Горизонт социокультурной полноты в русской культуреНачиная с эпохи “оттепели” в русской культуре происходит медленное, но неуклонное восстановление метаисторической полноты – за счет разрешения ранее табуированных смыслов; реабилитации ценностей, репрессированных за годы сталинизма (в дальнейшем кругозор возвращаемой культуры распространился на все время советской власти и далее); за счет включения в культуру прежде изъятых из нее компонентов иных культурных систем (казавшихся прежде несовместимыми с советской культурой и опасными для ее конституирования как принципиально новой культурной системы) и т.д. Возвращается в советскую культуру прежде изъятое из нее наследие (русская классика, неортодоксальная советская культура, культура русского зарубежья); расширяется кругозор советских людей в отношении западноевропейской и мировой культуры; реабилитируются как ценности культуры религия, идеалистическая философия, искусство модернизма, некоммунистические политические идеалы и доктрины; формируется отечественный андеграунд и массовая культура. Эталону непротиворечивой целостности культуры, явно обеднявшему и искажавшему ее действительное состояние – в угоду упрощенному теоретическому или политическому представлению о ее “должной” сущности, – все более настойчиво противостоял желанный идеал социокультурной полноты, достигаемый ценой утраты монистичности тоталитарной культуры (принципы дополнительности, альтернативности, полифоничности, мозаичности, демократизма, открытости, плюрализма). Никакие гонения режима и усилия официальной пропаганды не могли остановить или блокировать диссидентского и правозащитного движений в СССР, ориентировавшихся на либеральные, общечеловеческие ценности и противостоявшие тоталитаризму. Вместе со второй и третьей “волнами” русской эмиграции произошло неожиданное внутреннее сближение культуры русского зарубежья с советской культурой; этому способствовала взаимная дополнительность “Самиздата” и “Тамиздата”, действовавших по принципу “сообщающихся сосудов”; в итоге расширились и конкретизировались представления Запада об СССР, размылась смысловая граница между русской культурой ХХ в. и ее европейским или всемирным контекстом. Коллизия тоталитаризма и антитоталитаризма в русской культуре разрешалась посредством нового для нее, складывавшегося во второй половине ХХ в. регулятивного механизма – конвергенции (от лат. convergere – приближаться, сходиться), стоявшего за этими, постепенными и не заметными, с точки зрения современников, социокультурными процессами. Механизм конвергенции, направленный на интеграцию разнородных ценностей, взаимоисключающих тенденций, полярных смыслов, конфронтирующих культур в рамках единого, сложного и отнюдь не монолитного по своей структуре целого, был противоположен дивергенции, с одной стороны, и селекции, с другой, поскольку те различно решали по преимуществу задачи дифференцирования культуры. В отличие же от механизма кумуляции, дорефлексивного, стихийного и спонтанного, способного организовать культурный и цивилизационный хаос лишь на ранних ступенях развития общества, конвергенция была призвана связать крайние противоположности средствами развитой рефлексии (в том числе в формах специализированной культуры). Между тем внутренне конфликтная интеграция тоталитарного и антитоталитарного культурного наследия (а именно о такой интеграции, в первую очередь, должна идти речь в связи с кризисом селекции) в принципе не могла проходить легко, органично, безболезненно. Для подобной интеграции необходимы особые ментальные условия (в некотором смысле искусственные, порожденные волевым импульсом самой культуры), которые бы позволили вместо идейной и стилевой конфронтации, взаимного отталкивания и полемики, “фильтрации” ценностей и смыслов соединить до этого несовместимое в качестве амбивалентного смыслового целого. Конфигуратор конвергенции (как более сильный интегративный механизм, нежели культурный синтез в Серебряном веке) и порождает интенционально подобные условия. Наиболее оптимальными здесь оказываются сознательный эклектизм и самодовлеющий эстетизм (“снимающие” в себе мировоззренческие антиномии философского, религиозного, этического или политического порядка), преобладание игрового подхода к реальности (включая иронию, гротеск, мысленный эксперимент над жизненным и собственно культурным материалом) – столь распространенные в