Заказ № 1635. 18 страница

(I, 1-5)

могут иметь и совершенно иной смысл, если в первой строке пер­вое же слово u.fjvtv понимать не как «гнев», а, согласно трактовке Грегори Надя в его работе «Патрокл, представления о загробной жизни и древнеиндийские три огня» [Надь 2002: 119—162), — в значительно более широком смысле, связанном со своего рода «на­поминанием» герою от лица его славных предков (Патро-клеос!) о его долге перед ними: «напоминанием», которое вдыхается в грудь героя богами и требует от него соответствия высшим, божествен­ным стандартам.

В таком случае беды, содеянные ахеянам волею Зевса через посредство Ахиллова «гнева», есть сама по себе Троянская война — вся, от начала до конца. Не случайно началом мифологической ее

В. Михаилин Тропа звериных слов

предыстории традиционно служит свадьба Пелея и Фетиды, то есть тот самый день, когда был зачат Ахилл. И не случайно Ахиллу в пару дан Патрокл, «Слава предков»: вот только в традиционном восприятии за этими двумя фигурами маячит третья. Не только Патрокл есть ферапон Ахилла, гибнущий вместо него под стенами Илиона (Патрокл гибнет не вместо Ахилла, а вместе с Ахиллом, так сказать, «прокладывая ему дорогу»'). Сам Ахилл — ферапон того нерожденного бога, слава которого страшит отца-Зевса и который должен был свергнуть отца с престола. А потому для Ахилла нос-тос не просто невозможен: он невозможен в принципе, ибо насле­дием его, по идее, должна была стать вовсе не Пелеева Фтия.

В свете этой трактовки все события, связанные с временной «задержкой» Ахилла на пути к смерти, задержкой, организованной по просьбе Фетиды тем же Зевсом, приобретают еще один, допол­нительный смысловой оттенок. Агамемнон, этот земной ферапон Зевса, прав всегда, даже совершая грубые с человеческой точки зрения ошибки и просчеты. Ситуация статусной неопределенности, давшая «Илиаде» драматическую сюжетную основу, есть в этом смысле всего лишь отражение возможной «небесной», олимпий­ской коллизии, которая не случилась именно потому, что волею Зе-веса была вовремя «отыграна» на земле. Ахилл попытался обрести свой ностос, но доля младшего сына оказалась сильнее, и демон­стративная гибель Патрокла заставила его вернуться в героический статус и тем обречь себя на скорую смерть.

Ахилл отправляет Патрокла в бой с весьма показательной «бо­евой задачей»:

...Отрази от судов истребленье; Храбро ударь, да огнем не сожгут у нас сопостаты Наших судов и желанного нас не лишат возвращенья.

(XVI, 80-82)

Он не хочет лишиться ностос и заклинает Патрокла ни в коем случае не ходить под троянские стены. Однако Патрокла не удер­жать, гибнет он именно под стенами, и если переводить его имя буквально, то Гектор актом снятия корыстей лишает Ахилла «Сла­вы отцов» — ограбление ферапона не имеет отношения к самому ферапону, который уже получил свою посмертную славу, геройски погибнув, но имеет самое непосредственное отношение к тому, кого ферапон представляет и «под чьей рукой» он находится. То обстоятельство, что доспехи Ахилла попадают при этом в руки убийцы, Гектора, есть прямой ущерб Ахиллу как «хозяину»,

' И еще одна немаловажная деталь Патрокл старше Ахилла

Греки

предъявившему претензии на долю старшего сына. И, наконец, после всех этих событий Ахилл, возложив руки на грудь мертвого ферапона, отрекается от гнева и возвращается в предопределенный ему статус:

...Далеко, далеко от родины милой

Пал он; и верно, меня призывал, да избавлю от смерти¹.

