя таковым.

- И я придерживаюсь того же мнения относитель­но себя. Но, впрочем, поговорим о другом. Ответь-ка, неужто мудрый может бросить своих друзей и, пока дей­ствует еще его тело, в котором он содержит этого свое­го раба связанным узами закона, перестанет оказывать людям благодеяния, в особенности же учить самой муд­рости, чего от него в первую очередь ожидают? Желая же быть хорошим учителем, разве не будет он часто го­товиться к своим ypокам заранее, дабы потом излагать все последовательно и связно? А это, в свою очередь, раз­ве не потребует участия памяти? Таким образом, ты дол­жен или отвергнуть в мудром долг доброжелательства, или признать, что кое-что он хранит в своей памяти. А если нечто из своего богатства, необходимого не ему самому, но его друзьям, он повелевает памяти сохранить, то возможное ли дело, чтобы она, верный и по­слушный распоряжениям господина раб, не сохранила этого, если уж не ради приведения глупых к мудрости, то хотя бы потому, что ей это приказано хранить?

- Я полагаю, что мудрец не вверяет памяти реши­тельно ничего, так как он всегда твердо держится в Боге и когда молчит, и когда говорит с людьми. Но его па­мять, этот уже хорошо приученный раб, прилежно хра­нит то, чем могла бы иногда служить своему господину при его состязаниях и тем выполнить свой признатель­ный долг по отношению к тому, под властью кого она, живет. И это ею делается не по какому-нибудь сообра­жению, а в силу высшего закона и высшего порядка.

- На этот раз, - заметил я, - я оставляю твои рас­суждения без возражений, чтобы поскорее перейти к продолжению начатого. Но как-нибудь потом мы пого­ворим об этом предмете обстоятельнее (ибо, предмет этот немаловажный и не может быть исчерпан столь краткой речью о нем), если на то будет воля Божья да благоприятный случай.

3. Итак, мы определили, что значит быть с Богом. И когда мною было сказано, что с Богом то, что осознает Бoгa, вы прибавили нечто большее, а именно: с Богом, сказали вы, то, что постигает мудрый. В этом случае меня сильно поразило то обстоятельство каким образом вы неожиданно соединили с Богом глупость. Ибо, если с Богом существует все то, что постигает мудрый, а муд­рый не может избежать глупости иначе, как только по­няв и ее, то по-вашему выходит, что с Богом будет и эта зараза, хотя сказать так и грешно.

Все смолкли, потрясенные этим заключением, Три­геций же сказал:

- Пусть на это ответит тот, чье прибытие, случив­шееся так кстати, мы, надеюсь; приветствовали не напрасно.

- Помилуй Бог, - отвечал на это Алипий. - Неуже­ли мне суждено было хранить свое, столь дорогое мне молчание, только до сих пор? Да, вижу, покой мой нарушен. Но как бы то ни было, я постараюсь ответить на этот вопрос, если заручусь на будущее время, и вы мне пообещаете, что более этого ответа ничего от меня не потребуете.

- Не к лицу твоей доброжелательности и твоему великодушию, Алипий, - заметил я, - утаивать от нас свое мнение, весьма нами ценимое. Впрочем, сделай то, что предложил; остальное же произойдет так, как укажет порядок.

- И верно, уж коли вы избрали меня защищать по­рядок, то я и должен ожидать лучшего именно от поряд­ка. Если не ошибаюсь, по-твоему заключению вышло, что они представляют себе глупость, соединенную с Богом именно потому, что сказали, будто бы все, что постигает мудрый существует с Богом. В какой степе­ни последнее положение должно быть принято – говорить теперь не буду; обращу лишь ваше внимание на само заключение. С Богом, сказал ты, сущecтвyeт вce то, что мудрый разумеет, а мудрый-де не может избежать глупости, не поняв ее. Но ведь, ясное дело, никто не может быть удостоен имени мудрого прежде, чем избежит глупости. Далее сказано, что с Богом существует то, что мудрый разумеет. Поэтому, если кто-нибудь постигнет глупость, чтобы ее избежать, то он еще не мудр. Когда же он сделается мудрым, тогда уже глупость не должен быть причисляема к тому, что он разумеет. На этом основании: так как, с Богом соединено то, что разумеет уже мудрый, то будет правильно и логично, если мы глупость от Бога устраним!