постмодерне средства культурного преодоления неразрешимых противоречий действительности. Важным для понимания генезиса российского постмодерна (в этом отношении отличного от западного) является все более широко распространяющееся и глубоко укореняющееся в индивидуальном и массовом сознании посттоталитарной эпохи противостояние политически нейтральной культуры повседневности –культурно-политической ангажированности любого толка (про– или анти-тоталитарной). Выращенный искусственно продукт (тоталитарная советская или антитоталитарная эмигрантская культура) контрастировал со своим контекстом, который составляла культура повседневности, – в одном случае российская, в другом – западная, и неизбежно вступал с ними во взаимодействие. В результате контаминации текста и контекста культуры складывался новый текст, отличавшийся гораздо меньшей ценностно-смысловой и формальной определенностью, структурной четкостью, мировоззренческой ясностью, что как раз и свидетельствовало о преодолении селекционности в развитии русской культуры. В этих условиях оказалось возможным и взаимопроникновение, и смешение советской и русской зарубежной культур в коллажной, пародийной, игровой и т.п. форме (ср. антиутопия, соцарт, травестия классики, литературная и политическая мистификация, научный розыгрыш, соединение документа и вымысла, эпатирующее нарушение этико– эстетических норм актуальной культуры). Несмотря на преобладание эристических тенденций в развитии русской культуры вообще (и на постмодернистском этапе ее истории в особенности), – тенденций, явно подвергающих испытанию единство и целостность ее смыслового ядра, – конвергентные процессы в современной русской культуре придают ей устойчивость и стабильность, в значительной мере восстанавливая утраченную за десятилетия конфронтации тоталитарных и антитоталитарных сил социокультурную полноту. В отличие от дивергентных и селективных процессов, различными путями приводящих русскую культуру к расколу, конвергенция позволяет перейти от культурной дихотомии – к трихотомии, от бинарных смысловых структур к тернарным. Так, рядом с классическими компонентами тоталитарной и антитолитарной культурных традиций появляются компоненты культуры повседневности, “снимающие” политизированную антиномию “двух культур” нейтральной обыденностью и самоочевидностью житейского опыта, не укладывающегося в “прокрустово ложе” жесткой дихотомии. В качестве позиции “вненаходимости” выступают “здравый смысл”, точка зрения “обывателя”, “мещанина”, “циника” или “равнодушного”. Тем самым размывается смысловая граница не только между тоталитарным и демократическим, самобытным и подражательным началами в русской культуре ХХ в., но и между высоким и низким, серьезным и смеховым, вымыслом и реальностью, религией и атеизмом, искусством и кичем, элитарным и массовым, научным и профанным и т.д. Русская культура к концу ХХ в. обрела единство и организованность, далекие от тех, что были результатом действия механизмов кумуляции или культурного синтеза: ее современный монизм прямо предполагает неограниченный плюрализм; мирное сосуществование различных и противоречивых тенденций не исключает их напряженной борьбы и взаимной нетерпимости; интеграция полярных и антиномичных сил и процессов в нормативном поле единой культуры не препятствует их взаимной автономии и вседозволенности при самоутверждении. Это – сложно структурированная и внутренне динамичная цельность; это мучительно трудное обретение единства во взаимном проникновении “порядка” и “хаоса”. Многое сближает современный, конвергентный этап в истории русской культуры с “русским культурным ренессансом”, также искавшим и находившим формы социокультурного синтеза, также стремившимся к идеалу социокультурной полноты. Однако синтетичность Серебряного века была попыткой и результатом преодоления дивергентных процессов, лишь чреватых будущим расколом культуры, общества и страны; что же касается посттоталитарной конвергентности, то это – процесс компенсации уже произошедшего социокультурного раскола России, со всеми вытекающими из него селективными эксцессами и трагически необратимыми деформациями культуры и цивилизации. Вообще по мере архитектонического строения русской культуры интегративные ее возможности и устремления усиливаются – пропорционально имманентно нарастающим сложностям в процессе интеграции. Если культурный синтез конца XIX – начала