Вторичные конфигурации русской культуры

Дивергентное развитие в течение трех веков вывело русскую культуру на грань революционного взрыва, экстремальность и успешность которого в истории определяется остротой противостояния нормативных состояний культуры и ее антинормативных устремлений, взаимоисключением утверждающих и отрицающих ее интенций. Причем это амбивалентное состояние, дуализм проникали в каждое отдельное явление, в каждую творческую индивидуальность, в каждый процесс: дивергенция была чревата расщеплением каждой личности и каждого смысла культуры на антиномичные друг другу нормативные и антинормативные компоненты, диаметрально противоположные оценки одних и тех же явлений. Н.Бердяев отмечал, что все деятели культуры Серебряного века были людьми “двойных мыслей”; двоемыслие укоренялось и в массовом общественном сознании: все важные слова и понятия, нормы и ценности обретали двойное, нередко взаимоисключающее значение. Глубина и универсальность дивергентных процессов в русской культуре рубежа XIX-XX вв. выражалась в том, что дивергенцией были охвачены самые глубинные ментальные структуры культуры, – расщеплялось ее казавшееся далее не разложимым смысловое “ядро”. Подобным восстанием культуры против собственной традиционности и самоидентичности был ознаменован Серебряный век, закономерно разразившийся революцией.

Вместе с тем аналогии Серебряного века с эпохой Возрождения (ср. концепция русского “культурного ренессанса” Н.А.Бердяева), при всей своей метафоричности и условности, вполне правомерны: преобладающим в культуре этого времени становится конфигуратор культурного синтеза, затронувший не только раздичные виды искусств, но и другие специализированные культурные формы (науку, философию, религию), а также социализированные (институциональные) формы культуры (политическая, правовая, хозяйственная культура в России этого времени); более того, русская культура Серебряного века стремилась интегрировать в себе и социальную действительность (социум), и личную жизнь деятелей культуры, и повседневное поведение простых людей как специфические феномены культуры. Был выработан универсальный символический язык культуры, “снимавший” в себе антиномии онтологического и эпистемологического, эмпирического и трансцендентного, социального и культурного, образно-ассоциативного и понятийно-дискурсивного и т.п., не только позволявший интегрировать морфологически различные феномены русской и мировой культуры этого времени, но и сближать явления далеких в стадиальном и региональном отношении культур древности, Средневековья, Просвещения, романтизма и модерна, классики и современности.

Однако культурный синтез, к которому стремился Серебряный век, был противоречив и неоднороден (подтверждением тому служат такие его закономерные плоды, как русский авангард, русский неопозитивизм, “новое религиозное сознание”, русский революционный марксизм и его крайнее, экстремистское течение – большевизм). В отличие от западноевропейского Ренессанса, в основании которого лежали выработанные еще в рамках Средневековья интегративные механизмы индивидуалистического гуманизма и универсализма, русский “духовный ренессанс”осуществлялсинтез, предполагавший взаимодополнительность двух “нижележащих” механизмов – кумуляции и дивергенции, во многом взаимоисключающих, а потому, в случае интеграции, “взрывоопасных”. Отсюда кратковременность и “размытость”Серебряного века как парадигмы, системная нестабильность его выдающихся культурных достижений (в области литературы и искусства, философии, общественно-политической и религиозной мысли), а главное, – его внутренняя противоречивость в социально-политической и морально-этической сфере, остроконфликтная антиномичность нравственного и эстетического, политического и религиозного, социального и философского, личностного и коллективного, массового и элитарного, мужского и женского (идея “андрогинности”). Подспудная кумулятивность русской культуры Серебряного века вела к стихийности, спонтанности, ценностно-смысловой “неразборчивости” интегративных процессов, непредсказуемых по своей сути, “мозаичности”; ее дивергентность – не только не преодоленная, но и искусственно культивируемая (сознательное и даже демонстративное “декадентство”) – порождала любование неразрешимыми антиномиями, эстетизацию противоречий, заслонявших цели и смысл синтетичности. Культурный синтез в Серебряном веке был осложнен эристичностью и в конечном счете оказался вытеснен ею как эпохальный конфигуратор русской культуры и российской истории.

