Заказ № 1635

В Михаилин Тропа звериных слов

ность статуса не слишком ему мешает, поскольку открывает более широкие возможности. К тому же сама по себе ситуация войны на чужой, откровенно маргинальной для грека территории уже содер­жит в себе необходимость принятия ряда маргинальных поведен­ческих норм не только Ахиллом, но и другими, вполне статусны­ми участниками похода: Агамемнон тоже далеко не всегда ведет себя сообразно статусу. Но эта неопределенность становится непе­реносимой, когда Агамемнон ставит Ахилла перед ней как перед фактом, требующим немедленной и ответственной оценки, и по­буждает сделать выбор.

С точки зрения Ахилла, проблема с правами на Брисеиду ре­шается далеко не так просто, как это представляется Агамемнону, ибо Ахилл — не только командир определенного, сколь угодно маргинального и «удачливого» греческого подразделения, подчи­ненного в данной конкретной военной кампании Атриду Агамем­нону, он еще и самостоятельный басилей, предводитель собствен­ной дружины. Как таковой, он не может допустить, чтобы его лишали доли в добыче (тем более в собственной добыче, взятой с боя), ибо это может сказаться — и неминуемо скажется — как на его воинском и командирском статусе среди собственных бойцов, так и на статусе его отряда среди прочих греческих отрядов.

Итак, Ахилл поставлен в ситуацию, которая делает для него дальнейшую статусную неопределенность невозможной. Агамем­нон прямо вынуждает его выбрать между долей старшего и долей младшего сына, причем делает он это в весьма специфической об­становке, заранее ставя Ахилла в стратегически невыгодное поло­жение. Передел добычи происходит на совете, то есть там, где «доб­лесть мужей» демонстрируется и доказывается не мечом, а словом, не боевой яростью, способной «перетянуть» удачу на поле боя, но адекватными месту и времени статусными способами воздействия на атональный ситуативный «узел». Ахилл, которому, по его же собственному признанию,

...равного между героев ахейских Нет во брани, хотя на советах и многие лучше, —

(XVIII, 105-106)

заранее обречен здесь на поражение: не столько в силу отсутствия ораторских талантов (в одиннадцатой песни он демонстрирует не­малые способности в этом отношении), сколько в силу элементар­ных соображений «места и очереди» говорения. Агамемнон в сове­те — царь и бог (что в дальнейшем подтверждается ситуацией с «вещим сном»); Ахилл же в лучшем случае — один из дюжины зна­чимых военачальников, имеющих право подавать голос не только

Греки _______________ 195

на общевойсковом собрании, но и на заседаниях ахейского «гене­рального штаба». Заявляя о своем праве на передел добычи в шат­ре воинского совета, Агамемнон тем самым провоцирует Ахилла на одну из двух реакций, любая из которых автоматически лишит по­следнего права претендовать на высокий мужской статус. Если Ахилл смирится с потерей Брисеиды (даже при условии последу­ющей компенсации, о которой пока не идет и речи), то он тем са­мым признает, что юрисдикция Агамемнона над ним самим и над его дружиной носит не случайный и временный, а постоянный и обязательный характер, и фактически вступит с ним в отношения, в чем-то подобные раннесредневековому вассалитету. Если же он попытается отстоять свое право на часть/честь тем единственным способом, который позволит ему противостоять Агамемнону как минимум на равных — то есть при помощи меча, — тем вернее он окажется привязан к маргинальной роли «младшего сына», нару­шив статусный характер «совета мужей» и исключив себя из статус­ного пространства.

Надо отметить, что конфликт этот развивается постепенно. Поначалу Ахилл пытается настоять всего лишь на том, чтобы ком­пенсация Агамемнону была произведена позже, в тройном или чет­верном размере, но только тогда, когда «дарует Зевс крепкостенную Трою разрушить». Агамемнон, однако, усматривает в этом прямое покушение на свои права, причем не только и не столько на права имущественные, сколько на «честь», на долю в удаче, которая дол­жна подтверждаться при всяком возможном случае и выражаться через долю в добыче. Агамемнон в начале конфликта тоже вроде бы не намерен задевать Ахилла особо: он всего лишь подтверждает свое первоочередное право мл любую взятую в пределах его коман­дирской юрисдикции добычу, — в чьей бы палатке она в данный момент ни находилась. И Ахилл звучит здесь наравне с любым дру­гим басилеем:

Если ж откажут, предстану я сам и из кущи исторгну Или твою, иль Аяксову мзду, или мзду Одиссея; Сам я исторгну, и горе тому, пред кого я предстану!