Что же мне в жизни? Я ни отчизны драгой не увижу,

Я ни Патрокла от смерти не спас, ни другим благородным

Не был зашитой друзьям, от могучего Гектора падшим:

Праздный сижу пред судами, земли бесполезное бремя,

Я, кому равного между героев ахейских

Нет во брани, хотя на советах и многие лучше.

(XVIII, 99-106)

И далее:

...Смерть же принять готов я, когда ни рассудят Здесь мне назначить ее всемогущий Кронион и боги! Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, Как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду; Мощного рок одолел и вражда непреклонная Геры. Так же и я, коль назначена доля мне равная, лягу Где суждено; но сияющей славы я прежде добуду]

(XVIII, 115-121)

Ахилл недаром сопоставляет себя с Гераклом, еще одним «веч­ным младшим сыном». Он наконец готов с полной ответствен­ностью принять свою судьбу. Гера здесь также упомянута не слу­чайно. Геракл становится «пожизненным героем», великим вопло­щением героического статуса благодаря Гере, которая с самого начала определяет его «по младшему разряду» и в дальнейшем осу­ществляет в его отношении откровенно ритуально-провокативную функцию, — пока не «рожает его заново», уже в качестве бога, на Олимпе, и не дает ему тем самым окончательное, божественное воплощение¹. Мелеагру также не дает «улизнуть» от героической судьбы женщина, его собственная мать, Алфея. Вот и Ахиллу «по­могает определиться», а затем заказывает у Гефеста последний дос-пех для единственного сына Фетида.

' Гера-клеос, см. в этой связи главку о ритуалах перехода и женских бо­жествах в «скифском» разделе

В Михаилин I porta звериных слов

В финале XIX песни Ахиллу предрекают гибель ею божествен­ные кони Ахилл ничуть не удивлен, и смысл его ответа можно све­сти к одному-единственному слову знаю

6. ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ АСПЕКТ:

ЛИТЕРАТУРА В СИСТЕМЕ

ЛЕГИТИМАЦИИ ЭЛИТ

Мир эпоса относительно статичен с точки зрения общей кар­тины мирового устройства он нормативен насквозь и в этой сво­ей нормативности является мощнейшим средством организации и стабилизации коллективной памяти Большинство причин и свя­зей здесь заданы раз и навсегда, не подлежат обсуждению и при­нимаются как от века предопределенная данность, как единствен­ный возможный способ организации миропорядка, общий во всех концах известной исполнителю и слушателям вселенной Эта все­ленная рисуется широкими мазками, и разного рода «внешние» (по отношению к собственно воинско-аристократическому спосо­бу существования) реалии привлекаются по большей части как сырой материал для создания систем знаковых отсылок (иной раз весьма изощренных), которые в конечном счете призваны описы­вать все тот же образ существования (гомеровские эпитеты и раз­вернутые уподобления, скандинавские кеннинги и т д) Система различений между «своими и чужими» немногим отличается от более частных систем различения между «различными своими» и «различными чужими» и есть не что иное, как система внешних маркеров, позволяющих классифицировать мир по нескольким основным «направлениям», чаще всего имеющим непосредствен­ную привязку к сторонам света и другим географическим катего­риям («по ту сторону» и т д)

Но в чем эпос ориентируется дотошно, напряженно и, я бы сказал, вдохновенно, так это в системах отношений между различ­ными воинскими статусами Здесь перед нами предстает мир, исполненный тончайших нюансов, изысканных и витиеватых на­меков на мельчайшие детали, существенные для той или иной ста­тусной позиции, для той или иной групповой или индивидуальной воинской «биографии» Здесь то и дело происходят колоссальные по своим масштабам нарушения «внутреннего распорядка», хотя даже самому незначительному отступлению от принятых поведен­ческих норм может приписываться — и приписывается — вполне судьбоносное значение

Если воспринимать литературу как один из способов органи­зации коллективной памяти, ответственный за непрямое постули-

Греки

рование общезначимых в пределах данной социальной среды ис­тин, то вряд ли стоит сомневаться в том, что для эпоса подобной средой была воинская аристократия и что эпос организовывал со­временную ему коллективную память именно так и именно по тем стандартам, которые были аутентичны этому весьма специфичес­кому социальному слою.

