Принцип “взаимоупора” в топологии русской культуры

Одним из важнейших, исходных для самосознания русской культуры представлений является оппозиция “Запад – Восток”, несущая в себе ее метафизические и географические, мифорелигиозные и геополитические, исторические и социальные интенции. “Запад и Восток” – условная смысловая конструкция, исторически выработанная культурологической мыслью человечества для первичной (космогонической) типологии мировой культуры и действующая как парная категория, которая выражает дихотомию поляризованного целого всемирной культуры; она одновременно характеризует и амбивалентное символическое единство культуры человечества (в пределе складывающееся из Запада и Востока), и ее разделенность на принципиально отличные друг от друга, а во многом и противоположные модели культурной идентичности, которые друг друга взаимополагают и в то же время взаимоисключают, воплощая собой дополнительность и антиномичность полярных начал, диалектику единства и множественности мировой культуры как сложного саморазвивающегося целого. Если определенный культурный текст характеризуется как выражающий в том или ином аспекте одно из этих двух начал, то в качестве его эпистемологического контекста всегда выступает противоположное, компенсирующее неполноту и односторонность первого. Будучи предельно широкой смыслообразующей системой пространственных координат для любой конкретной национальной культуры, “Запад и Восток” в своей содержательной взаимосоотнесенности представляют собой простейший и универсальный случай культурной топологии вообще (два разных топоса, образующих в паре смысловое напряжение и в то же время органическую смысловую связь).

При всей условности жесткой дифференциации систем ценностей и норм Запада и Востока сам принцип их антиномичности весьма показателен: противоположности, сближаясь друг с другом по принципу дополнительности, вступают в единство для того, чтобы облегчить взаимоотталкивание и противоборство, удерживаемые в гибком и динамичном равновесии бинарного целого. Встречные процессы сближения/отталкивания – не две разные тенденции соотношения частей целого, а тот баланс сил, при котором “действие равно противодействию”, и это равенство выступает гарантией нерасторжимости парадоксального альянса, – целое тем прочнее, чем сильнее сопротивление ему его составляющих. Подобная внутренне противоречивая, но единая смысловая структура культуры, основанная на силовом равновесии семантической системы, получила название “ взаимоупора ” (этот метафорический термин удачно ввел С.С.Аверинцев применительно к западно-восточному синтезу византийской культуры, возникшей на “перекрестке традиций” – древнегреческой и ближневосточной – и на стыке эпох античности и средневековья). “Взаимоупор” как социокультурный фрейм оказывается незаменимым в тех случаях, когда должны быть соединены принципиально несовместимые ценности, нормы, традиции. Невозможность достижения условного компромисса между смысловыми полюсами культуры и определения “срединной” (медиативной) области нейтральных значений приводит к формированию структур, устойчивость которых обеспечивается оппозицией и противоборством взаимоисключающих тенденций. Восточно-западный синтез русской культуры был еще сложнее и драматичнее, нежели ранневизантийский, поскольку он возник на еще более трудном “перекрестке”– византийской и кочевнической (тюрко-монгольской) традиций – в их наложении на исконный восточно-славянский субстрат.

В конечном счете из смысловой антиномичности культур Запада и Востока проистекают и периодически сменяющие друг друга их динамические установки и тенденции: взаимного национально-культурного изоляционизма, автономизации или открытости культур друг другу, интеграции; экспансионизма и агрессии или подражательности; борьбы и соперничества или взаимообогащающего диалога. Историческая динамика взаимоотношений Запада и Востока носит характер неравномерной пульсации: взаимное притяжение сменяется взаимным отталкиванием или индифферентностью по отношению друг к другу. Отношения Запада и Востока часто принимают характер кризисного состояния – бифуркации, с вытекающей из него проблемой выбора нового канала эволюции, в дальнейшем необратимой (Э.С.Кульпин).

Само соотношение Запада и Востока в масштабе мировой культуры как целого представляет собой смысловую конструкцию “взаимоупора”, но конфронтационный и конфликтный характер их взаимоотношений сказывается обычно лишь в особых случаях (колониальные завоевания, освободительные движения, подъем национально-культурного возрождения). Зато для культурных (не только территориальных, но и смысловых) областей, пограничных между Западом и Востоком и как бы поневоле совмещающих поляризованные смыслы и ценности смежных с ними западных и восточных явлений, фреймы, воспроизводящие конструкцию “взаимоупора”, не просто типичны, но составляют “каркас” системы. В пограничных культурах резко контрастируют их взаимоисключающие тенденции: открытость и закрытость; “всемирная отзывчивость” и национальный мессианизм, космополитизм и изоляционизм; революционное новаторство и охранительность; динамизм и статичность и т.д., – но не для того, чтобы окончательно отделиться друг от друга. Постоянное колебание между двумя полярными тенденциями является не только “естественным”, но подчас и “единственно возможным” для подобного типа культур динамичным фактором их развития (В.Е.Багно), а бифуркация становится в пограничных культурах не характеристикой того или иного кризисного состояния, но перманентным свойством всего исторического процесса, интериоризованным культурой на ментальном уровне.

