СОСТЯЗАНИЕ ВТОРОЕ

6. Под, мы, так как небо заволокло туча­ми, уселись на обычном месте в бане.

- Так что же Лиценций, - сказал я, - согласен ли ты, что движение - это не что иное, как процесс пере­хода из одного места в другое?

- Согласен.

- Но согласен ли ты, что никто не может оказаться в таком месте, в котором ранее не был, и оставаться при этом неподвижным?

- Что-то я тебя не понимаю, - отвечал он.

- Если что-нибудь сперва былов одном месте, а те­перь в другом, согласишься ли ты, что для этого переме­щения необходимо было произвести движение?

Он согласился.

- Но может ли, - говорю, - живое тело мудреца находиться с нами здесь так, что душа его будет отсюда далеко?

- Может.

- Даже, - удивился я, - если он при этом разговаривал бы с нами и учил нас?

- Если бы, - отвечал Лиценций, - он учил нас са­мой мудрости, я бы тогда сказал, что он - не с нами, а с самим собой.

- Значит, он - не в теле?

- Не в теле, - говорит.

- Но тело, которое лишено духа, разве оно не мерт­во? А ведь я имел в виду тело живое!

- Не умею, - отвечал он, - это объяснить. С одной стороны, я признаю, что тело человека не может быть живым, если в нем нет духа, с другой, - не могу сказать, чтобы дух мудрого не был бы с Богом, где бы ни находилось его тело.

- Я попытаюсь тебе помочь. Так как Бог -- везде, то, пожалуй, куда бы мудрый не пошел, он везде найдет Бога, с Коим может быть. Отсюда для нас есть возмож­ность не отрицать и того, что мудрый переходит с мес­та на место, а это ведь и значит быть в движении, итого, что он - с Богом.

- Я соглашаюсь, - сказал он, - что тело делает та­кой переход с места на место, но отрицаю это в отношении ума, к которому, собственно, и применимо на­звание мудрого.

7. - Пока что я уступлю тебе, - сказал я, - дабы этот таинственный предмет, требующий более продолжительного и внимательного обсуждения, не отвлек нас от основной темы. Но остановим внимание вот на чем так как мы определили, что значит быть с Богом, то не можем ли мы знать итого, что значит быть без Бога; хотя это, думаю, ясно уже само по себе. Ибо, я полагаю, что те, которые - нe c Богом, на твой взгляд, cyть без Бога.

- Если бы, - заметил Лиценций, - у меня не было недостатка в словах, то я, возможно, сумел бы сказать так, что, мой ответ тебе бы понравился. Но, пожалуйста, извини мне мою неопытность, и, как это и подобает тебе, как учителю, своим быстрым умом предугадай, что я желал бы выразить. По-моему, хотя такие люди и не с Богом, однако же Бог их не оставляет. Поэтому я не могу сказать, что те, коих Бог не оставляет, cyть без Бога. Но, с другой стороны, не скажу, что они с Богом, так как они Бога не имеют. Иметь же Бога, как решено было нами во время предыдущего сocтязания, которое с таким удовольствием вели мы в день твоего рождения, значит не что иное, как наслаждаться Богом. Но, признаюсь, меня страшит это противоречие: каким образом можно быть ни без Бога, ни с Богом.

- Не тревожься этим, - сказал я. - Кто станет обращать внимание на слова, когда самое дело будет бесспорно? Но возвратимся еще раз к данному тобой определению порядка. Порядок, сказал ты, это то, посредcтвoм чего Бог управляет всем. А на мой взгляд, нет ничего, чем не управлял бы Бог: ведь отсюда ты вывел заключение; что вне порядка нельзя найти решительно ничего.

- Я остаюсь при своем мнении, - отвечал он, - но я уже вижу, что ты хочешь сказать: управляет ли Бог и тем, что, на наш взгляд, совершается нехорошего?

- Прекрасно, ты совершенно проник в мою мысль. Но если уж ты угадал то, о чем я хотел спросить, то уга­дай и то; что следует ответить на мой вопрос.

- Не соберусь с мыслями, - отвечал Лиценций, по­качав головой и разведя руками.

В этот момент к нам неожиданно пришла мать. Ли­ценций же, после непродолжительного молчания, по­просил меня снова спросить его о том же (он не знал, что на этот вопрос уже отвечал Тригеций).