- Ты, Алипий, - возразил я, - отвечал как всегда остроумно, но отвечал так, как обычно отвечает попав­ший в чужое затруднительное положение. В подобном положении, так как ты, надеюсь, не откажешься пока побыть глупым со мною, что сделали бы мы, встретив такого мудреца, который взялся бы охотно освободить нас от этой беды путем научения и состязания? Мне думается, я, со своей стороны, попросил бы его прежде всего показать мне, что такое глупость, почему и какого рода она бывает. Потому что, не знаю, как тебя, а меня глупость принуждает размышлять над нею до тех пор, пока я не осознаю ее и не превзойду, Итак, придержива­ясь твоего мнения, этот мyдpeц должен былбы сказать нам следующее: «С подобным вопросом вам следовало бы обратиться ко мне в то время, когда я былглуп; те­перь же только вы сами и можете быть для себя учите­лями, ибо я уже глупости не понимаю». Получив от него подобный ответ, я не задумываясь попросил бы его присоединиться к нашему обществу и вместе с нами поис­кать иного учителя: Ибо, хотя я и не вполне понимаю глупость, тем не менее; на мой взгляд, глупее подобно­го ответа не может быть ничего. Но, возможно, eмy cтыд­но будет оставить нас безо всего и следовать за нами. В этом случае он вступит с нами в состязание и будет рас­суждать о злополучиях глупости. А мы, ожидая получить вразумительный ответ, будем внимательно слушать человека, не знающего, что он говорит; или будем ду­мать, что он знает то, чего не понимает; или, наконец, что глупость соединена с Богом, согласно с мнением тех, кого ты взялся защищать. Первых двух положений, по моему мнению, нельзя защитить никоим образом; оста­ется значит, последнее, хотя оно вам и не нравится.

- Я, - сказал Алипий, - никогда не считал тебя злым человеком. И теперь, оставаясь вполне непоколе­бимым в своем умозаключении, ты заставляешь меня, как будто я взял какое-нибудь вознаграждение за защи­ту тех, кого, по твоему выражению, принял под эту за­щиту, возвратить им взятое назад. В этом случае пусть они будут довольны уже тем что, вступив с тобою в спор, я дал им немало времени для размышления; а если бы захотели последовать совету своего, без всякой с его стороны вины побежденного адвоката, пусть на этот раз уступят тебе, а в будущем будут осторожней.

- Я хотел бы выслушать Тригеция, который во вре­мя твоей защиты все время порывался что-то сказать; тем более, что ты знаком с ним недавно, и этот наш диспуту лучшая для вас возможность узнать друг дру­га поближе.

- Вы можете посмеяться над моею глупостью, - на­чал Тригеций, - но мне кажется, что то, чем восприни­мается глупость, представляющая собою единственную главнейшую причину неразумия, не следует называть умом.

- Что ж, - сказал я, - мнение резонное. Правда, меня сильно озадачивает то, что сказал Алипий: каким образом может кто-нибудь учить правильно о том, что он не понимает, и какой вред уму может причинить то, чего никто не видит умом; взвешивая это он поостерег­ся сказать то, что сказал ты, хотя это мнение было изве­стно ему из книг весьма ученых мужей. Однако, обра­щая внимание на телесные чувства и принимая в соображение, с одной стороны, что этими же чувства­ми пользуется душа, а с другой, что сама душа единственно и идет в некоторое сравнение с умом, я прихо­жу к заключению, что никто не может видеть тьмы. Отсюда, если для ума понимать то же, что для чувства видеть, и если тьмы видеть не может никто, хотя бы глаза его были oткpыты, здоровы и чисты, то нет ничего нелепого в том, чтобы сказать, что глупость не может быть понимаема; ведь глупость - это тьма для ока разу­ма. После этого меня не смутит уже и вопрос о том, каким образом можно избежать глупости, не понимая ее. Ибо, как глазами мы избегаем тьму потому, что нам не хочется не-видеть, также точно и глупости стараемся избежать, не столько пытаясь ее понять, сколько скор­бя, что вследствие глупости не понимаем того, что мо­жет быть понято, и чувствуя присутствие в себе глупос­ти не потому, что понимаем ее саму, а потому, что мало понимаем нечто другое.