(I, 137-139)

Но Ахилл горячится всех более и даже прямо заявляет о своем желании отложиться от общего дела и вернуться домой, во Фтию: тем самым он подтверждает свое право на vootoc,, на возвращение домой, право, которое имеет не только прямой, сюжетный, но и ритуально значимый смысл: юный воин, вернувшийся с войны и тем самым заявляющий о прохождении юношеской инициации, получает возможность претендовать на самостоятельную мужскую

7*

В. Михайлин. Тропа звериных слов

роль и на отцовское наследство, если он старший сын. Ахилл — сын единственный.

Эти его претензии, в свою очередь, раздражают Агамемнона, «отца войны», и он пытается не выпустить Ахилла из-под контро­ля, поставив его на место сразу двумя способами. Во-первых, он прямо тычет ему в лицо отсутствием «доли в совете», характеризуя его как фигуру откровенно маргинальную («Только тебе и прият­на вражда, да раздоры, да битвы» — I, 177'), а во-вторых, обозна­чает свое намерение компенсировать потерю собственной доли именно за счет доли Ахилла. Тем самым претензии последнего на почетный vootoc,, который можно было бы рассматривать как про­хождение инициации, лишаются основания. Ахилл будет лишен чести/части в общей удаче, его возвращение не будет благим и не даст ему права претендовать на высокий мужской статус.

Итак, по всей видимости, Агамемнон ставит Ахилла в безвы­ходное положение. Потеря доли во взятой добыче равнозначна радикальному умалению воинского статуса, «разжалованию из ге­роев»: без чести не будет славы. Именно об этом Ахилл говорит матери:

Матерь! Когда ты меня породила на свет кратковечным. Славы (xip.f|v) не должен ли был присудить мне

высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой не сподобил он чести! Гордый могуществом царь, Агамемнон меня обесчестил

Подвигов бранных награду похитил и властвует ею\

(I, 353-356)

(Перевод Гнедича в случае со «славой» — т(цт| в данном контек­сте, вероятнее всего, нельзя признать удачным. Речь все же идет именно о чести, соотносимой как с долей во взятой добыче, так и с теми почестями, которые воздаются богу или герою в выделенные ему дни на выделенной ему территории и выражаются в том числе и в особом посвященном ему участке земли (teuevog) (см. [Надь 2002: 182-184]).

В тех же самых категориях изъясняется и Фетида, требующая у Зевса, чтобы он даровал победу троянцам до тех пор,

...доколе ахейцы

Сына почтить не предстанут и чести его не возвысят

' То есть теми же словами, которыми отец-Зевс корит своего «нелюбимо­го» сына Ареса (VI, 891)

Греки

(6<peA.Xa>oiv те £ тщя — букв «увеличат его честь/часть». — В.М.).

(I, 509-510)

В категориях древнеирландского права речь буквально шла бы об увеличении «цены чести» Ахилла, как несправедливо (несораз­мерно его врожденному и благоприобретенному «счастью») обой­денного вниманием при переделе добычи.

Однако если до эпизода с переделом добычи Ахилл воплощал в себе едва ли не все возможные воинские ипостаси, то после «ис­ключения из героев» он вдруг оказывается приговорен к доле стар­шего сына, обречен на vootoc;, пусть даже не такой славный, ко­торый гипотетически мог бы ожидать его впереди. О том, что возвращение из-под Илиона в его случае не предполагалось, Ахилл прекрасно знает с самого начала и ведет себя сообразно «кодексу младшего сына». Он обречен на смерть, а вместе с ней на славу и на героический статус; он никогда не станет полноправным «мужем совета», а потому не слишком заботится об этой составляющей своего социального «я». Наиболее заметные личностные и функци­ональные характеристики гомеровского Ахилла четко атрибутиру­ют его как «младшего». И как только ссора с Агамемноном выхо­дит на уровень открытого и непримиримого противостояния, Ахилл пытается отреагировать именно так, как положено реагиро­вать «пожизненному герою», «младшему сыну»: он хватается за меч. Показателен также и тот способ, которым Афина, божество, самым непосредственным образом связанное с «судьбами героев» — через ткачество ли, через предстояние ли в битвах и «провокации на по­двиг», — останавливает готовое разразиться кровопролитие: она хватает Ахилла за волосы, «окорачивая» его неуместную на совете горячность.