Пограничные культуры имплицитно включают в себя как западный, так и восточный дискурсы, которые вместе составляют систему, на всех уровнях построенную на “взаимоупоре” противоборствующих смыслов. Подобная система, с одной стороны, постоянно чревата расколом целого; с другой, даже в случае раскола (и особенно в условиях раскола) “взаимоупор” удерживает силой две части (или стороны) единого в смысловом поле одного фрейма или метафрейма. При этом обе части раздвоенного целого испытывают силы как взаимного притяжения, так и взаимного отталкивания, находясь в состоянии зыбкого, неустойчивого баланса сил.

В большинстве культур мира самим по себе смысловым полюсам Запада или Востока не отдается предпочтение, – они сосуществуют во взаимосвязи, как единый фрейм (смысловая антиномия, воплощенная бинарность – наподобие дихотомии “верх/низ”). Что касается русской культуры (в ряду евразийских и других пограничных культур), то здесь, напротив, Запад и Восток часто существуют отдельно друг от друга, как различные смысловые пространства и как два разных (далее нерасчленимых) фрейма. Однако в приложении к себе самой русская (как и любая пограничная) культура использует антиномию “Запад – Восток” как единый бинарный фрейм. Россия внешне противостоит и Западу, и Востоку; внутренне же она является одновременно и Западом, и Востоком, то разделяя собой две “сверхцивилизации” мира, то соединяя их собою в единое целое. В этом отношении Россия образует вместе с Западом и Востоком смысловую триаду и в то же время является единым, нерасчленимым целым с ними, воплощая тем самым монистическую “ всемирность ”.

Называя Россию отдельной частью света – “Востоко-Западом”, Н.А.Бердяев утверждал, что в России “сталкиваются” два потока мировой истории – Восток и Запад. Г.В.Плеханов также отмечал в русской культуре и в истории России два противоположно направленных процесса, но “разбегающихся” в разные стороны – на Запад (европеизированная дворянская культура) и на Восток (традиционная культура русского крестьянства). Однако обе эти модели русской культуры (соответственно – центростремительная и центробежная), при всей своей видимой противоположности, отнюдь не исключают друг друга: культурно-исторические процессы западного и восточного происхождения и сталкиваются между собой в русской культуре, и отталкиваются друг от друга; собственно национально-русские тенденции в культурном развитии России то и дело раздваиваются, устремляясь одновременно и на Запад, и на Восток, или противостоят и тому, и другому.

Не случайно через всю отечественную историю проходят бинарные фреймы, организующие русскую культуру и российскую историю как сквозную дихотомию: двоеверие, двоевластие, опричнина, ереси, самозванство, бунты, раскол, разночинство, русский коммунизм, евразийство, русское зарубежье, постсоветская реальность – в каждом из этих и подобных им понятий заключены смысловая амбивалентность, двусоставность, внутренний драматизм. Строго говоря, и такие классические смысловые “пары” русской культуры, как “западничество и славянофильство”, “народ и народничество” или “революция и контрреволюция”, являются в каждом случае не суммой двух фреймов, а единой смысловой конструкцией, в которой ни один из полюсов не может существовать без другого, вне взаимодействия и полемики с ним, вне борьбы за первенство. Более того, “победа” любого полюса автоматически означает его же “поражение”, поскольку вне противоборства его целеустремленность и активность теряют смысл и “точку приложения”. Следует признать, далее, что все фреймы, из которых складывается целое русской культуры (а значит, и истории) на всех уровнях ее смысловой организации, сопрягаются между собой по принципу именно “взаимоупора”: язычество – христианство, самодержавие – православие, власть – интеллигенция, интеллигенция – народ, религия – наука, искусство – действительность, литература – критика, история – современность, “русская идея” – “коммунистическая идея”, госбезопасность – правозащитное движение, диссидентство и т.д.

