Подражательная поэзия портит нравы и подлежит изгнанию из государства

- Безусловно.

- Однако мы еще не предъявили поэзии самого главного обвинения: она обладает способностью портить даже настоящих людей, разве что очень немногие составят исключение, вот в чем весь ужас.

- Раз она и это творит, дальше идти уже некуда!

- Выслушай и суди сам: мы - даже и лучшие из нас, - слушая, как Гомер или кто иной из творцов тра­гедий изображает кого-либо из героев охваченным скорбью и произносящим длиннейшую речь, полную сетований, а других заставляет петь и в отчаянии бить себя в грудь, испытываем, как тебе известно, удовольст­вие и, поддаваясь этому впечатлению, следим за пере­живаниями героя, страдая с ним вместе и принимая все это всерьез. Мы хвалим и считаем хорошим того поэта, который настроит нас по возможности именно так.

- Это я знаю. Как жеиначе?

- А когда с кем-нибудь из нас приключится собст­венноe горе, заметил ли ты, что мы горды обратным – способностью сохранять спокойствие и не терять само­обладание? В этом ведь достоинство мужчины, а то, что мы хвалили тогда - это свойство женщин.

- Да, я это замечал.

- Так хорошо ли, что мы восторгаемся, когда видим человекa таким, каким не хотелось бы быть нам самим и каким быть считалось бы даже постыдным, и хорошо ли, что зрелище это не вызывает отвращения, а достав­ляет удовольствие и восхваляется?

- Нехорошо, клянусь 3евсом! Это похоже на недо­разумение.

- Да, если ты взглянешь вот с какой стороны...

- С какой?

- Если ты сообразишь, что в этом случае испыты­вает удовольствие и удовлетворяется поэтами то начало нашей души, которое при собственных наших не­счастьях мы изо всех сил сдерживаем, а ведь оно жаждет выплакаться, вволю погоревать и тем насытиться­ – таковы уж его природные стремления. Лучшая по своей природе сторона нашей души, еще недостаточно научен­ная разумом и привычкой, ослабляет тогда свой надзор за этим плачущимся началом и при зрелище чужих страстей считает, что еe нисколько не позорит, когда другой человек хотя и притязает на добродетель, однако неподобающим образом выражает свое горе: она его хвалит и жалеет, даже думает, будто такого рода удовольствие обогащает ее и она не хотела бы его лишиться, выказав презрение ко всему произведению в целом. Я думаю, мало кто отдает себе отчет в том, что чужие переживания неизбежно для нас заразительны: если к ним разовьется сильная жалость, нелегко удержаться от нее и при собственных своих страданиях.

- Сущая правда.

- То же самое не кacaeтся разве смешного? В то время как самому себе стыдно смешить людей, на представлении комедий или дома, в узком кругу, ты с большим удовольствием слушаешь смешные вещи и не отвергаешь их как нечто дурное; иначе говоря, ты поступаешь точно так же, как в случае, когда ты разжлобился. Разумом ты подавляешь в себе склонность к забавным выходкам, боясь прослыть шутом, но в этих случаях ты даешь ей волю, у тебя появляется задор и часто ты незаметно для самого себя в домашних условиях становишься творцом комедий.

- Да, несомненно, это бывает.

- Будь то любовные утехи, гнев или всевозможные другие влечения нашей души - ее печали и наслаждения, которыми, как мы говорим, сопровождается любое наше действие,- все это возбуждается в нас поэтическим воображением. Оно питает все это, орошает то, к чему надлежало бы засохнуть, и устанавливает его власть над нами; а между тем следовало бы держать эти чувства в повиновении, чтобы мы стали лучше и счастливее, вместо того чтобы быть хуже и несчастнее.

- Я не могу против этого возразить.

- Так пот, Главкон, когда ты встретишь людей, прославляющих Гомера и утверждающих, что поэт этот воспитал Элладу и ради руководства человеческими делами и просвещения его стоит внимательно изучать, чтобы согласно ему построить всю свою жизнь, тебе надо отнестись к ним дружелюбно и приветливо, потому что, насколько можно судить, они в меру своих сил желают добра. Уступи им, что Гомер самый творческий и первый из творцов трагедий, но не забывай, что в наше государство поэзия принимается лишь постольку, поскольку это гимны богам и хвала добродетельным людям. Если же ты допустишь подслащенную Музу, будь то мелическую или эпическую, тогда в этом государстве воцарятся у тебя удовольствие и страдание вместо обычая и разумевания, которое, по общему мнению, всегда признавалось наилучшим.

- Сущая правда.

- Это напоминание пусть послужит нам оправданием перед поэзией за то, что мы выслали ее из нашего государства, поскольку она такова. Ведь нас побудило к этому разумное основание. А чтобы она не винила нас в жестокости и неотесанности, мы добавим еще, что, искони наблюдался какой-то разлад между философией и поэзией. Многочисленные поговорки, такие, как, например, «это та собака, что лает и рычит на хозя­ина» или «он велик в пустословии безумцев», или «толпа мудрецов одолеет [и 3eвса]», или «они вдаются в мелочи, значит, они нищие»,и тысячи других свиде­тельствуют обих стародавней распре. Тем не менее надо, что, если подражательная поэзия, направленная лишь на то, чтобы доставлять удовольствие, сможет привести хоть какой-нибудь довод в пользу того, что она уместнa в благоустроенном государстве, мы с радостью примем ее. Мы сознаем, что и сами бываем очарованы ею, но предать то, что признаешь истинным, нечестиво. Не очаровываешься ли ею и ты, мой друг, особенно когда ты рассматриваешь ее на примере Гомера?

- И даже очень.

- Таким образом, если она оправдается, будь то в мелических размерах или в каких-то других, она полу­чает право вернуться из изгнания.

- Несомненно.

- И тем ее приверженцам, кто сам не поэт, но любит поэтов, мы дали бы возможность защитить ее даже в про­зе и благосклонно выслушали бы, что она не только при­ятна, но и полезна для государственного устройства и человеческой жизни. Ведь мы обогатились бы, если бы она оказалась не только приятной, но и полезной.

- Конечно, обогатились бы!