Русская революция (в том числе “культурная революция”, рост насилия и его эстетической апологии как особых культурных феноменов, расцвет авангарда, осуществлявшего волевое преодоление норм, материала и стиля актуальной культуры) знаменовала собою парадоксальное осуществление такого инновационного синтеза предшествовавших тенденций и форм, который решительно порывал и с ними, и со всем культурным наследием прошлого, выступая как их последовательное отрицание. В то же время дивергенция, положенная в фундамент этого синтеза, распространилась на целое культуры и не только осуществила миссию гражданской войны в культуре с делением на “красных”, белых” и разного рода “попутчиков” (идея Л.Д.Троцкого), но и привела к трагическому распаду русской культуры на две – советскую и эмигрантскую (культуру русского зарубежья) в результате чего реализовалась ленинская концепция “двух культур в одной”, – правда, применительно только к одной национальной культуре, русской, в течение более чем трех веков развивавшейся в русле дивергентных процессов, а потому в принципе чреватой расколом. Отныне уже не одна, а две русские культуры существовали в мировой культуре, притом не только в разных смысловых пространствах, с различными идеологическими (в том числе политическими, философскими, религиозными, художественно-эстетическими и этическими) установками, но в разных географических ареалах. Однако их своеобразие и пути дальнейшего развития определяли не столько их культурный контекст и исторические условия развития (асимметричные по отношению друг к другу), но их взаимоотношения, выливавшиеся в идейную конфронтацию, огульную критику и жесткое обличение, игнорирование и замалчивание друг друга, непримиримое отчуждение, последовательно проводимый смысловой контрапункт, – т.е. различные формы антидиалога.

Регулятивным механизмом каждой из двух оппозиционных русских культур ХХ века, с одной стороны, поддерживавшим единство и целостность каждой из них, а, с другой, укреплявшим их взаимное противостояние (являя собой своего рода формулу строгого “взаимоупора” как воплощенной бинарности и амбивалентности самой русской культуры как целого), стал механизм селекции (от лат. selectio – выбор, отбор). В истории мировой культуры механизм селекции в общем виде известен практически в каждой культуре; он служит самоограничению и сохранению самоидентичности той или иной культурной системы за счет отсечения, изъятия тех компонентов и форм, которые противоречат принципам данной системности. Однако в данном случае речь идет об особом конфигураторе, направленном на искусственное, целенаправленное “выведение” качественно новой, улучшенной культуры (революционной, пролетарской, социалистической, советской), не только порывающей со своим культурным прошлым и современным окружением, не только пересматривающим, с точки зрения классовости, партийности, народности, революционности, коммунистической идейности, воинствующего безбожия (атеизма), всемирно-исторических задач (пролетарского интернационализма и перманентной мировой революции), все национальное и всемирное культурное наследие, но и создающей нечто, никогда не существовавшее, – должное, будущее (например, изображение жизни в ее “революционном развитии” – как сверхзадача соцреализма). Культура русского зарубежья также проектировала себя как совершенное единство, очищенное от революционно-советских инноваций и деформаций.

Тоталитарная культура (от лат. totalis – весь, полный, целый), постепенно формировавшаяся в СССР путем последовательного изъятия, запрещения и уничтожения актуально или потенциально “чуждых” идее социализма и “враждебных” феноменов культуры, стремилась к совершенной целостности и абсолютному синтезу, но достигала этого, в отличие от “культурного ренессанса” начала ХХв., средствами перманентного насилия над культурой, своего рода политической вивисекцией над самой собой и своим историческим прошлым, беспощадно устраняя всё, мешающее целостности, – “лишние” культурные формы, оппозиционные тенденции, любые проявления инакомыслия, внутренние противоречия, критическую рефлексию системы, несанкционированные инновации или неэталонные интерпретации и оценки “разрешенных” явлений и т.п., – добиваясь тем самым подчинения основного массива культурных феноменов политически заданной матрице культурного целого (строгая селекция).