За каждым бинарным фреймом в истории русской культуры встает в явной или имплицитной форме изначальная культурная дихотомия Запада и Востока, символизирующая причастность России и русской культуры как тому, так и другому, – т.е. всему человечеству, мировой культуре и цивилизации, притязания на принципиальную “всемирность”, “всеохватность”, вселенский масштаб. Но эта причастность России и русской культуры к “всеединству” мира (В.С.Соловьев) не однозначна, не одномерна – ни в национально-цивилизационном, ни в космополитическом смысле. Русская культура и “вненаходима” по отношению к миру (выступая как “третья сила” – наряду с Западом и Востоком – В.Соловьев), и одновременно включает в себя человечество (“всемирная отзывчивость”, по Достоевскому). Не случайно Г.П.Федотов рисовал схему “русскости”(т.е. менталитета русской культуры) в виде эллипса, обладающего “двоецентрием”. В своих ментальных основаниях Россия, в равной мере принадлежащая и Западу и Востоку, непосредственно “встроена” в мировое человеческое сообщество со всем присущим ему противоречивым социокультурным многообразием, являя собой образец “цветущей сложности”(К.Н.Леонтьев). Тем самым она оказывается изоморфной тому мировому целому, которое складывается из Востока и Запада и в то же время по смыслу больше простой суммы восточных и западных начал. Россия, по выражению М.Я.Гефтера, является “миром миров”, подобно целому, называемому человечеством, и в этом отношении представляет собой “всеединство противоположностей”.

По степени своей структурной и смысловой сложности целое русской культуры (а еще в большей степени – многонациональной культуры России) сопоставимо с мировой культурой. Рефлексируя собственную культуру, отечественные мыслители либо были склонны видеть в ней феномен всемирно-исторического масштаба и значения, способный не только отразить и укрупнить универсалии общечеловеческого культурного опыта, но и открыть новые пути для всего человечества (Гоголь, Белинский, Герцен, Л.Толстой, Достоевский, Н.Данилевский, В.Соловьев, Мережковский, Бердяев и др.), либо полагали, что исключительность русского культурного и социального опыта состоит в поразительном выпадении России из традиций как Запада, так и Востока (различно у Карамзина, Чаадаева, Чернышевского, Леонтьева, Писарева, Ключевского, Розанова, Ленина, Шестова), в ее выделенности тем или иным образом не только среди других национальных культур, но и в целом всей мировой культуры.

Множество подобных рефлексивных отображений русской культуры свидетельствует о том, что русская культура постоянно соотносит себя со всей мировой (или по крайней мере европейской) культурой как с равновеликим себе универсумом; именно с этим своим “собеседником” она вступает в различные диалогические отношения (согласие, спор, подражание, отчуждение, конфронтация, союз и т.п.), представляет мировую культуру своим контекстом, предметом, зеркалом, антиподом, судьбой. Составляя с мировой культурой как целым единую смысловую конструкцию, “надцивилизационный узел”, русская культура реализует принцип “взаимоупора” в предельно возможном, глобальном отношении (русское и всемирное, родное и вселенское начала составляют взаимосоотнесенные и конфликтующие части космического целого – ср.: Л.Толстой и Достоевский, В.Соловьев и К.Леонтьев, Д.Мережковский и В.Розанов, Вяч.Иванов и А.Блок, “русские космисты” и русские марксисты, рефлексии русского авангарда, начиная с В.Хлебникова и кончая Д.Хармсом).

Сквозные, “стержневые” линии культурно-исторической преемственности и структурно-семантической изоморфности связуют разные периоды национально-культурного развития как единую топологическую модель и неделимый ценностно-смысловой континуум; в то же время “взрывной” характер разрешения исторически накапливаемых бинарных противоречий и проблем в последовательно пограничной культуре предопределяет неизбежно резкую “ломку” культурных парадигм, внезапно сменяющих друг друга по той же логике “взаимоупора” западного и восточного начал. Языческая и христианская, византийская и монгольская традиции не только сменяют друг друга, но и во многом опровергают, оспаривают, отменяют предшествующий культурный опыт. Культурную самоизоляцию и самодостаточность Московского царства отвергает установка на тотальную европеизацию постпетровской России. Начавшуюся с огромным опозданием и внутренним сопротивлением культурного материала капитализацию России (и русские консерваторы, и русские социалисты возлагали надежды на то, что русский народ, привязанный к соборности и общине, либо не вступит на путь буржуазных отношений, либо перескочит опережающим образом этот этап европейского исторического развития) сменил русский коммунизм, первоначально нацеленный на осуществление мировой революции, а затем переориентировавшийся на собственное самоосуществление в “отдельно взятой стране”. Наконец, в постсоветский период уравнительный “русский социализм” столь же внезапно сменился “диким”, “варварским” рынком, как в свое время, в результате русской революции, буржуазные “столыпинские реформы” были сметены коммунами, “раскулачиванием”, колхозами.

В российской социокультурной истории “старое” никогда полностью не исчезало, но в своих наиболее стабильных формах продолжало вялый “дрейф”, параллельно с формированием “нового”; в то же время “новое” никогда не вытесняло до конца “старое”, хотя именно на это, казалось бы, претендовало. “Старое” и “новое” в истории России не столько сменяли друг друга последовательно, сколько шли параллельно друг другу, накладываясь друг на друга и делая свое сосуществование особенно парадоксальным, внутренне противоречивым и драматичным (на этом социокультурном механизме основан феномен социокультурной многоукладности России).