- Что, - сказал я, - или зачем мне повторять? Сде­ланного, говорят, не делай. Поэтому я лyчше посоветую тебе прочитать то, что было сказано прежде; если ты слышать того не мог. Я, впрочем, не сердился на твое уклонение от нашей беседы и терпел это достаточно долго, с одной стороны, чтобы не мешать тому, о чем, углубившись в себя и удалившись от нас, ты размыш­лял, а с другой, потому что продолжение моей речи при помощи этого стиля не могло быть потерянным для тебя! Теперь же я спрашиваю о том, чего мы не пыта­лись еще исследовать внимательно, Ибо, вслед затем, как, не знаю в силу какого порядка, возник у нас вопрос о порядке, ты, помнится мне, сказал, что правосудие Божие различает, между добрыми и злыми и воздает каж­дому по заслугам. Яснее определить правосудие; на­сколько я понимаю, нельзя. Но скажи мне, думаешь ли ты, что Бог был некогда неправосуден?

- Никогда, - отвечал он.

- А если, - говорю, - Бог всегда был правосуден, то значит, добро и зло существовали всегда.

- Другого следствия, по моему мнению, - сказала мать, - и не может быть. В самом деле, когда не было никакого зла, тогда не былои суда Божия; и если когда-нибудь Бог не воздал добрыми злым по их заслугам, то Он не мог быть и правосудным.

- Так стало быть, - заметил Лиценций, - по-твое­му, надлежит думать, что зло существовало всегда?

- Этого, - ответила она, - я не смею сказать.

- Что же мы скажем? – спросил я. - Если Бог пра­восуден потому, что творит суд над добрыми и злыми, то Он не былправосуден, когда не былозла.

При этом, пока они молчали, я заметил, что в разго­вор хочет вмешаться Тригеций, и я подал ему знак.

- Бог, - сказал он, - правосуден вообще. Он может различить добро и зло, даже если бы они и не суще­ствовали, в силу лишь того, что Он правосуден. В самом деле, когда мы говорим, что Цицерон исследовал заго­вор Катилины благоразумно, проявил умеренность, не запятнав себя никакой корыстью, чтобы пощадить злых, со всей справедливостью предал их высшему наказа­нию сената, мужественно перенес все стрелы врагов и, как сам выражается, громаду зависти, - неужели, спрашивается, не былобы в нем всех этих добродетелей, если бы Катилина не приготовил для республики столь великой опасности? Добродетель и в человеке должна рассматриваться сама по себе, а не по какому-либо делу этого рода, а тем более так должна она рассматривать­ся в Боге, если, впрочем, при ограниченности понятий и слов, позволительно в этом отношении так или ина­че сопоставлять их между собой. Чтобы понять это, ска­жем так Поелику Бог всегда был правосуден, то, когда явилось зло, которое надлежало отделить от добра, Он тотчас же стал воздавать каждому по заслугам; ибо в этом случае Емуне нужно было учиться правосудию, а только приложить к делу то, чем Он обладал всегда.

Когда Лиценций и мать одобрили это мнение, я спросил:

- Ну, Лиценций, что ты теперь скажешь? Оправды­вается ли твое суждение, что «помимо порядка ничего» не бывает», - суждение, которое ты так настойчиво защищал? Ибо действие, вызвавшее к бытию зло, не есть действие в божественном порядке.

- Я, - сказал он, - удивляюсь и чувствую некоторую неловкость от того, что так неожиданно потерял свое дело. Так вот, теперь я решительно утверждаю, что порядок свое начало получил с того момента, с которо­го началось зло.

- Итак, появление зла совершилось не в силу поряд­ка, если порядок начался после того, как произошло зло. Но у Бога порядок существовал всегда; и было ли это ничто, которое называется злом, всегда, или оно нача­лось когда-нибудь, - поелику порядок есть или сам доб­ро, или от добра, - без порядка никогда ничего не было и не будет. Есть какое-то и более сильное возражение, но оно, как водится, ускользнуло из памяти, что, по-мо­ему мнению, тоже в порядке вещей – соответственно заслугам, или состоянию, или порядку жизни.

- Не знаю, - отвечал он, - каким образом я так не­обдуманно высказал это суждение, которое я теперь сам отвергаю: ибо я должен был сказать не то, что порядок начался после того, как явилось зло, а то, что как право­судие, о коем рассуждал Тригеций, так и порядок суще­ствовали у Бога, но свое применение получили они после того, как появилось зло.

- И опять ты, - сказал я, - спотыкаешься на том же самом: ибо то, чего тебе хочется менее всего, остается неопровержимым. В самом деле, был ли порядок у Бога, или начался с того времени, с которого появилось зло, в любом случае выходит, что зло произошло помимо порядка. Если ты с этим согласишься, то должен будешь признать, что нечто могло произойти помимо порядка, а это подрывает и разбивает защищаемое тобой мнение. Если же не согласишься, в таком случае зло окажется получившим начало из божественного порядка, и ты должен будешь признать Бога виновником зла; а гнуснее подобного богохульства, на мой взгляд, не мо­жет быть ничего.