Впрочем, нас в данном случае интересует в первую очередь та радикальная смена поведенческого стереотипа, которую демонст­рирует Ахилл после ссоры с Агамемноном, и то, как эта новая рас­становка сил влияет на поведение других участников войны. Уже само по себе выделение Ахилловой дружины в отдельный лагерь есть акт семантически значимый не только с точки зрения выхода части греческой армии из-под юрисдикции Агамемнона. Ахилл дает понять, что он выделился и зажил своим умом. Добыча, взятая в поле действия прежних правил игры, возвращается Агамемнону, — и зримым воплощением этого акта является Брисеида. Себе Ахилл оставляет только то, что Агамемнон у него отнять не в силах и что он намерен увезти с собой, — ту славу, которая уже подтверждена предыдущими разделами добычи и которая, таким образом, пребу­дет с Ахиллом навечно и будет причислена к его семейному фар-

В. Михайлин. Тропа звериных слов

ну. Недаром он встречает посольство от Агамемнона, играя на тро­фейной лире. Он поет «славу героев» перед одним-единственным слушателем — Патроклом, имя которого, собственно, и означает в буквальном переводе «Слава отцов».

Но меняется главная, мотивационная часть Ахиллова поведе­ния. Вместо того чтобы героически лечь в троянскую землю, при­нести себя в жертву ради решающего перехода судьбы в пользу гре­ков и финальной победы общего дела, он думает теперь лишь о том, как в целости и сохранности довезти до дома оставшуюся у него, пусть небольшую, часть фарна. Ахилл делает свой выбор: раз Ага­мемнон не дает ему тщт), он возьмет vooxog, пусть плохонький, но свой. Стать героем у него не получилось; что ж, будут и другие воз­можности заработать себе высокий мужской статус. Для него, как для старшего сына, слава великого бойца желательна, но не обяза­тельна.

Ахилл открывает для себя перспективу и ценность жизни'* — и не только для себя. И в греческом, и в троянском стане его пример

' Здесь— самое место порассуждать о сравнительной ценности челове­ческой жизни в контекстах различных культур и субкультур, о, так сказать, статусно ориентированных и нестатусно ориентированных цивилизациях. Про­фессиональная армия, немногочисленная, но состоящая из высококвалифи­цированных специалистов по «решению проблем», есть достояние культур, где доминирующей моделью является «доля старшею сына». Каста профессио­нальных воинов избавляет большую часть населения от необходимости рис­ковать актуальным или будущим статусом, позволяя выстраивать более мяг­кие модели прохождения возрастных и статусных инициации. Эта каста может занимать различные позиции в социальной иерархии, вплоть до самых высших (европейское дворянство, военные режимы образца XX века), но суть ее от этого не меняется. Слабые стороны подобной системы обнаруживаются там и тогда, где и когда на сцену в очередной раз выходит культура «младших сыно­вей», ни во что не ставящая единичную человеческую жизнь. При всем разно­образии возможных мотиваций, от анализируемых здесь семейно-родовых до современных тоталитарных, они, по большому счету, всею лишь подкраши­вают традиционные «младшие» модели в тот или иной политический или ре­лигиозный цвет. Высокопрофессиональные армии передневосточных госу­дарств рубежа XII—XIII веков до н.э. были опрокинуты и смяты ордами «окраинных варваров». Один такой вооруженный щитом и дротиками бегун навряд ли moi тягаться с профессиональным, вооруженным по последнему слову тогдашней военной техники экипажем боевой колесницы. Но колесни­цы были эксклюзивным и дорогостоящим оружием, требующим не только серьезных материальных вложений, но и целой культуры подготовки лошадей и экипажа, изготовления самой колесницы и сложного дальнобойного лука и т д. Дротиком же традиционно владел любой охотник, а охотником в «варвар­ских» культурах был любой мужчина старше десяти—двенадцати лет (а иног­да и незамужняя женщина). Два десятка бойцов, мечущих на бегу дротики, ле! ко останавливали колесницу, после чего судьба экипажа была предрешена

Греки

вызывает к жизни самые нежелательные для героического воинс­кого единства последствия. Ссора Ахилла и Агамемнона парадок­сальным образом переворачивает привычные отношения между «старшими» и «младшими».