В то же время эмигрантская культура (культура русского зарубежья) – правда, с гораздо меньшей последовательностью, целеустремленностью и планомерностью, нежели тоталитарная культура, – добивалась “чистоты” от тоталитарных тенденций, с различной степенью осознанности и ригористичности отмежевываясь от большевизма, революции, социализма, советской власти, атеизма, советской культуры и ее деятелей, даже новой орфографии, а также от аналогичных тенденций в своей собственной среде, т.е. осуществляла свою селекцию, зеркально обращенную относительно тоталитарной и принципиально вялую, – а потому апеллирующую одновременно к ценностям либерализма и демократии, к монархизму и парламентаризму, к общечеловеческому опыту и национальному менталитету, к философии свободного духа и православной церковности, к жестким лозунгам Белого движения и интеллигентским идеалам гуманизма, к модернистским исканиям и сохранению (даже “охранению”) культурного наследия – национального и мирового. Однако русская эмиграция была слишком разнородной в политическом, религиозном и культурном отношении, чтобы достигнуть полного синтеза, подобного тоталитарному. Более того, она сознательно противопоставляла свою “неорганизованность”, “мягкость”, спонтанность, идейный и стилевой плюрализм жесткому советскому “монизму” как свободу – порабощению, демократию – деспотии, личное творчество – унификации и общей дисциплине. Эмигрантская и советская культура складывались в ХХ в. как единство асимметричное, гетероморфное, внутренне антитетичное и динамичное.

Характерно, что само размежевание двух русских культур развивалось системно, вокруг категорий “центр/периферия”: “континентальная” советская культура по своему положению центростремительна; культура русской диаспоры – центробежна (по отношению к России). В своей же рефлексивной устремленности обе русские культуры находятся в обратной зависимости: советская культура центробежна (ориентирована на мировую революцию и всемирное господство коммунизма, стремится к политико-идеологической экспансии); русская эмигрантская культура – центростремительна (ностальгически “зациклена” на Россию, русскую дореволюционную культуру, на свое почти невозможное возвращение). При этом “двоецентрие” русской культуры становится особенно парадоксальным: зарубежный “центр” мыслит советскую культуру как свою периферию; культура советская представляет зарубежье исторической обочиной.

При всем принципиальном различии двух видов селекции, различно регулировавших самосохранение и развитие двух противостоящих друг другу русских культур, а также их антиномичность, взаимоотталкивание, – это был один тип культурной регуляции, успех которой во многом зависел от возможности самоизоляции (и взаимоизоляции) двух конфронтирующих между собой культур в рамках одной конфигурации национальной культуры. Одновременно обе русские культуры методом селекции отстаивали свою национальную самоидентичность в контексте европейской и мировой культуры, поддерживая в себе диссимилятивные тенденции. Советская культура, проводившая и в этом плане очень строгую селекцию, сочетала классово-партийный подход (мания классового антагонизма, пролетарская солидарность, антибуржуазность, коммунистическая целеустремленность и т.п.) и национально-радикалистские установки (антиимпериализм и антиколониализм, экспорт национально-освободительных революций, социалистический патриотизм, борьба с космополитизмом и др.). Культура же русского зарубежья, находившаяся в инокультурном, иноязыковом, иноконфессиональном окружении, сохраняла свою самобытность (и ментальную преемственность по отношению к национально-культурному прошлому России), действуя гораздо менее жесткими средствами; она стремилась не к самоизоляции в мире (как тоталитаризм), а, наоборот, к достижению открытости и культурной консолидации с Европой и миром. Поэтому диссимилятивные тенденции эмигрантской культуры не исключали ее адаптации к западной культуре и сочетались с ассимилятивными процессами, а механизм селекции в русской зарубежной культуре в отношении контекста западноевропейской и мировой культуры работал вяло.