4. Но возвратимся к порядку, чтобы нам возвратить к себе, наконец, и Лиценция, который нас покинул. Спра­шиваю вас: в силу ли порядка, по вашему мнению, по­ступает глупый во всем, что он делает? Но обратите вни­мание на то, как может связать вас этот вопрос. Если скажете, что он поступает в силу порядка, то где будет ваше определение, что порядок есть то, посредством чего Бог управляет всем существующим, если даже глу­пый в своих действиях поступает согласно порядку? Если же, напротив, скажете, что в действиях глупого порядка нет, то окажется, что есть нечто такое, чем по­рядок не управляет. Ни того, ни другого вы не хотите. В таком случае смотрите, как бы защитой caмoгo порядка вы не перепутали все, что только можно.

- Хотя, - сказал Тригеций (Лиценций все еще от­сутствовал), - ответить на твой вопрос не так уж и труд­но, мне сейчас почему-то не приводит в голову такoe сравнение, которым, по-моему, я должен был бы под­твердить и прояснить свою мысль. Впрочем, скажу, как думаю, а ты и в данном случае поступи так же, как посту­пил перед этим, потому что упоминание твое о тьме пролило немало света на то, что в моих словах было темного. Жизнь глупца, хотя от него самого определен­ного направления не получает и не упорядочивается, однако действием божественного провидения вся включена в необходимый порядок вещей, и ей как бы сама мeстнocть, расположенная по неизменному вечному закону, не дозволяет быть там, где ей не следует быть. Поэтому тот, кто сосредоточивает свое внимание ис­ключительно на одной только глупости, испытывает отвращение, как бы поражаемый великой нечистотою. Но если он отвлечется от нее и станет обозревать все мироздание в целом, тоне найдет ничего беспорядоч­ного, но напротив - все как бы распределенным и рас­положенным по своим мecтaм. ­

- О, как много и сколь прекрасно отвечает мне че­рез вас Бог и самый этот (чтобы я все более и более в него уверовал) какой-то сокровенный порядок вещей! Ибо то, что вы высказываете, до такой степени представ­ляется мне истинным и возвышенным, что я даже не могу постигнуть ни того, каким образом можно так го­ворить, но того, как вы смогли приобрести эти сведе­ния. Но, высказывая свое мнение, ты выражал желание подтвердить его хотя бы одним примером. Таких при­меров я знаю бесчисленное множество, и они распола­гают меня вполне согласиться с твоим мнением. Кто, например, может быть гнуснее палача? Что грубее и жестче его души? Однако, законами роль палача при­знается необходимой и входит в порядок благоустро­енной общественной жизни. И палач, будучи преступ­ным по своей душе, служит для наказания других преступников. Что гнуснее, что ничтожней красоты и полнее бесстыдства непотребных женщин, сводниц и подобных им людей? Между тем, устрани распутниц из человеческого общества, и распутство всюду внесет свой беспорядок. Но сдругой стороны, поставь их наместо матрон, и ты обесчестишь все позором и безоб­разием. До такой степени этот род людей - нечисть в жизни по своим правам и презренен по своему положе­нию! В телах животных ты видишь одни члены и не можешь видеть других; хотя порядок природы не захо­тел, чтобы их не было, так как они необходимы, но он не дозволил им выставляться наружу; так как они безобразны. И они, заняв свое место, лучшее место уступили лучшим членам. Что было нам приятнее и что в деревне и на даче нам более всего напомнило театр, как не тот бой петухов, о котором часто упоминалось в предыдущей книге? При этом видели ли мы что-нибудь безобразнее побежденного петуха? А, между тем, от это­го-то безобразия красота боя становилась еще совершенней.