В этой связи неудивительно и то, что расцвет «больших» эпи­ческих традиций всякий раз приходится на период резкой смены способа существования правящей воинской элиты. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнения то обстоятельство, что созданию го­меровских поэм предшествовала длительная и богатая эпическая традиция на различных диалектах древнегреческого языка. Гоме­ровский текст настолько изощрен и настолько богат скрытыми отсылками к иным, не вошедшим непосредственно в корпус основ­ного текста сюжетам, что становится совершенно ясно: внемлющая ему аудитория должна была обладать весьма солидной культурной базой, которая позволяла «развязывать узлы» и оценивать красоту «плетения» текста¹. Однако необходимость в создании колоссаль­ной по масштабу и совокупному объему кодифицированного соци­ального опыта гомеровской (и послегомеровской) эпической тра­диции возникла не раньше VIII века, то есть именно тогда, когда способ существования аутентичной эпосу социальной среды пре­терпел резкие структурные изменения.

VIII век до н.э. — время весьма специфическое для древне­греческой истории. Именно в эту эпоху заканчивается переход от «темных веков» к преддверию классического периода. Бывшие раз­розненные, по преимуществу пастушеские общины, группировав­шиеся вокруг басилеев, военных вождей, сохранивших традицион-

¹ Подобная культурная опытность отнюдь не предполагает какой бы то ни было «кабинетной» составляющей: скальдическая поэзия или ирландские вставные «реторики» усложнены (на микроуровне) куда сильнее, чем гомеров­ские тексты, однако нам известно, что адресатами и наиболее благодарными слушателями как в том, так и в другом случае были отнюдь не ученые монахи, но банды откровенных головорезов. Мужские воинские союзы всегда были склонны к созданию специфических поведенческих и разговорных кодов, усложненность которых зачастую является гарантией их действенности — как с точки зрения гарантированное™ отличения своего от чужого (в зависимо­сти от владения/невладения или даже от степени владения кодом), так и с точ­ки зрения специфических практик повышения мужского статуса теми инди­видами, которые не просто владеют кодом, но владеют им мастерски и творчески (см. главу о русском мате). Скальдическая и параллельные ей ска-зительские традиции, «замороженные» наступающим христианством на отно­сительно ранней стадии развития, дают нам некоторое представление о том, что могло предшествовать формированию системы масштабных и изощренных эпических текстов — в том числе и на древне!реческой почве.

В Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против ПО¹)- Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

¹ См [de Polignac 1995 4|

В. Михайлин Тропа звериных слов

ное влияние со времен «дорийского» нашествия, открывают для себя (или вспоминают) более прагматичные способы самообеспе­чения, связанные с земледелием. Земледелие создает прекрасную базу для резкого численного прироста населения, но требует посто­янной, хорошо охраняемой территории, а кроме того — качествен­ного изменения характера собственности. Вместо «движимых» ско­та и металла, которые служили основным предметом накопления в «больших домах» басилеев в контексте престижной экономики «темных веков» (и которые относительно свободно переходили из рук в руки в результате «перемен судьбы»), главным показателем статуса становится владение участками пахотной земли. Соответ­ственно меняются и статусные приоритеты: «младший» способ су­ществования, привычный для полукочевых скотоводческих сооб­ществ, где главным способом повышения собственной «цены чести» является удачный рейд к соседям за скотом и металлом, уступает место «старшему», основанному на праве наследования «хорошей» земли. Оборона сельхозугодий требует иных способов ведения войны: место малочисленных разбойничьих дружин зани­мают «правильные» во всех отношениях гражданские ополчения. Наступает эпоха гоплитов. Близлежащие общины объединяются для совместной обороны и экспансии, по всей Греции возникают синойкизмы, и обеспеченный продовольствием и более безопасны­ми условиями существования прирост населения буквально в те­чение полутора веков создает проблему нехватки земли на еще недавно крайне слабо заселенной территории. Количество населен­ных греками городов увеличивается в два раза по сравнению с пред­шествующим IX веком (220 против 110')- Начинается также и ак­тивная внешняя колониальная экспансия, ведущую роль в которой играют, по всей вероятности, младшие ветви аристократических родов.