Он или не понимал этого, или притворился, что не понимает: и когда я пояснил ему свою мысль, изменяя и переворачивая ее на разные лады, он не нашелся, что сказать, и замолчал.

- Я, - сказала тогда мать, - не думаю, что вне боже­ственного порядка не могло быть ничего; ибо зло, кото­рое появилось, никоим образом не могло появиться в силу божественного порядка: но божественное правосу­дие не захотело, чтобы оно оставалось беспорядочным, и обратило и привело его к заслуженному им порядку.

Видя, что все они ищут Бога весьма усердно и каждый в меру своих сил, но при этом никто не обладает составляющим предмет нашего рассуждения порядком, при условии которого возможно достигнуть понимания неизъяснимого величия Божьего, я сказал:

- Если вы, как я вижу, так сильно любите порядок, то давайте не позволять себе быть превратными и беспорядочными. Ибо, хотя сокровеннейший разум и обеща­ет нам доказать, что ничего не бывает помимо боже­ственного порядка, однако, если бы мы услышали какого-нибудь школьного учителя, старающегося обу­чить читать по складам ребенка, которого раньше ник­то не учил буквам, то, полагаю, мы сочли бы его достой­ным не только осмеяния, как учителя неразумного, но и того, чтобы связать его, как бесноватого, поскольку он не соблюдает порядка в обучении. Никто не станет спорить, что людьми простыми делается много того, что осуждается и осмеивается учеными, а сумасшедши­ми такого, что осуждается даже глупцами. Однако, даже все это, представляющееся нам извращенным, некая возвышенная наука, о существовании которой толпа даже не подозревает, душам, преданным ей и возлюбившим Бога, обещает доказать совершающимся не вне божественного порядка, и доказать с такой ясностью, что самые суммы чисел при сложении не могут быть для нас вернее.

8. Эта наука - сам божественный закон, который, вечно оставаясь у Бога неподвижно и непреложно, как бы воспроизводится в душах мудрых, дабы они могли знать, что живут тем лучше и возвышеннее, чем совер­шеннее созерцают этот закон в мысли и чем прилеж­нее исполняют его в жизни. Таким образом, наyкa эта тем, кто желает ее знать, повелевает следовать в одно и то же время двоякому порядку, одна сторона которого касается жизни, другая - занятий науками. Юноши, преданные ей, должны жить, воздерживаясь от любов­ных похождений, от приманок чрева и горла, от не­скромного украшения и убранства тела, от пустых за­нятий играми; от сна и лености, от тщеславия, зависти и ненависти, от честолюбия и властолюбия. Любовь к деньгам пусть считают вернейшей отравой всякой надежды. Пусть не делают ничего вяло, но ничего – и рья­но. К ошибкам ближних пусть не питают никакого гне­ва, или же обуздывают его так, чтобы казалось, будто его нет. Пусть не питают ненависти ни к кому. Ни одно­го порока пусть не оставляют без внимания. Когда нака­зывают, пусть берегутся, как бы не быть слишком стро­гими, когда прощают - слишком мягкотелыми. Пусть не наказывают ничего-такого, что не в состоянии быть лучше, не извиняют то, что делается хуже. Пусть счита­ют своими родными всех тех, над коими дана будет им власть. Пусть служат так, чтобы господствовать над ними было стыдно, господствуют так, чтобы приятно было им служить. К чужим ошибкам пусть не будут суровы. Вражды пусть избегают самым тщательным образом, вражду к себе переносят равнодушно, мирятся как можно скорее. В сношениях и обращении с людьми достаточно сохранять одну эту народную поговорку: никому пуcтъ не делают ничего такого, чего не желают себе. Республикой управлять пусть не добивается ник­то, кроме совершенных, Но совершенными стать пусть стараются в возрасте сенаторском, а, точнее, в самой юности. Но и тот, кто обратится к этому поздно, пусть не думает, что для него не существует никаких правил; в этом возpacтe зрелом он во всех отношениях сохранит их легче. Всю жизнь, на всяком месте, во всякое время пусть имеют или стараются иметь друзей. Людям достойным пусть услуживают, хотя бы они того и не ожидали. На гордых пусть мало обращают внимания и сами гордыми пусть не будут. Пусть живут прилично и пристойно. Пусть чтут Бога, размышляют о Нем, ищут Его, укрепляя верой, надеждой и любовью. Пусть желают спокойствия и твердого порядка, здравого ума и мирной жизни.