Таково, думаю, и все прочее - нужно лишь внима­тельно присмотреться. Поэты, например, возлюбили так называемые солецизмы и варваризмы, и решили, изменив наименования, называть их схемами и мета­плазмами и не избегать столь очевидных недостатков. Выбрось, однако же, их из стихов, и сразу же ощутишь недостаток в самых лyчшиx приправах. А, с другой стороны, собери множество всего этого в одно место - и все это грубое; противное, отвратительное тотчас же тебе надоест. Внеси все это в прозу или судебную речь, и тебе всякий посоветует отправиться со всем этим вы­ступать в балаган. Порядок, управляющий и соразмеря­ющий все это, не терпит в поэтической речи излишнего, а во всякой другой - ей чуждого. Некотoрая простoтa, даже как бы своего рода грубость речи, своею противо­положностью представляет в особом свете ее оживлен­ные обороты и прекрасные места. Будь в ней одна про­стота и грубость, ты отбросил бы ее как низкую; но, с другой стороны, не будь в ней этой простоты и грубости, все те прекрасные места не выделялись бы в ней, не господствовали бы, так сказать, в своих границах и владениях, а мешали бы сами себе собственным блеском ив целом производили бы беспорядок.

5. И в этом случае красота зависит от порядка. Кто не боится обманчивых умозаключений, прокрадывающих­ся в сознание мало помалу, путем ли ослабления фаль­ши, или же вызывания согласия с нею? Однако, и в добросовестных состязаниях, будучи высказаны кстати, они часто имеют такую силу, что, уж не знаю как, но благодаря им становится сладким и самый обман. Не похвалить ли порядок и за это?

Наконец, в музыке, в геометрии, в движениях небес­ных светил, в непреложных законах чисел порядок господствует до такой степени, что если бы кто-нибудь пожелал увидеть его, так сказать, источник и самые со­кровенные тайны, он найдет их в этих науках или с их помощью будет к нему безошибочно приведен. Ибо за­нятия этими науками, если только предаваться им умеренно (впрочем, ничего не следует здесь бояться, как излишества), воспитывают в человеке такого борца и даже вождя философии, что он сам восходит и возво­дит многих других к той высшей мере, дальше которой нельзя и не следует уже искать решительно ничего. С этой высоты, останавливая внимание наделах человеческих, он так широко oxвaтывает их своим взором и так все различает, что его уже не тревожат вопросы; по­добные следующих: почему-де один желает иметь де­тей, не имеет, а дрyгoй тяготится плодовитостью сво­ей жены; почему нуждается в деньгах тот, кто готов их щедро дарить, а иссохший и паршивый ростовщик спит на зарытых сокровища; почему громадные наследства расточаются и проматываются роскошью, а нищий, проливая целый день слезы, едва вымаливает одну мелкую монету; почему иной недостойный возвышается во власти и чести, а люди с чистейшей нравственностью остаются незамеченными в толпе.

Эти, и подобные им явления человеческой жизни часто располагают людей нечестиво думать, будто нами не управляет никакой порядок божественного прови­дения. Иные же, благочестивые, добродетельные и ода­ренные светлым умом люди, хотя и не могут прими­риться с мыслью, что мы оставлены всевышним Богом, однако, смущенные своего рода мраком и безобразностью подобных явлений, не видят в них никакого поряд­ка, и желая, чтобы им разъяснили сокровеннейшие причины, часто жалуются на свои заблуждения даже в стихах…

Что касается меня, то, насколько я могу вообще советовать что-либо моим друзья в меру своего разумения, я полагаю, что они должны изучать все упомянутые науки. Только таким путем мы можем понять все это яснее дня. Если же они ленивы, или преданы другим занятиям, или уже неспособны к науке, пусть обратятся к вере, узами которой привлекает их к Себе и освобож­дает от этих горестных и мрачных зол Тот, Кто не допускает гибели ни одного верующего в Него искренне, как предписывает религия.