В этой ситуации военная аристократия принимается напря­женно искать способы легитимации совершенно нового и непри­вычного для нее способа существования. Если проводить аналогии с эддической и скальдической традициями, то для откровенно ори­ентированной на «младшую» модель греческой аристократии «тем­ных веков» оптимальными литературными формами должны быть, во-первых, ритуальные по природе и происхождению микроэпосы, закрепляющие ту или иную матрицу обретения нового воинского статуса, а во-вторых — «воспевания» конкретных воинских удач и заслуг, которые служили бы средством накопления воинского фар-на, как индивидуального, так и локально-группового.

¹ См. [de Polignac 1995 4|

Греки

Но ситуация меняется, и со сменой способа существования видоизменяются как значимый социальный опыт, так и средства его передачи. Бывшие «большие дома» превращаются в храмы ме­стных культов, стягивающие вокруг себя разрозненное когда-то население и структурно «организующие» территорию будущего полиса, четко маркируя центр, границу между возделанной и «па­стушеской» землей и границу между «своей» землей вообще и хто-нической «чужбиной» (см.: [de Polignac 1995: 32—59 et passim]). И точно так же эпос покидает обжитую территорию ритуально ори­ентированных малых форм, группирующихся по преимуществу согласно «функциональному» принципу («убийства», «угоны ско­та», «похищения», «первые подвиги» и т.д.), и выходит на простор широкой циклизации, построенной либо на биографическом (как в ряде западноевропейских традиций¹), либо на еще более услож­ненных, демонстративно изысканных композиционных принципах (как у Гомера)².

Локальные эпические традиции, как и локальные культы, нуж­даются в сведении в единую общезначимую систему (хотя бы на уровне синойкизма, а в перспективе и на «общенациональном» уровне). Странствующий сказитель, профессиональный «сплета-тель песен», становится важен в несколько ином, чем прежде, ка­честве: бывшие локальные элиты хотят позиционировать себя на куда более широком уровне. Аэда, импровизатора ситуативно зна­чимых песен, сменяет рапсод, собирающий воедино разрозненные когда-то локальные циклы. Если для культуры «младших» слава самоценна и связана прежде всего с индивидуальной судьбой, то для «старших» самой актуальной задачей становится проблема легитимности и «наследования славы». Создание общей, относи­тельно непротиворечивой традиции позволяет местным аристокра­тиям вписывать свою — уже семейную! — историю в сюжеты кос­мической значимости³. Категория «божественности», связанная

¹ См. главку «Нарратив, протагонист, судьба» в «скифском» разделе.

² Здесь и далее речь, естественно, идет всего лишь об одной из многих
составляющих «литературного процесса» — хотя и не о самой последней из них
по значимости.

⁵ Следует ли считать случайностью или результатом некой стихийно воз­никшей тяги «к общегреческому единству» тот факт, что примерно с этого же времени начинается бурный расцвет разного рода игр — Олимпийских, Немей-ских, Истмийских и т.д.? Сугубо воинско-аристократические по происхожде­нию «виды спорта» служили здесь средством «гадания о фарне» и демонстра­ции оного перед лицом «чужих и равных». Не случайно и столь ревностное внимание участвующих в играх аристократических родов к моментальной фиксации всякой одержанной победы со вписыванием ее в логику локальной и семейной мифологической генеалогии. Этой цели и служила хоровая лири­ка: Пиндар мог позволить себе капризничать, не выполнять заказанную рабо-

В. Михаи.тн. Тропа звериных слов

ранее прежде всего с индивидуальной и/или ситуативной посвя­щенностью тому или иному функционально значимому божеству (ситуация ферапона и т.д.). отныне генеалогизируется: выстраива­ются фантастические родословные, измышляются этиологические мифы, позволяющие обосновать не только право давности на ро­довой фарн, но и «общепризнанную» связь этого фарна со вполне конкретной географией и топографией.