5. СИТУАЦИЯ СТАТУСНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

Итак, перед нами ситуация полного хаоса, в которой статусная неопределенность в позициях двух заметнейших фигур в ахейском войске приводит к конфликту, а тот, в свою очередь, — к ситуации «мира наизнанку», в котором ролевые агенты меняются местами. «Вечный юноша», герой по праву рождения Ахилл думает о возвра­щении домой и о необходимости смириться с выбором доли стар­шего сына; властитель Агамемнон, утративший право на воинскую удачу, не замечает этого и рвется в бой. Понятно, что ничего хоро­шего из этого выйти не может ни в том, ни в другом случае. Текст же будет стремиться к восстановлению утраченного равновесия, и в этом, собственно, и будет состоять его основной пафос.

В случае с Агамемноном утрата воинского счастья и магичес­кая несостоятельность и «неправедность» дальнейших боевых дей­ствий являют себя буквально с самого начала. Вся вторая песнь

А потеря колесницы для дворцовой армии значила неизмеримо больше, чем потеря десятка «бегунов» для варварской армии.

Есть интереснейшая, на мой взгляд, взаимосвязь между профессионали­зацией римской армии и переходом Рима от расширения границ к обороне завоеванного. Особо обращает на себя внимание и тенденция к варваризации римского лимеса, а затем и римской армии в целом. Римский легион был иде­альной для своего времени боевой машиной; но в конечном счете легионы были вытеснены с исторической сиены варварскими дружинами, причем про­изошло это еще при жизни Западной империи.

Современные профессиональные армии позволяют буквально за несколь­ко дней ликвидировать менее оснащенные вооруженные силы «третьих» стран. Так, хеттские колесницы до поры до времени тоже неплохо справлялись со слабо организованными и плохо вооруженными варварами, — стоило только тем выйти на равнину. Но практика уже показала полную беспомощность ос­нащенных самым современным и дорогостоящим оборудованием «структур безопасности» перед десятком «террористов».

Реальная проблема заключается в том, что любая «зона изобилия», орга­низующая себя — для пущего удобства сограждан — исключительно по «стар­шей» модели, плодит вокруг себя окраинные элиты, которые не только чув­ствуют себя обделенными и обиженными, но и имеют под рукой бесконечный ^и Дешевый человеческий ресурс: мириады «младших сыновей», которых нуж­но только вовремя и грамотно направить на нужный небоскреб.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

«Илиады», вплоть до начала «Списка кораблей», посвящена маги­ческому обоснованию этой несостоятельности. Сперва Агамемнону является сон о возможности взять Илион одним ударом и без уча­стия Ахилла, — сон ложный, но волею Зевеса «прочитанный» Ага­мемноном и его военным советом как истинный и пророческий. Кроме того, обычно мудрый Нестор не просто не видит обманной природы сна, но особо подчеркивает, что сон не может быть не истинным, поскольку приснился он именно Агамемнону. Итак, Агамемнон здесь — источник обольщений и ложных надежд.

Затем Агамемнону приходит в голову довольно странная мысль «испытать» войско, объявив ему на общей сходке о разочаровании в возможности достичь цели похода и о желании поход прекратить, то есть фактически о собственной несостоятельности и неправо­мочности в качестве «фарнового» военного вождя. Остальные ба-силеи должны при этом отговорить бойцов слушаться Агамемно­на и возжечь в них боевой пыл, — так сказать, от противного. Затея эта совершенно нелепа с прагматической точки зрения¹, но имеет глубокий ритуально-магистический смысл. Агамемнон не может не осознавать ущерба, нанесенного его «удаче» историей с Хрисеи-дой—Ахиллом—Брисеидой. Он не может начинать решающего боя с той ущербной удачей, которая у него осталась, какие бы вещие сны ему ни снились. Таким образом, уловка с ложным отказом от задуманного является, во-первых, проверкой «боевого духа» войс­ка, того совокупного воинского фарна, который остался при ахей­цах и сумма которого не вполне известна Агамемнону, и, во-вторых, попыткой «заново раздать» фарн — переадресовать его другим ба-силеям, среди которых даже за вычетом Ахилла осталось немало известных героев, и воспользоваться их собственными «резервами счастья».