ХХ вв. добивался единства (всеединства) культурных форм и цивилизационных достижений, то конвергенция в России конца ХХ в. претендует на межкультурный и интерцивилизационный синтез, а также тяготеет к метаисторическому “свертыванию” и обобщению национальной истории культуры в единой интерпарадигмальной топологии. В ходе исторического развития каждой национальной культуры происходит ее содержательный “рост” и семиотическое усложнение. В этом отношении каждый следующий этап ее исторического развития является сложной (но не механической и не линейной) метаисторической суммой содержания всех предшествующих этапов, развертывающейся в их определенной последовательности. Отсюда – каждый раз новые, никогда не повторяющиеся задачи – интегративного или дифференциального характера, – стоящие перед культурой в отношении структурирования ценностно-смыслового мира той или иной исторической эпохи, которые находят свое воплощение в культурно-исторически обусловленном типе регулятивного механизма культуры (конфигуратора). Отсюда порождение на каждом решающем этапе национального развития особой культурно-исторической программы, являющейся конструктивным “ответом” культуры на смысловое приращение ее содержания и во многом предопределяющей конфигурацию последующей социокультурной истории и “архитектуру” данной цивилизации. В силу того, что каждая новая культурно-историческая программа аккумулирует содержание предшествующих этапов и обусловлена смысловым приращением исторического содержания культуры, их последовательность в архитектоническом целом сопровождается усилением метаисторического компонента, “снимающего” в себе конкретно-историческое наполнение предшествующих парадигм. Из последовательной и закономерной смены / суммы подобных культурно-исторических программ складывается общая логика развертывания каждой национальной культуры в ее истории (цивилизационный алгоритм) – логика, несущая на себе печать неповторимой культурно-цивилизационной “индивидуальности” и волевой импульс определенного национального менталитета, но в то же время тяготеющая ко все более полному и свободному своему самоосуществлению. Выводы 1. Осуществленный в настоящем исследовании анализ русской культуры как целого выявил глубокую и органичную взаимосвязь между национально-культурной семантикой и социокультурной динамикой. С одной стороны, характер культурной топологии является предпосылкой порождения определенных форм динамики данной культуры; с другой, культурно-историческая динамика, отливаясь в типологически значимые формы, тем самым продуцирует появление новых пластов национально-культурной семантики. Национальное своеобразие русской культуры (как, впрочем, и любой другой) проявляется не только в ее глубинных, практически неизменных структурах (менталитете), но и, по-своему, во всем многообразии ее обыденной, институциональной, специализированной и спекулятивной сфер; более того, сама история русской культуры обладает определенной структурой, направленностью, последовательностью, конфигурацией и иерархией смыслов, в конечном счете продиктованными неповторимой ее культурной семантикой. Иными словами, сама логика культурно-исторического развития каждой конкретной цивилизации, воплощенная в архитектонике культуры, определенна и национально-своеобразна. 2. Теоретическое представление о национальной истории культуры (в данном случае – истории русской культуры) как саморазвивающемся ценностно-смысловом единстве, основанном на определенном менталитете, может быть выражено как внутренняя динамика сменяющих друг друга социокультурных смысловых структур (фреймов и метафреймов), сопряженных между собой в единую иерархизированную топологию. Универсальность этих смысловых структур позволяет одинаковым образом (изоморфно) структурировать современные друг другу формы одной культуры: религиозные и философские идеологемы, политические и этические доктрины, научные и художественные произведения, мыслительные и поведенческие модели и т.д., включая исторические роли и обстоятельства, событийные узлы и сценарии социальной и культурной истории. Одни и те же конфигурации смысловых структур отражаются в строении менталитета, обыденной и специализированной, институциональной и спекулятивной сфер данной культуры, принадлежащих конкретной исторической эпохе. Изучение динамики ментальных структур и ее имманентных закономерностей позволяет преодолеть “дурную бесконечность” параллельных “культурных рядов”, случайно перебираемых исследователем (историком, культурологом, искусствоведом, религиоведом и т.