9. Теперь мне следует сказать о том, как должны учиться те преданные науке юноши, которые вознаме­рились жить так, как об этом сказано выше. К изучению наук ведет нас двоякий путь: авторитет и разум. По отношению ко времени первенствует авторитет, а по от­ношению к существу дела - разум. Ибо первое предпо­читается, когда нужно располагать, другое же наиболее ценится при достижении. Итак, хотя авторитет людей добрых представляется полезнее для невежественной толпы, а разум приличнее для ученых, однако, так как всякий человек делается образованным из необразо­ванного, а всякий необразованный не может знать того, каким он должен явиться перед своими учителями и посредством какой жизни может стать способным к учению, то для всех желающих учиться великому и со­кpoвeннoмy дверью к этому служит лишь авторитет. Вступивший в эту дверь следует без всякого колебания правилам наилучшей жизни; сделавшись же, благодаря им, способным учиться, он потом узнает, насколько разумно все то, чему он следовал прежде раскрытия разума; и что такое сам этот разум, которому он следует теперь, выйдя из колыбели авторитета крепким и зрелым; и что такое ум, в котором - все, или, лучше сказать, который сам - все; и что, будучи вне всего, служит началом всего. Познать это способны немногие, а сверх того, даже и после настоящей жизни, не может постичь никто. Что касается тех, которые,овольствуясь тех, которые, довольствуясь авторитетом, постоянно заботятся лишь о добрых нравах и благочестивых объектах, или презирая, или не будучи в состоянии учиться свободным и возвышенным наукам, тоя и не знаю, как назвать их блаженными, пока они еще живут среди людей; впрочем, уверен непоколебимо, что они, лишь только покидают свое тело, освобождаются от своего невежества - легче или труднее, смотря по тому, более ли или менее хорошо жили.

Авторитет же бывает частью божественный, частые человеческий; но истинный, прочный и высший авто­ритет тот, который называется божественным. В отно­шении его, впрочем, надлежит бояться удивительной лживости тех воздушных существ, которые при помо­щи некоторых предсказаний о вещах, относящихся к телесным чувствам, и некоторых проявлений своего могущества, привыкли весьма легко обольщать души, жаждущие проникнуть в тайны преходящего счастья, или добивающиеся призрачной власти, или же робею­щие перед пустыми чудеса. Итак, божественным ав­торитетом должен быть назван тот, который не только в чувственных знамениях превышает всякую челове­ческую способность, но, управляя человеком, показы­вает ему, до какой степени принизился он сам ради него; повелевает ему не поддаваться чувствам, для которых вышеназванные предсказания представляются достой­ными удивления, а возвышаться до ума; и в то же время проясняет, насколько упомянутая лживость сильна здесь, почему она это делает и как мало заслуживает внимания. Ибо этот авторитет должен своими делами показать свою власть, своим уничижением научить милосердию, своими предписаниями - законам при­роды; а все это преподается более таинственным и вер­ным образом в той религии, в которую мы посвящаемся, и в которой жизнь добродетельных весьма легко очищается не двусмысленными состязаниями, а авторитетом таинств. Авторитет же человеческий по большей части обманчив; впрочем он, по-видимому, спра­ведливо приписывается тем, которые насколько может воспринимать чувство людей невежественных, умеют прекрасно преподавать и сами живут так, как предписывают жить другим. Если же они получают и кое-какие дары фортуны, благодаря которым они кажутся еще, более великими, а, презирая таковые, еще более достойными, то в таком случае тот, кто отнесся доверчиво к дава­емым ими правилам жизни, был бы, пожалуй, прав.

10. - Величественный образ жизни, сказал Алипий, - и полно, и кратко начертан тобой перед нашим взором; хотя мы и постоянно стремимся к нему, наставляемые твоими ежедневными уроками, однако сегодня ты заставил нас еще более его желать и пламеннее ис­кать. Если бы возможно было достигнуть и держаться его не только нам, но и всем людям, я желал бы, чтобы все это было столь же легким для подражания, сколь былооно удивительным для слуха. Ибо не знаю как (о, если бы мы сами были от этого далеки), но дух челове­ческий, пока слышит подобное провозглашает это небесным, божественным и вполне истинным, но, при достижении этого ведет себя, увы, совсем иначе. Так что, на мой взгляд, таким образом могут жить или люди божественные, или не без божественной помощи.