В культурно более поздние эпохи этот процесс возобновляет­ся вполне осознанно. Создание таких мощнейших культурных цен­тров, как Мусейон и Александрийская библиотека, а также парал­лельные структуры в Пергаме, державе Селевкидов и т.д., имело вполне конкретные прагматические цели. Новорожденная греко-македонская элита возникших как по мановению волшебной палочки больших и малых эллинистических государств не имела никакого социального опыта, сколь-нибудь адекватного новым ус­ловиям существования, а потому остро нуждалась в его фиксации, легитимации и кодификации. Та роль, которую играл при Августе «организатор культуры» Меценат есть в этом смысле всего лишь более знакомый нам (благодаря значительно большему количеству сохранившихся источников) слепок с эллинистического опыта двух-трехвековой давности. Тот новый язык, который вырабаты­вали в середине I века грамотные в греческом неотерики, стал не­плохой основой для придворных поэтов последней трети того же века. Гораций в этом смысле есть фигура ничуть не менее значимая для решения поставленной задачи по «фиксации, легитимации и кодификации», чем Вергилий. Если последний все более и более явно работал на макроуровне, творя по заказу и по образцам при­дворной александрийской поэзии не существовавший до сей поры

ту в срок и т.д., поскольку был общепризнанным и высокооплачиваемым «спе­циалистом по подшивке счастья».

Сходную работу по кодификации нового культурного опыта выполняли и другие жанровые системы. Элегия — жанр, по форме самый близкий к эпо­су, — в этом смысле наиболее показательна. Де Полиньяк пишет, рассуждая о радикальной смене способов ведения войны в Греции IX—VIII веков и о силе «героической» инерции бывших «басилеев и единоборцев», что «in the second half of the seventh century, still, the elegies of Tyrtaeus testify the difficulties involved in imposing strict cohesion upon the Spartan hoplites fighting against the Messenians» [de Polignac 1995: 59]. Солон, помимо прямой политической пропаганды, «при­водит в порядок» взгляды современников на самые различные аспекты по­лисной жизни. Феогнид есть неоценимый источник по самоопределению аристократа, лишенного прав состояния и собственности. Аналогичные сооб­ражения возможны и в отношении других фигур и жанров — будь то Архилох, Гимпонакт, Алкей или кто-либо другой. Знаменитые «маски» поэтов VII — VI веков суть также воплощенные индивидуально-жанровые «стратегии коди­фикации».

Греки 2 1 9

римский эпос, то первый, при всей показной отстраненности or «пошлой политики» (и прекрасном умении пользоваться преиму­ществами, которые оная ему даровала), усердно прорабатывал мик­роуровень, кодифицируя повседневные практики новой элиты. И задача, которая стояла перед «птенцами гнезда Меценатова», была куда шире пропаганды pax Augusta. Они отдавались ей с такой ис­кренней самозабвенностью именно потому, что ощущали себя ча­стью той элиты, которая в радикально изменившихся при Августе условиях существования остро нуждалась в самоидентификации. А если гениальный политтехнолог Меценат умело корректировал данный процесс, встраивая его в русло конкретной идеологической парадигмы, — так что ж, баланс интересов есть баланс интересов. Широкая и детально проработанная панорама взаимосвязей между сменой способа существования конкретной элиты (а также становлением новых элит, изменением расклада сил между не­сколькими элитами и т.д.) и расцветом того или иного жанра (а также сменой литературных вкусов или вдруг возникшей тягой к инокультурным заимствованиям¹) есть тема для отдельной боль­шой работы. Это касается отнюдь не только архаических культур. Есть своя правда в давно уже навязших в зубах марксистских рас­суждениях о тесной связи между Великой французской революцией и возникновением романтизма. Вернее, не столько между самими явлениями, сколько между причинами, породившими как то, так и другое и связанными в первую очередь с переформированием элит в наиболее развитых европейских странах. А уж период с на­чала XIX по середину XX века, в течение которого политические, культурные и литературные революции, имевшие под собой самые экзотические сочетания факторов и происходившие в самых раз­ных концах света, случались с завидной регулярностью, можно считать в этом отношении воистину золотой жилой...