п.) и разрушающих связную картину культуры как сложно структурированного ценностно-смыслового единства (конфигурации). В результате такого видения истории, предстающей ее субъекту как своеобразный феномен культуры, философская ее рефлексия (философия истории) с необходимостью выступает как философия культуры. 3. Осмысление феноменологии русской культуры начинается с представления о ее “пограничности” и вместе с тем “вненаходимости” – по отношению к культурам Запада и Востока. Подобное внутренне противоречивое положение русской культуры в контексте мировой культуры порождает ряд следствий: 1) топология русской культуры отличается ярко выраженной неоднородностью и асимметричностью смысловых структур (сращение текста и контекста, непосредственное взаимодействие центра и периферии, ядра и маргиналий, переменный модус открытости/закрытости, мягкости/жесткости, традиционности/инновативности, динамичности/стабильности; извечное столкновение консервативно-охранительных и радикалистских, почвенных и космополитических идеалов и тенденций и т.п. – вплоть до совмещения в одних и тех же феноменальных формах жестких структур и аморфно-размытых образований); 2) культурно-исторический процесс характеризуется напряженностью, выраженной непредсказуемостью, гипертрофированной традиционностью и инновативностью, благодаря которым творческий поиск в русской культуре почти всегда граничит с риском ее саморазрушения – в одном отношении (усобицы, ереси, юродство, нигилизм, эпатаж) и с шаблонностью, рутинизацией – в другом; специализированные формы культуры часто оказываются совмещены с профанными (обыденными и спекулятивными) или срастаются с институциональными формами (официальное искусство, светская религия, государственная философия и т.п.); рядом с действительно революционными новациями укореняются “эпифеномены” или “мнимости” культуры, “тупиковые” и утопические формы исторического развития; 3) в пограничных культурах (особенно характерно в русской) наблюдается явление “интерференции” культур в едином смысловом пространстве: отсюда берут начало интертекстуальность и диффузность гетерогенных компонентов в целом русской культуры, наложение и противоборство в ней центростремительных и центробежных, магистральных и маргинальных процессов, взаимная поляризация самобытных и инокультурных начал (свое/чужое), совмещение противостояния русской культуры как Западу, так и Востоку с включением того и другого вовнутрь себя как своей собственной бинарной структуры, одновременное выражение “всемирности” (“всемирной отзывчивости”) русской культуры, в этом отношении изоморфной мировому целому, и “внеположности” мировому развитию, “исключительности” и избранничества русской культуры в контексте всемирной истории. 4. Будучи интериоризованным в семантику русской культуры, атрибут ее положения в мировой культуре – пограничность – получает в отечественной традиции свое продолжение и развитие: 1) в парадигмальном, синхроническом плане – это феномен сквозной бинарности и смысловой амбивалентности в системе русской культуры (реализуемый на разных ее исторических этапах и в разных парадигмах различно); 2) в диахроническом плане – феномен “эристики” (эристичности), присутствующей в русской культуре как постоянный “фон” ценностно-смысловой релятивности, неопределенности, двойственности, прочно-противоречивого совмещения “старого” и “нового” в рамках одного дискурса, – но особенно обостряющейся в переходные периоды – катастрофической смены культурно-исторических парадигм, резкого слома цивилизационных эпох (от Древней Руси к Новому времени, от классической к неклассической фазе развития, от тоталитаризма к демократии). В эти переломные эпохи “эристика” выступает как своеобразный аморфно-регулятивный механизм (конфигуратор) культуры, обладающий релятивностью, гибкостью, толерантностью, открытостью, а потому эффективно размывающий ценностно-смысловую определенность культуры, что наиболее соответствует самим задачам социокультурной переходности и облегчает перекодирование “старого”, нормативного в “новое”, эксцессивное в условиях социальной и идеологической нестабильности и конфронтации. 