Обращенная к войску речь Агамемнона весьма показательна. Как бы ни воспринимал сам Агамемнон то, что он говорит, он проговаривает четкую картину хаоса, в котором (по его вине) ока­залось ахейское войско. Он говорит о Зевсе, уловившем его когда-то в тенета судьбы и заставившем затеять эту войну:

Ныне же злое прелыценье он совершил и велит мне В Аргос бесславным бежать, погубившему столько народа.

(II, 114-115)

Последнее искупается только славой. Чтобы выиграть войну и взять Илион, нужно либо самому быть героем, «младшим сыном»,

¹ И продолжает расцениваться как некая сюжетная несообразность даже и современными исследователями, см.: [Клейн 1998].

Греки

готовым погибнуть ради славы и общего «победного» счастья, либо иметь таковых под рукой. Потому Агамемнон и обращается к ахей­цам версхлоутес. Арное,, «ферапоны Аресовы»¹, — в надежде пробу­дить в них готовность к самопожертвованию.

Впрочем, он тут же переходит к теме «несчастливой судьбы», которая не позволила до сих пор и не позволит впредь ахейцам взять город. Главный образ, на котором держится весь пафос этой речи, — это образ гнили.

Древо у нас в кораблях изгнивает, канаты истлели; Дома и наши супруги, и наши любезные дети, Сетуя, нас ожидают...

(II, 135-137)

И веревки, и корабельное дерево здесь семантически значимы помимо прямых денотативных смыслов. О связи образа плетеной нити или веревки с образом судьбы сказано вполне достаточно (см.: [Онианз 1999]). Связь дерева (в том числе и как материала) с се­мантическими полями жертвы и судьбы была разобрана выше, в «скифском» разделе книги. В данном случае эта связь усугубляет­ся тем обстоятельством, что речь идет не просто о дереве, а о дере­ве корабельном, то есть о средстве пересечения семантически весь­ма значимой водной преграды.

Итак, речь идет о пришедших в негодность, гнилых судьбах ахейцев, готовых променять свое адекватное воинской территории звание «ферапонов Ареса» на возвращение к домам, женам и детям, то есть открыто предпочесть долю старшего сына. Эти люди вдруг остро осознали ценность человеческой жизни, и в первую очередь

¹ Перевод Гнедича, «слуги Ареса», не совсем точен, ибо привязан к более позднему бытовому смыслу слова. Ферапон есть лицо, добровольно посвятив­шее себя герою или богу, его второе «я», готовое в любой момент слиться с ним, принеся себя в жертву. Так, Патрокл — ферапон Ахилла, но никоим образом не его слуга. Кстати, другое, также позднее понимание этого термина во мно­гом и определило классическое греческое восприятие взаимоотношений Ахил­ла и Патрокла как гомосексуальных. Готовность пожертвовать собой ради сво­его Ераотпс, или cpwuevoc, входила в своеобразный воинский кодекс чести. Достаточно сказать, что беотийцы и элейцы ставили в бою гомосексуальных партнеров рядом друг с другом, явно эксплуатируя эту готовность к самопо­жертвованию (см.: Ксенофонг. Пир. 8, 34). Фиванский «священный отряд», который, единственный из всей фиванско-афинской армии, не отступил пе­ред фалангой Филиппа II Македонского в битве при Херонее ни на шаг и лег на месте до последнего человека, весь состоял из гомосексуальных пар. По­дробнее об этом см. в главе «Древнегреческая "игривая" культура...» данной Книги и в монографии К. Дж. Довера «Греческая гомосексуальность» [Dover 1978].

В Михайлин Тропа звериных слов

своей собственной, которая может быть продолжена в детях, зем­ле и в семейном фарне. С таким воинством можно было бы отсто­ять родные города, но Илиона действительно никак не взять.