В то же время культурная преемственность обеих культур по отношению к классическому культурному наследию также носила селекционный характер. Советская культура была отделена от своего культурного прошлого революцией, через призму которой отбирались ценности, нормы и традиции, на основании которых воздвигалась новая, социалистическая культура (Радищев и Новиков, Рылеев и Белинский, Герцен и Чернышевский, Добролюбов и Некрасов; Пушкин – революционер и атеист, Л.Толстой – “как зеркало русской революции” и т.п.; зато из предшественников пореволюционной культуры изымались “архискверный” Достоевский, Лесков, Фет, Тютчев, В.Соловьев, почти весь Серебряный век). Культура русского зарубежья отделялась от классического XIX века эмиграцией, и, с точки зрения радикально-эмигрантской, революционные “святцы” – Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Огарев, Писарев, Овсянико-Куликовский, Тимирязев, Горький, Серафимович, даже Чехов – воплощали собой исключительно пошлость, бездарность, цинизм, нигилизм, фарисейство и несли профанацию культуры, насилие, организованное бесправие и самовозвеличивание (В.Н.Ильин).

Расчет на “силовые” методы (включая не только идеологический диктат и политические табу, но нередко и прямой массовый террор), на полную автономность каждой из двух культур от посторонних влияний, на спасительное ограждение “железным занавесом”, на пассивную податливость культурного материала, капитулирующего перед насилием,– всё это делало механизм селекции, и связывающий, и разделяющий две русские культуры, крайне хрупким, нестабильным, целиком зависящим от спонтанных социально-исторических процессов; его постепенная эрозия (начиная со Второй мировой войны и затем, после смерти Сталина, все углубляющаяся) была исторически закономерной, а последующая интеграция двух русских культур – неотвратимой, хотя и сложно реализуемой. Эта хрупкость и явная нестабильность селекции как культурного конфигуратора стала очевидной чуть ли не в самом начале размежевания двух русских культур: уже авторы сборника статей “Из глубины” (1918; опубл. 1921) доказывали органичность революции – русской истории и культуре и неизбежность возрождения / воскресения новой России после ее падения / гибели в революционной смуте; а авторы эмигрантского сборника “Смена вех” (Прага, 1921) “зеркально” утверждали, что не только русская революция и советская власть, но и сам большевизм суть последние плоды русской культуры, не только не губительные для России, но и прямо спасительные для нее – как великой державы и мировой империи; напротив, альтернативные тенденции – ущербны.

Оппозиционные, а затем диссидентские настроения и творческие интенции внутри советской культуры сопровождали практически всю ее историю (“другая” литература, философия, музыка, театр и т.п.); в рамках культуры русского зарубежья все более и более отчетливо заявляли о себе то конструктивная критика, то сочувственный интерес, то одобрительный анализ, а то и восторженная апология советизма, сквозившие не только в “сменовеховстве”, но и в концепциях евразийцев, в движении “младороссов” и русских фашистов, наконец, и в признаниях убежденных либералов из числа идейных лидеров русской эмиграции (П.Милюков). В этом же ряду следует рассматривать и тайный интерес русских эмигрантов к итальянскому и немецкому фашизму (Д.Мережковский, И.Ильин, П.Краснов и др.). Все это означало, что механизм селекции, не ограничиваясь взаимным разделением и “очищением” двух оппозиционных русских культур, был каждой из них интериоризирован в качестве конфигуратора начавшихся подспудно дивергентных процессов внутри как советской, так и эмигрантской культур. Однако при господстве селекции дивергентные процессы не могли стать самодовлеющими механизмами культурной регуляции, но служили задачам отбора и противоречивого синтеза русской культуры как целого.

В обеих русских культурах ХХ в. выявлялись и вычленялись тоталитарное и антитоталитарное начала, взаимно поляризовавшиеся и вступавшие между собой в безостановочную борьбу. В советской культуре тоталитарное начало составляло ее основу и смысловое “ядро”, тем самым определяя центростремительный вектор советской культуры; в то время как антитоталитарные тенденции формировались на “периферии” советской культуры, в среде ее изгоев и “отщепенцев”, в качестве духовно-нравственной стихийной оппозиции тоталитаризму, как ее центробежные тенденции (Е.Замятин, Б.Пильняк, М.Зощенко, М.Булгаков, А.Платонов, Г.Шпет, А.Лосев, М.Бахтин, О.Мандельштам, А.Ахматова, Б.Пастернак, В.Шаламов, В.Гроссман, А.Солженицын, А.Сахаров и др.). В культуре русского зарубежья “ядерные” смысловые структуры, напротив, образовывали антитоталитарные силы, обладавшие центростремительной энергией (именно они фундировали целое эмигрантской культуры), а на ее “периферии” обретали жизнь разрозненные, оппозиционные по отношению к основному массиву, прототалитарные тенденции – как правило, совершенно сознательные и рациональные – социалистической или националистической ориентации, обладавшие центробежным импульсом, а потому размывавшие целое зарубежной русской культуры (косвенно – Н.Устрялов и Ю.Ключников, П.Савицкий и Н.Трубецкой, Н.Бердяев и И.Ильин).