См. в этой связи главу «Переведи меня через made in...».

СМЕРТЬ АЯКСА¹

1. АЯКС И АХИЛЛ: ЭКСПОЗИЦИЯ

Эксекий, афинский мастер чернофигурной вазописи, работав­ший в третьей четверти VI века до н.э., имел ярко выраженное при­страстие к сюжетам, связанным с Аяксом. Это неудивительно, ведь сам Эксекий был саламинцем, то есть земляком великого героя Троянской войны. Труднее объяснить выбор конкретных тем, ко­торые Эксекий чаще других использовал дня украшения празднич­ной керамики. Самых запоминающихся эпизодов «Илиады», в которых значимую роль играет Аякс, — битвы при кораблях, не­однократных поединков с Гектором — здесь нет. Зато настойчиво повторяются сцены, куда менее известные нам, но имеющие одну общую черту: Аякс в них представлен вместе с другим величайшим героем троянского цикла — Ахиллом. На дошедших до наших вре­мен аттических вазах дважды представлена выполненная Эксеки-ем сцена азартной игры между этими двумя персонажами², не из­вестная ни из каких литературных источников¹ (рис. 26). Эпизод, также не вошедший в «Илиаду», в котором Аякс выносит с поля боя тело мертвого Ахилла, Эксекий изобразил трижды (рис. 27)⁴. Его кисти принадлежит также и сцена самоубийства Аякса (рис. 28) — еще один сюжет, оставшийся за рамками гомеровских поэм⁵.

Да и вообще, сюжетные ряды, восходящие к циклу мифов о Троянской войне, на удивление настойчиво связывают между со­бой двух самых мощных бойцов ахейского войска: Пелида Ахилла и Теламонида Аякса, «первого» и «второго лучшего» из греческих героев. Позднейшая греческая традиция и вовсе делает их ближай­шими родственниками, превращая их отцов, Пелея и Теламона, из друзей-гетайров в родных братьев, сыновей Эака от Ойноны⁶. Го-

¹ Первая публикация: [Михайлин 2005а]. Для настоящей публикации текст
доработан.

² Ватикан 344 (ABVP 145, 13); Лейпциг Т 355 (ABVP 145, 15) - последняя
утрачена.

' Более того, вполне может статься, что именно Эксекий и придумал эту композицию. См.: [Moore 1980: 84 Я]

⁴ Берлин 1718, утрачена во время Второй мировой войны (ABVP 144, 5); и дважды — на: Мюнхен 1470 (ABVP 144, 6).

³ Булонь 558 (ABVP 145, 18).
⁶ Apollodorus. Ill, 12.6.

Греки

 

 

 

Рис 26

Рис 27

мер об этом родстве еще ничего не знает, однако и у него опре­деление «после Пелида превзошедший доблестью всех данаев»¹ яв­ляется стандартной формульной характеристикой Аякса. Шатры Аякса и Ахилла стоят на двух противоположных оконечностях огромного греческого лагеря, замыкая фланги². И именно Аякс выигрывает жребием у других греческих бойцов право на первый поединок с Гектором, открывающий сюжетную линию, которая в конечном счете ведет к решающей схватке между Гектором и Ахиллом³.