Стоит ли удивляться тому, что войско, едва услышав призыв Агамемнона, не оскорбляется в лучших чувствах, а как раз наобо­рот — бежит вышибать из-под кораблей подпоры и прочищать ве­дущие в полосу прибоя канальцы Стоит ли удивляться тому, что уже после перехода судьбы — стараниями Одиссея — на сторону Агамемнона Терсит фактически повторяет Агамемнону в лицо те претензии, которые Ахилл уже высказал ему или еще выскажет через послов'. И далее все происходит именно так, как должно' на место выбывшего Ахилла выдвигаются новые герои, вроде велико­лепного и неудержимого Диомеда, но всей Диомедовой удалью, вкупе с хитростью Одиссея и неколебимостью Теламонида Аякса, не переломить судьбы, которая отвернулась от ахейцев сразу пос­ле ухода Ахилла.

Кстати, вывернутая наизнанку ситуация Ахилла—Агамемнона возникает и по другую сторону «линии фронта» — после смерти Сарпедона и Патрокла, между Главком и Гектором. Гектор, статус­ный троянский муж (правда, при живом отце и царе Приаме), вы­нужден быть самым ярым из защитников Илиона. Правда, играет он при этом всегда «по правилам», предлагая противнику «взрос­лые» условия поединка: сперва Аяксу, позже Ахиллу. Аякс внемлет, и поединки между ним и Гектором с завидной регулярностью пре­вращаются в «статусное испытание судеб». Ахилл, одержимый киооа после смерти Патрокла, ни о каком испытании судеб слы­шать не желает. Он сам — судьба, и статусные правила ему не указ. Между тем Гектор просит всего лишь о том, чтобы после его веро­ятной смерти Ахилл отдал тело родным Гектора для подобающих статусных похорон:

Тело лишь в дом возврати, чтоб Трояне меня и троянки, Честь воздавая последнюю, в доме огню приобщили.

(XXII, 342-343)

Гектору должно упокоиться по статусному, домашнему обря­ду, получив тем самым последнюю честь/часть семейного фарна,

' И главными «параллельными местами» здесь являются упрек в неправед­ном распределении добычи и травестийный призыв к vooroc, в сопровождении предложения оставить Агамемнона — как самого «ярого воина» — под Илио-ном одного Смысл вполне внятен раз вся добыча, а с ней вся слава и весь воинский фарн принадлежат одному Агамемнону, то он вполне справится и сам, без войска

Греки

чтобы навсегда приобщиться к нему¹. Но Ахиллу, как и Патроклу, суждено лечь на чужбине и прийти домой только в песне, а потому ему закон не писан.

Победить таких, облаченных в ткань судьбы, бойцов статусному мужу Гектору не просто трудно, а невозможно. Потому у троянцев регулярно появляются весьма специфические, равно маргинальные с точки зрения греческой традиции союзники вроде фракийцев, эфиопов или амазонок. Ничуть не лучше в этом смысле широко представленные в «Илиаде» ликийцы, самое имя которых звучало для греческого уха производным отХиход, «волк», и рифмовалось с Ivooa. В итоге функционально Гектор относится к Сарпедону или Главку почти так же, как Агамемнон относится к Ахиллу.

И после смерти Сарпедона возникает совершенно «параллель­ная» коллизия между Гектором, не сумевшим вовремя выручить Сарпедона, и Главком, тоже в своем роде «ферапоном» последне­го. Главк упрекает Гектора:

Что до ликиян, вперед ни один не пойдет на Данаев Биться за град; никакой благодарности здесь не находит, Кто ежедневно и ревностно с вашими бьется врагами. Как же простого ты ратника в войске народном заступишь, Муж злополучный, когда Сарпедона, и гостя и друга, Предал без всякой защиты ахеянам в плен и добычу? Мужа, толико услуг оказавшего в жизни как граду, Так и тебе? Но и псов от него отогнать не дерзнул ты\ Если еще хоть один от ликийских мужей мне послушен, Мы возвратимся в дома...

(XVII, 146-155)

Речь идет об откровенно Ахилловой, вплоть до мотиваций, дилемме: ностос как альтернатива «недоданной» ответственным за битву вождем клеос.

Впрочем, вернемся на ахейскую половину поля боя.