Таким образом, прототалитарные силы в СССР и в русском зарубежье заключали между собой духовный альянс; аналогичным образом (во многом бессознательно) складывался духовный союз антитоталитарных сил по ту и по эту сторону политико-идеологической границы двух культур. При этом сохранялась общая социокультурная асимметрия русской культуры как целого: тоталитарные и антитоталитарные силы “перекрестно” выступали то как “ядро”, то как “периферия” одной и той же культуры. В результате русская культура ХХ в. исподволь “стягивалась” воедино вокруг общего бинарного фрейма: “тоталитаризм – антитоталитаризм”, основная коллизия которого не могла быть разрешена при господстве селекции ни в метрополии, ни в диаспоре.

Парадоксальный характер механизма селекции может быть объяснен его сложной многосоставностью и многоуровневостью. В самом деле, ближайший к поверхности смысловой уровень этого конфигуратора – синтез, и этот синтез в истории русской культуры ХХ в. противоречиво осуществлялся – сначала в процессе конструирования асимметричной диады: тоталитарной и антитоталитарной социокультурной консолидации (соответственно – советской и эмигрантской культур); затем – “поверх барьеров” – всей русской культуры ХХ в. как расколотого сложного целого. Это связано с тем, что в основании этого синтеза лежал механизм дивергенции, по своей сути аналитический, а не синтетический и по преимуществу дифференциальный, а не интегральный. Наконец, глубинный пласт селективных процессов, генетически и структурно предшествовавший и дивергенции, и синтезу в составе культурной селекции, – кумулятивное ядро русской культуры и ее истории – порождал стихийность и аморфность тех интегративных процессов, которые имели место и в советской, и в эмигрантской культурах, а также обнаруживаются в складывающейся к концу ХХ в. русской посттоталитарной культуре, объединяющей явления и черты как советской, так и зарубежной русской культуры; прототалитарные и антитоталитарные особенности той и другой (в каждом отдельном случае несущие своеобразную тенденциозность, идеологию, символику, стилистику); национальный эгоцентризм и “всемирную отзывчивость”; имперские амбиции и жажду свободы; утопизм, социальную мечтательность и “почвенную” укорененность, практическую заземленность.

Синтез, осуществляемый посредством селекции, носил заведомо ущербный характер: модель социокультурной неполноты была представлена здесь наиболее последовательно и демонстративно, – ведь именно неполнота социокультурной системы, достигаемая искусственно и насильственно, является необходимым условием ее (системы) цельности и внутренней непротиворечивости. Новый тип культуры целенаправленно “выращивался” путем жесткого отбора элементов и свойств, соответствующих нормативно-эталонной модели – “социалистической”или “антисоциалистической”, – неполнота которой была теоретически заданной. Столь же противоречиво использовались в селекции конструктивные особенности дивергенции и кумуляции, на которые в “снятом” виде она опиралась в своих дифференцирующих и интегрирующих культуру актах, поскольку эти механизмы оказывались вспомогательными и подчиненными задачам ценностно-смыслового отбора. Собственно ущербностью селекции как таковой (ее неполнотой, искусственной неравновесностью смысловых структур, прямой политизированностью целей и средств, сочетанием грубого утилитаризма и утопизма, деструктивными функциями “избирательного синтеза” и непредсказуемостью получаемых результатов) и объясняется относительная недолговечность селективных процессов в русской культуре ХХ в., исподволь подготавливавших более сложную конфигуративность.