- Эти правила жизни, - заметил я, - которые тебе, Алипий, понравились, хотя и выражены моими слова­ми, но изобретены не мной, что тебе, впрочем прекрас­но известно. Ими переполнены книги людей великих и почти божественных; я счел нужным высказать их не ради тебя, а ради этих юношей и с той только целью, чтобы он и не имели права ими пренебречь. Ибо я хочу, чтобы мне верили только как учащему и представляющему доказательства; полагаю, что и ты вставил свое слово для большего их возбуждения ввиду величия предмета. В самом деле, не для тебя же должно быть делом трудным следовать тому, что ты схватил с такой жадностью и к чему рванулся с такою стремительностью своей удивительной природы, что я для тебя сделался учителем слова, а ты для меня - учителем дела. Теперь нет ни малейшей причины или, по крайней мере, повода лгать: ты, полагаю, вследствие моей ложной похвалы не сделаешься более преданным науке, наши же мальчики знают нас обоих, да и тот, кому эта книга посылается, знает всех нас.

Число же людей добродетельных и преданных наилучшим нравам, по моему мнению, ты, если дyмaeшь, то же, что и говоришь, представляешь себе гораздо мень­шим, чем как оно представляется мне; но ведь многих из них совершенно укрываются от тебя. Да и из числа известных, многие скрывают то, что есть в них удиви­тельного; потому что все это находится в душе, которая недоступна для чувств; и весьма часто, желая приноро­виться к разговорам людей породных, человек говорит то, что одобряет или желает только для вида. Многое делает он даже против своего желания, во избежание или ненависти людской, или вздорных сплетен. Отсю­да-то так и бывает, что многих мы считаем не такими, каковы они на самом деле и какими их знают друзья. В этом ты можешь убедиться по тем некоторым великим духовным дарам наших друзей, о которых известно только нам одним. Это заблуждение происходит глав­ным образом из-за того, что многие обращаются к доб­родетельной жизни не вдруг; и пока не сделаются из­вестными какими-либо блестящими делами; считаются такими, какими были. Чтобы не ходить далеко за при­мером: кто из знавших раньше этих юношей сразу по­верит, что они ищут великого с таким усердием и не­ожиданно в столь раннем возрасте выказали такую вражду к удовольствиям? Изгоним же из своей души это мнение: ибо и та божественная помощь, о которой ты благочестиво упомянул в конце своей речи, расточает свою милость на все народы гораздо шире, чем некото­рые об этом думают. Но возвратимся опять к порядку нашего состязания, и так как об авторитете сказано довольно, посмотрим, какое значение имеет разум.

11. Разум – это движение мысли, имеющее силу различать и объяснять то, что подлежит изучению. Пользоваться, однако же, его руководством для познания Бога, равно как и самой души, существующей в нем или где бы то ни было, род человеческий может чрезвычайно редко. И это потому, что всякому, вступившему в область этих чувств, трудно возвратиться в самого себя. Поэтому, хотя люди в этих обманчивых условиях и старают­ся делать все согласно с разумом, они не знают, за ис­ключением весьма немногих, что такое сам разум и каковы его свойства. Это кажется странным, но оно так и есть. В данном случае достаточно этой оговорки, по­тому что если бы я вздумал сейчас разъяснять вам, как следует понимать этот важный предмет, то был бы так же нелеп, как был бы нагл и высокомерен, если бы заявил, что по крайней мере сам уже понял его. Впрочем, насколько разуму угодно проявляться в вещах, которые кажутся вам известными, мы станем, если будем только в состоянии, отслеживать его в той мере, в какой это нужно для предмета нашей цели.

Во-первых, рассмотрим те случаи, которых обык­новенно употребляется это слово - разум. В особенности, конечно, мы должны остановить свое внимание на том, что древние мудрецы самого человека определяли так: человек есть животное разумное и смертное. После указания рода, названного словом - животное, мы на­ходим здесь два специфических отличия, которые, по моему мнению, должны напоминать человеку, куда он должен возвращаться и откуда - убегать. Ибо, как вы­ход души есть падение в область смертного, так возвра­щение ее должно быть в область разума. Одним из этих слов, а именно названием - разумное, душа отделяет­ся от животных, бессловесных; другим названием - смертное, от божественного. Итак, если она не удержит за собою первого, то будет животным бессловесным, а не устранится от последнего - не будет божественной. Но ученейшие мужи имеют обыкновение с остроумием и тонкостью различать субъективно-разумное (rationale) и объективно-разумное (rationabile). Этого различения никоим образом не следует упускать из виду и нам для нашей цели. Субъективно-разумным они на­звали то, что пользуется или может пользоваться разу­мом; а объективно-разумным то, что сделано или ска­зано разумно. Например, объективно-разумными мы можем назвать эти бани и нашу речь; субъективно же разумными или того, кто эти бани построил, или нас, которые здесь говорим. Итак, от субъективно-разумной души разум переходит в объективно-разумное, т.е. в то, что делается или говорится.