Ахейцы — прекрасные воины, и всякий раз, когда в поедин­ке сходятся равные по силам Аякс и Гектор, по очкам побеждает Аякс. Ахейцы — стратеги, тактики и умельцы: при непосредствен­ной угрозе кораблям по приказу Агамемнона буквально за одну ночь вокруг лагеря вырастает стена. Но издевка Ахилла, который выговаривает присланному Агамемноном посольству все, что за

' Интереснейший эпизод: Андромаха ткет, когда до нее доходит весть о смерти Гектора, и, услышав вопль, роняет челнок, оборвав нить. После чего она обещает сжечь тканные Гектору одежды ему в чесгь во время похорон. Судьба оборвана, ткань ее (ткань судьбы, естественно, а не реальная тканая одежда), очистившись в жертвенном огне, станет частью семенною фарна.

В Михаилин Тропа звериных с we

долгое время вынужденного бездействия накопилось на душе, метит в самую точку

Пусть он с тобой, Одиссей и с другими царями ахеян Думает, как от судов отвратить пожирающий пламень Истинно, многое он и один без меня уже сделал Стену для вас взгромоздил и окоп перед оною вывел Страшно глубокий широкий, и внутрь его колья уставил¹ Но бесполезно¹ Могущества Гектора, людоубийцы, Сим не удержит Пока меж аргивцами я подвизался, Боя далеко от стен начинать не отважился Гектор К Скейским вратам лишь и к дубу дохаживал там он

однажды Встретился мне но едва избежат моего нападенья

(IX, 346-355)

Агамемнон — хороший хозяйственник и «многое сделал» для ахеян, чтобы не ввергать их в опасность от троянских копий Но покуда в поле был Ахилл, пока Ахилл был «младшим», троянцы бегали от ахейцев и отсиживались за стенами, а не наоборот Нет смысла приезжать под чужие города, чтобы сидеть подле них в обо­роне А как только ты сел в оборону — стены тебе не помогут, ибо земля здесь не своя и оборонять здесь нечего Здешняя земля если и будет кому помогать, то Гектору, который теперь сам «борзой» и от которого Ахилл демонстративно отказывается защищать падших духом ахейцев Он уедет на родину, во Фтию, и вот там, если воз­никнет такая необходимость, сумеет защитить свой дом

Агамемнон предлагает ему роскошную компенсацию за поне­сенный моральный ущерб Среди прочих даров главным является обещание выдать за Ахилла замуж любую из дочерей и дать за ней богатейшее приданое, состоящее прежде всего из городов и земель Ахиллу угодно избрать долю старшего сына, — что ж, Агамемнон предоставит ему такую возможность, причем выделит и земли, и невесту от себя вот главный смысл компенсации Ахилл не просто станет владельцем земель и отцом семейства И то и другое он по­лучит из рук самого влиятельного, самого «счастливого» царя во всей ахейской Греции прекрасный фундамент для строительства собственного дома, собственного семейного фарна Фактически Агамемнон предлагает Ахиллу долю собственного старшего сына и прямо говорит об этом

Если же в Аргос придем мы, в ахейский край благодатный, Зятем его назову я и честью сравняю с Орестом, С сыном одним у меня

(IX, 141-143)

Греки

Агамемнон не понимает сути происходящего — или делает вид, что не понимает. Предлагая Ахиллу сравняться честью с Орестом, он предлагает ему судьбу весьма двусмысленную. Орест, как и Ахилл, — единственный сын, разом и старший и младший. Да, он должен наследовать Агамемнону в Арголиде, но, во-первых, в тот момент, когда говорятся и выслушиваются эти речи, Орест (соглас­но одному из вариантов мифа) пребывает на чужбине, в бегах. Он воспитывается в доме фокидянина с весьма показательным «эфе-бическим» именем Строфий, четко выводящим на семантические поля кружения/кручения/увертки/уловки, при, собственно, отро-cpic, — «крученая, плетеная веревка», «крученая головная повязка»: отсылка к «судьбе», к доле младшего сына очевидна. Напомню так­же и о том, что в отеческий дом Орест вернется мстителем и мате­реубийцей и что в конце концов (по ряду версий) царем в Мике­нах (Аргосе) станет после связанной с убийством Агамемнона династической неразберихи не он, а его ферапон, Пилад: Орест же погибнет в дикой пастушеской Аркадии от укуса змеи¹.