5. Некоторой компенсацией пограничности, размывающей ценностно-смысловую и цивилизационную определенность Руси – России (как в синхроническом, так и в диахроническом аспектах), в русской культуре выступает цепочка регулятивных механизмов (конфигураторов), призванных “удержать” ее феноменологическое своеобразие и в то же время придать ее имманентному развитию импульс динамики, определенный на каждом историческом этапе. Каждый конфигуратор, осуществляя разветвленное структурирование целого культуры и упорядочивая ее развитие, выполняет в ней одновременно и дифференцирующие, и интегрирующие функции, однако приоритет тех или других поочередно меняется. Так, кумуляция, культурный синтез и конвергенция по преимуществу заняты интеграцией русской культуры в форме той или иной конфигурации; соответственно дивергенция, селекция по преимуществу нацелены на дифференциацию культурных явлений в рамках той или иной конфигуративной модели; “эристика” “снимает” различие между интеграцией и дифференциацией культурных явлений. В истории русской культуры наблюдается параллельное усиление дифференциальных и интегративных тенденций; при этом силы объединения и синтеза в конечном счете всегда торжествуют и господствуют над силами дробления и распада, что удерживает целое русской культуры и российской цивилизации от разрушения и гибели в кризисных ситуациях. Поэтому вслед да победой дифференцирующих тенденций в русской культуре следует мощное наступление культурной интеграции, на смену которой приходят новые дифференциальные силы, вызывающие борьбу и выдвигающие стимулы социокультурной динамики. Таким образом, смена парадигм в истории культуры объясняется характером и смысловой направленностью их культурной семантики, их контекстуально обусловленной системностью (конфигуративностью), а каждая историческая конфигурация данной культуры, в свою очередь, “задана” имманентной логикой социокультурной динамики этой культуры – динамики, несущей на себе печать своей цивилизационной специфики, а потому во многом метаисторичной. 6. Историческая последовательность конфигураций русской культуры складывается иерахически, как ступенчатая, динамическая композиция уровней, функционально и организационно взаимосвязанных между собой в качестве единой семантической системы, т.е. как архитектоника. Каждая предшествующая конфигурация подготавливает и предвосхищает последующую, выступая как ее смысловой фундамент (“низшее” в контексте “высшего”); каждая последующая конфигурация (“высшее”) одновременно и отталкивается от предшествующей, и обобщает ее содержание в новом, более широком и многообразном (за счет исторического приращения смысла) контексте. В ходе исторического развития каждой национальной культуры ее смысловое единство и семантическое своеобразие сохраняется в качестве неотчуждаемого константного ее свойства (менталитета) и в то же время модифицируется в результате сложного взаимодействия дифференцирующих и интегрирующих процессов, регулятивными механизмами которых и выступают идеальные системомоделирующие устройства – конфигураторы культуры, в своей совокупности обладающие цивилизационной общностью. 7. Для имманентной логики развития русской культуры характерна следующая “цепочка” конфигураторов, в принципе не характерная для других культур и цивилизаций: кумуляция – дивергенция – культурный синтез – селекция – конвергенция... На исторических гранях соответствующих конфигураций в русской культуре действуют хаотические процессы, объединяемые общим для них релятивным конфигуратором – “эристикой”. Логическая преемственность и смысловая взаимосвязь конфигураторов русской культуры определяют ее архитектонику, которая составляет своего рода “каркас” российской цивилизации и формирует цивилизационный алгоритм отечественной истории. Выстраивая подобные конфигуративные “цепочки” для каждой конкретной культуры, мы получаем возможность типологически сравнивать и анализировать не только культурные системы (ценностно-смысловые единства), но и типы их динамики (социокультурные истории), тесно взаимосвязанные между собой. Построение типологии не только культур, но и историй культур возможно в той мере, в какой история каждой данной культуры есть развертывание во времени ее актуального и потенциального содержания, т.е. архитектоника. Однако сравнительное исследование национально-культурных архитектоник – новая, неизмеримо более сложная научная задача, не входившая в кругозор настоящего исследования.
|