Итак, я вижу два рода предметов, в которых могуще­ство и сила разума может подпасть наблюдению чувств: это - дела человеческие, подлежащие зрению, и слова, подлежащие слуху. В отношении тех и других душа, по необходимым условиям телесной жизни, пользуется двумя вестниками: один из них - глаза, другой – уши. Поэтому, когда мы видим что-нибудь образованным из частей взаимно соразмерных, мы не без основания го­ворим, что оно представляется разумным. Точно также, слыша кaкoe-нибудь стройное пение, мы не сомнева­емся, что оно звучит разумно. Но мы осмеяли бы всякого, кто сказал бы разумно пахнет, или разумно на вкус, или разумно на осязание - разве только он употребил бы такое выражение по отношению к чему-либо, специально приготовленному людьми, чтобы оно так пах­ло, или имело такой вкус, или так согревало, или вызы­вало иное ощущение. Так, было бы не смешно, если бы кто о месте, из которого изгоняются змеи при помощи веществ, издающих сильный запах, сказал, принимая во внимание причину, по которой это сделано: оно ра­зумно так пахнет; и назвал бы разумно горьким или разумно сладким питье, приготовленное врачом; или в том случае, когда врач велел бы для больного умерить температуру ванны, сказал бы, что она горяча или теп­ловата разумно. Но никто, войдя в сад и поднеся к носу розу, не решится сказать; как разумно она благоухает – хотя бы и нюхал ее по предписанию врача. Ибо в этом случае разумным может быть лишь указание врача, но отнюдь не сам запах. И это вовсе не потому, что запах розы – естественный, ибо, хотя приготовленное пова­ром кушанье мы можем назвать приготовленным ра­зумно, однако не принято говорить, что оно разумно действует на вкус, если нет на то никакой особой причины, а еда просто удовлетворяет насущной потребности. Ведь, если спрашивают у того, кому приготовил питье врач, зачем оно должно быть так сладко на вкус, то приводится особая причина, по которой оно таково, а именно - род болезни; а эта причина лежит уже не в самом чувстве сладости; а отдельно от него, в теле. Если спросить лакомку; возбужденного аппетитом, почему известное кушанье приятно, он ответит, что оно ему просто нравится или доcтaвляет ему наслаждение. Никто не назовет его лакомство разумно-сладким, разве только доставляемое им удовольствие необходимо для чего-нибудь другого, и то, что он ждет, для того именно так и приготовлено. Остановимся, насколько сможем, на некоторых следах разума в чувствах, а относительно зрения и слуха – и на самом доставляемом ими удовольствии. В отношении других чувств, как было сказано выше, разумное обыкновенно проявляется не в удовольствии, им доставляемом, а в кое-чем ином, то есть в том, что оно вызвано живым разумным существом для какой-либо известной цели. Что же касается зрения, то все, в чем: замечается разумная соразмерность частей, обыкновенно называется прекрасным. А что ка­сается слуха, то когда мы находим слово разумным и размеренное пение - гармоничным, получаемое от этого наслаждение называется уже его собственным именем. Но ни в прекрасных вещах мы не имеем обыкновения называть разумным понравившийся нам цвет, ни в удовольствиях слуха, самый ясный и чистый звук так не назовем. Итак, в удовольствиях, доставляемых этими чувствами, мы признаем относящимся к разуму то, в чем проявляется некоторая стройность и copaзмерность. Так, в этом самом здании, рассматривая внимательно частности, мы не можем не быть неприятно пораженными тем, что видим одну из дверей поставленной сбоку, а дрyгyю почти посередине, и, однако же, не в самой середине. Это потому, что во всяких соору­жениях неправильная отмеренность частей, если только она не вызвана никакой особой необходимостью, кажется как бы наносящей некоторое оскорбление самому зрению. А какими привлекательными кажутся нам эти три наружные окна, одно посередине и двое по бо­кам! Это очевидно само собой. Поэтому и сами архи­текторы называют это на своем техническом языке рациональным (ratio), а когда части бывают расположены нестройно, говорят, что это - нерационально. Это же положение распространяется на почти все виды искус­ства и дела человеческие. Да и в стихах, в котоpыx мы также находим разумеющий отношение к удоволь­ствию слуха, кто не чувствует, что вся эта приятность доставляется соразмерностью? Но когда пляшет гистрион, то хотя стройные движения его членов дocтaвля­ют удовольствие глазам также своей соразмерностью, однако, если все его жесты представляются вниматель­ным зрителям знаками тех или иных предметов, его пляска называется разумною потому, что хорошо что-нибудь обозначает или показывает, но с исключением при этом удовольствия чувств. Также верно и то, что если кто-нибудь изобразит Венеру крылатой, а Купидо­на в епанче, то хотя бы на картине им было придано удивительное по красоте движение и положение, изоб­ражение это будет оскорблять не глаза, но через гла­за - душу; потому что для глаз было бы оскорблением, если бы не было красоты в движениях. Последнее относилось бы к чувству, в котором душа получает удоволь­ствие благодаря тому, что смешана с телом. Итак, одно дело чувство, и другое,- то, что через чувство: чувству доставляет наслаждение прекрасное движение, но душе через чувство - только прекрасный смысл в движении. Еще яснее усматривается это в том, что касается слyxа: ибо то, что приятно звучит, доставляет удовольствие и наслаждение самому слуху, но тот смысл, который вы­ражается этим звуком, хотя передается и слухом, но относится исключительно к душе. Так, когда мы слышим известные стихи Вергилия:

 

Зачем спешат так зимние светила

В пучину вод? И почему столь долги ночи?

 

мы хвалим их звучание за одно, а их смысл - за совсем иное; и не в одном и том же смысле говорим: разумно звучит и разумно сказано.

12. Итак, есть три рода предметов, в которых обна­руживается это объективно-разумное. Во-первых, в дей­ствиях, направленных к какой-либо цели, во-вторых, - в словах; в-третьих, - в удовольствиях. Первое побуждает нас ничего не делать необдуманно; второе - надлежащим образом передавать мысль посредством слова; последнее – блаженно созерцать. Первое выражается в пpaвax, два последних - в знаниях, о которых у нас и идет речь. Ибо то субъективно-разумное, которое су­ществует в нас, то есть то, что наделено разумом и, в свою очередь, производит разумно-объективное или следует ему, связывается некоторыми о6щеcтвенными узами с теми, с которыми у него этот разум общий. Но так как человек не мог бы установить прочного общения с человеком, если бы они между собой не разговаривали и, таким образом, не сообщали друг другусвои чувства и мысли, то это субъективно-разумное нашло нужным обозначить предметы словами, таесть неко­торыми звуковыми символами так, чтобы люди, не способные непосредственно чувствовать свои души, пользовались для установления между ними взаимных отношений как бы с помощью переводчика. Но слышать то, что говорят отсутствующие, никто не может. Поэто­му разум изобрел письмена, обозначив и различив все звуки гортани языка. Но ничего этого сделать он не смог бы, если бы множество вещей являлось в представлении бесконечным, без некоторых определенных границ. По необходимости обращено было внимание и на пользу счисления. Когда были сделаны эти два открытия, появилась профессия книжников и учетчиков, - как бы некоторое детство грамматики, - которую Варрон называет грамотностью, а как это называется по-гречес­ки, я не припомню.

Продолжая идти вперед, разум заметил, что из тех же самых звуков, которыми мы говорим И которые он уже обозначил письменами, одни образуются в различ­ным образом раскрываемой гортани ровными и чис­тыми, без всяких столкновений, другие от различного сжатия уст удерживают лишь некоторый звук, третьи же, наконец, не могут явственно выходить из уст, не присоединив к себе первые или вторые. Поэтому он назвал буквы в том порядке, в каком изложены гласными, согласными и немыми. Потом он отметил слоги; далее слова были разделены на восемь родов, искусным и тонким образом были отмечены их изменения; правильность, сочетания. Затем уже, не теряя из виду чи­сел и измерения, он обратил внимание на самое, раз­личным образом замедляемое, произношение слов и слогов и открыл долготу удвоенную и простую, с которой произносились слоги долгие и короткие. И это он отметил, подвел под точные правила.

Грамматика могла бы быть уже законченной; но так как самим своим названием она провозглашает, чтообещает письменные рассказы, почему по-латыни и называется литературой, то все, что передавалось пись­менно, как достойное памяти стали по необходимости относить к ней. Итак, к этой науке присоединилась ис­тория, хотя и под одним именем, но предмет беспре­дельный, многосложный, доставляющий более хлопот, чем приятности или истины, и задающий не столько труда самим историкам, сколько грамматикам. Ибо кто скажет, что видел такого, невежественного человека, который не слышал бы, что Дедал летал? Но показался ли бы выдумавший это лжецом, поверивший этому - дураком, а спрашивающий об этом - наглецом? Или, если бы наши друзья (в подобных случаях я обыкновенно сожалею о них) не ответили, как называ­лась мать Евриала, разве не были бы обвинены в невежестве; хотя бы они и имели право самих спрашивающих назвать скорее пустыми и нелепыми, нежели любознательными?