За пределами «Илиады» при­меры этой удивительно тесной связи только множатся. Именно Аякс выносит тело Ахилла из боя после смерти последнего⁴. Имен­но доспехи Ахилла становятся предметом ожесточенного сопер­ничества между Аяксом и Одис­сеем: спор решают троянские де­вушки, превознося Одиссея,

¹ Aiavx6g 0' бсДрютос, env еТббс, тс 6£цас, те / xaiv (йХшу Aava&v цех'
йцйцуба ПпШшуа. Од, XI, 468, 550; XXIV, 17. См. также: Ил, II, 768.

² Ил, XI, 7-9.

³ Ял., VII, 181 и далее.

⁴ Ilms Parva, cit: Scholia In Anstophanem Equites 1056. Кроме того, этот
эпизод был достаточно популярен в афинской вазописи Один только Эксе-
кий четырежды обращался к нему Трижды он повторил сцену несения тела'
на оборотной стороне берлинской амфоры (Берлин 1718, утрачена во время
Второй мировой войны, приведена в ABVP 144, 5), дважды на обеих сторо­
нах мюнхенской амфоры (Мюнхен 1470, ABVP 144, 6). И еще на одной ам­
форе он изобразил Аякса поднимающим тело Ахилла (Филадельфия 3442;
ABVP 145, 14)

В Михаилин Тропа звериных слов

который сражался с троянцами и прикрывал отход, и презритель­но отзываясь об Аяксе, который, собственно, и вынес тело, то есть сделал работу, с которой «могла бы справиться и рабыня»¹ Про­играв в споре об оружии и опозорив себя избиением войскового стада, Аякс кончает жизнь самоубийством, бросившись на меч Меч, который приносит ему смерть, — подарок врага, Гектора В свою очередь, Аякс подарил Гектору перевязь: именно этой пере­вязью Ахилл (по одному из вариантов сюжета) и привязал тело уби­того Гектора к колеснице, желая опозорить его после смерти

Сцена, в которой Ахилл и Аякс увлеченно играют между собой в какую-то азартную настольную игру с доской и фишками, на­столько распространена в аттической вазописи², что это дало евро­пейским ученым основание еще в конце XIX века «реконструи­ровать» некую исходную литературную ее праоснову. В составе «Паламедеи» будто бы существовал эпизод, где повествовалось об Ахилле и Аяксе, которые, будучи выставлены в дозор, настолько увлеклись игрой, что не заметили вражеской атаки, и потребова­лось вмешательство Афины, чтобы отвлечь их от этого занятия Причем отдельные исследователи так глубоко уверовали в реаль­ность этого эпизода, что позволяют себе пенять древнегреческим вазописцам на то, что они его неправильно поняли или вообще не приняли во внимание¹";

Для сюжета об Ахилле ключевым и сюжетообразующим явля­ется «эпизод гнева», из-за которого Ахилл удаляется от битвы и фактически ставит под угрозу полного разгрома все греческое вой­ско. Странным образом для сюжета об Аяксе таковым также явля­ется «эпизод гнева». Среди объектов этого гнева главную роль — наряду с Одиссеем — играет все тот же Агамемнон, главный оппо­нент и ненавистник Ахилла, и ночная вылазка Аякса имеет целью уничтожение едва ли не всего греческого войска. Важнейшую роль в обоих сюжетах играет Афина: однако ее участие в судьбах Ахил­ла и Аякса носит диаметрально — и демонстративно — противопо­ложный характер. Если гнев Ахилла, уже готового обнажить меч и обрушиться на Агамемнона и иже с ним, Афина усмиряет в самом начале, переведя конфликт в плоскость неравновесного выбора между уботод и xAiog, между возвращением домой и бессмертной воинской славой, то Аякса она, напротив, подталкивает в спину, ввергая его в пропасть безумия. Если в кульминационном эпизоде «Илиады», поединке Ахилла с Гектором, Афина фактически пре-