Ибо есть два пути, которыми мы можем следовать, когда нас мучит мрак окружающих явлений: это либо путь разума, либо - авторитета. Разум дарует нам фи­лософия, но освобождает от мрака, увы, весьма немно­гих. Впрочем, она побуждает их не только не пренебре­гать тайнами веры, а, напротив, понимать их так, как они должны быть понимаемы. Эта истинная и, так ска­зать, подлинная философия своей задачей имеет не что иное, как научить, что служит безначальным Началом всех вещей, какой в Нем пребывает разум и что от Него, помимо всякого повреждения, происходит для нашего спасения. Об этом едином Боге: Отце, Сыне и Святом Духе учит достопоклоняемая религия, освобождающая народы силой чистой и непоколебимой веры, учит не cмyтнo, как говорят о ней одни, и не недостойно Бо­жества, как утверждают другие. Что же касается того, что Всевышний Бог благоволил принять и носить наше человеческое тело, то чем более кажется это низким, тем более оно исполнено милости и тем менее имеет общего с человеческим высокоумием.

А откуда душа ведет свое начало, зачем она живет в этом мире, нисколько зависит от Бога; что имеет своего собственного и что вносит в ту или иную природу, на­сколько подлежит смерти и чем оправдывает ее бес­смертие – разве все эти вопросы не заслуживают того, чтобы заняться их изучением? Без сомнения - да! Но об этом мы договорим чуть позже, пока же прошу вас принять к сведению следующее: если кто-либо осмелится добиваться знания этих предметов необдуманно и нарушая требуемый порядок научных занятий, тот променяет свою любознательность на преcтyпное лю­бопытство, ученость – на легковернocть, сомнения ­- на неверие. Поэтому-то я, услыхав только что ваши столь хорошие и дельные ответы, и удивился; откуда это у вac, хотя, в тоже время, не могу и не соглашаться с ними. Посмотрим, однако, как долго сможете вы про­держаться. Теперь пусть прочитают нам слова Лицен­ция, который, ужи не знаю, чем занятый; так давно уст­ранился от нашего разговора, что и ему, мне кажется, придется читать высказанное нами в его отсутствие, как и тем из наших друзей, которые не присутствуют те­перь с нами. Иди-ка, Лиценций, сюда, и постарайся впредь не отлучаться. Послушай, ты одобрил мое определение того, что значит быть с Богом, и хотел, насколь­ко я мог понять, доказать, что ум мудрого пребывает недвижимо с Богом. Меня сильно затрудняет следую­щее соображение: как это может быть, чтобы ум этого мудреца оставался неподвижным, когда его тело (ибо ион, пока живет среди людей, тело имеет) движется туда-­сюда. Подобным образом ты мог бы сказать, что когда плывет корабль, находящиеся на нем люди не движутся; хотя, конечно, мы не станем оспаривать тот факт, что кораблем владеют и управляют они. Да если бы они управляли им и заставляли его идти, куда хотят, одной только мыслью, то и тогда, находясь на нем, они не мог­ли бы не двигаться, коль скоро двигался бы сам корабль.

- Дух, - сказал Лиценций, - живет в теле не так, чтобы тело повелевало духу.

- Да этого и я не говорю - отвечал я. - Но ведь и всадник сидит на коне не так; чтобы конь управлял им; однако же, хотя он заставляет идти коня, куда хочет, вместе с движением коня движется необходимо и сам.

- Caм всадник может сидеть неподвижно.

- Ты заставляешь нас определить, что значит нахо­диться в движении, - сделай же это, прошу тебя, если можешь.

- Продолжай, - взмолился Лиценций, - оказывать мне свое покровительство не спрашивай вторично, желательно ли мне давать определения - я сам поспешу их тебе представить, как только буду в состоянии это сделать.

Когда он это сказал, из дома прибежал к нам мальчик, на которого возложена была этого рода обязанность, и возвестил, что пора обедать.

- Этот мальчик, - заметил я, - заставляет вас не только определить, но и наглядно показать, что значит двигаться. Идем же и перейдем из этого места в другое, потому что, если не ошибаюсь, это и значит произвес­ти движение.

Все рассмеялись и направились к столу.