13. Итак, оный разум, закончив и расположив грамматику, пришел к мысли отыскать и исследовать ту са­мую силу, которая родила искусство. Ибо определени­ем, разделением и приведением ее к сознанию он не толькоее упорядочивал и давал извеcтнyю стройность, но и защищал от всякой примеси и лжи. Да и как он приступил бы к созданию другого, если бы прежде не различил, не обозначил и не привел в порядок эти свои орудия и инструменты и не произвел бы ту самую на­уку наyк, которую называют диалектикой? Она учит учить, но она же и учит учиться; в ней обнаруживает себяразум и доказывает, что он такое, чего хочет, что может. Она знает знать; она одна не только хочет, но и может делать знающими. Но так как есть очень много глупых людей, которые, будучи у6еждаемы в чем-нибудь лишь при условии очевидной им пользы и выгоды, следуют не истине в eе чистом виде, которую понимает редкий ум, а своим собственным чувствам и привычкам, то таких нужно было не только и несколько учить (насколько их вообще можно было чему-нибудь научить), но часто и сильно возбуждать. Ту свою часть, которая делала бы это, наполнив свое лоно забавами для разбрасывания их народу, - часть, содержание ко­торой было более вынуждено обстоятельствами, чем чистое, - она назвала риторикой. Настолько продви­нулась в свободных занятиях и науках та сторона разу­ма, которая называется объективно-разумной.

14. После этого разум пожелал устремиться к блаженнейшему созерцанию самих божественных вещей. Но чтобы не упасть с высоты, он позаботился найти опору и проложить себе путь через свои же владения и в определенной последовательности. Он искал красо­ту, которую мог бы созерцать один и сам по себе; но ему мешали чувства. Итак, он вступил в борьбу отчасти с самими чувствами, которые, провозглашая; что в них истина, своей докучливой трескотней отвлекали его, торопившегося идти к иному. Он начал, во-первых, со слуха, который объявлял своей собственностью те са­мые слова, из которых разум составил уже и граммати­ку, и диалектику, и риторику. Весьма могущественный в различении, он тотчас усмотрел, какое различие меж­ду звуком и тем; знаком чего он служит. Он понял, что суждению слуха не подлежит ничего, кроме звука, а этот звук бывает трех родов: один он нашел в голосе существ одушевленных, другой производится посредством дуновений в специальные инструменты; третий же образуется от удара. К первому принадлежат трагедии, коме­дии, всякого рода хоры и вообще все, что поется и произносится собственным голосом. Для второго рода предназначены флейты и подобные им инструменты. Третьему даны цитры, лиры, цимбалы и все, что издает гармонический звук от ударения.

Но он нашел подобный материал самым презренным, если звуки образовывались без точного размера времени и без определенного разнообразия остроты и густоты. В этом он узнал те самые элементы, которые в грамматике, когда занимался внимательно слогами, назвал стопами и ударениями. И так как было легко заметить, что краткость и долгота слогов в словах рассыпана по речи в почти равном количестве, он попробо­вал означенные стопы располагать и соединять в известные ряды и, следуя прежде всего самому смыслу, выделил небольшие части, которые назвал цезами и членами. А чтобы ряды стоп не удлинялись до такой сте­пени, что могли бы утомлять его внимание, он поставил им предел, от которого они бы возвращались, и от этого самого назвал их стихами. А чему не было установлено определяющего конца, но что выражалось, од­нако же, разумной последовательностью стоп, то он обозначил именем ритма, которое на латинский язык может быть переведено словом numеrus (число). Таким­ образом он произвел поэтов. Когда же увидел великую важность их произведений не только co cтoроны зву­ков, но и со стороны языка и содержания, усвоил им великий почет и предоставил им власть над всякими, какие они пожелают, разумными вымыслами. Но судья­ми над ними дозволил быть грамматикам, так как про­исхождение и свое они вели от той же науки,

Итак, сделав этот четвертый шаг, он заметил, что и здесь, как в ритмах, так и в самой мерности речи, цар­ствуют и все делают числа. Всмотрелся самым внима­тельным образом, какого рода они, и нашел их боже­ственными и вечными, особенно потому, что при их помощи он вырабатывал все наиболее возвышенное. И ему становилось уже больно терпеть; что их блеск и ясность затемнились телесной материей звуков. А по­скольку то, что созерцается умом, всегда бывает насто­ящим и признается бессмертным, а таковыми и явля­ются числа, звук же переходит во время прошедшее и запечатле