Впрочем, все дело в том, что долю старшего сына Агамемнон обещает Ахиллу после взятия Илиона, а для взятия Илиона нужен Ахилл «младший». Мало того, именно его смерть в этом качестве и является одним из необходимых условий успешного окончания похода и, следовательно, торжества Агамемнона как «успешного», «счастливого» вождя.

Ахилл не принимает щедрого подарка, от души пройдясь по Агамемнону и по его претензиям на готовность поделиться после­дним куском теперь, когда становится очевидной не только сама по себе его несостоятельность и «несчастливость» в качестве военно­го вождя, но и причина этой несчастливости. Агамемнон предла­гает долю старшего сына? Ахиллу незачем брать этот подарок из рук Агамемнона. Он ясно дает понять, что землями не будет обижен и дома, во Фтии, да и воинского счастья он как-никак за эти девять лет заработал. Агамемнон уже однажды обещал разделить с ним счастье, когда вынудил идти в троянский поход. И что же в итоге? Звал за славой, отнял честь, без которой славы быть не может. Ага­мемнон уже не благ, и брать от него что бы то ни было — себе в ущерб. Ахиллу не нужно ни отступного, ни Агамемноновых доче­рей; а невесту ему сговорит отец — не отец битвы, а отец детей. Ахилл едет приумножать семейный фарн и другим советует посту­пить так же. Агамемнон сам «разложил дисциплину» — ему за это и отвечать.

Однако ситуация самого Ахилла, внешне куда более выигрыш­ная, наделе оказывается проигрышной даже по сравнению с ситуа-

¹ О семантике змеи как маркера перехода границы и «жертвы перехода» ^см. в соответствующей главе «скифского» раздела.

В Михайлин Тропа звериных слов

циеи Агамемнона. Атрид хотя бы спорадически, в силу собствен­ного статуса и поддержки большинства ахейских басилеев, сохра­няет положенные ему позиции Ахилл же фактически отрезает себе какие бы то ни было пути к обретению славы

Не был уже на советах, мужей украшающих славой

(x\j6iavEipav), Не был ни в грозных боях

(1,490-491)

Слава — между советом и боем, долей старшего и долей млад­шего сына. Ахилл еще не достиг первого и уже отлучен от второго, он — ни там ни тут. Позже, перед самой отправкой посольства к Ахиллу, Нестор косвенно подчеркнет эту ситуацию, публично воз­неся хвалу Диомеду («заступившему» Ахилла на поле боя), с удив­лением указывая на то, что тот в состоянии не только «мечом ма­хать», но и говорить дельные вещи в совете мужей.

Сын Тидеев, ты как в сражениях воин храбрейший. Так и в советах, из сверстников юных, советник отличный Речи твоей не осудит никто из присущих Данаев, Слова противу не скажет, но речи к концу не довел ты Молод еще ты, и сыном моим, без сомнения, был бы Самым юнейшим, однако ж, Тидид, говорил ты разумно

(IX, 53-58)

Показательно, что величает Нестор Диомеда исключительно по отцу (Тибаби.), подчеркивая (для членов совета) славное происхож­дение Диомеда, его «патроклию», «славу отцов», которая дает ему возможность говорить разумно даже и в юном возрасте и которая извиняет его излишнюю горячность (по полочкам Нестор все разло­жит сам). Впрочем, здесь возможна и толика скрытой издевки' Ти-дей, отец Диомеда, как известно, особым благоразумием не отли­чался, так что реплика Нестора вполне может быть обоюдоострой

Ахилл все еще «держит позицию», и сцена с приемом послов от Агамемнона вроде бы лишний раз уверяет нас в полной невозмож­ности для него каких бы то ни было компромиссов с Агамемноном. С послами он говорит весьма резко (если «снять» обязательные статусные знаки уважения: угощение, уверения в том, что лично против них Ахилл ничего не имеет, и тд) и, скажем, в Одиссея, главного проводника политики Агамемнона на протяжении всей Троянской воины¹, то и дело летят стрелы. С Фениксом, самым

' В «Агамемноне» Эсхила вернувшийся в родной юрод Агамемнон, поми­ная незадолго до смерти своих былых соратников в контексте весьма актуаль-

Греки

красноречивым из послов, Ахилл внешне весьма приветлив и даже предлагает ему место на корабле, предлагает совместный постое: но и здесь тоже не все так просто, как кажется.

Феникс — очередной самозваный претендент на «отеческие» полномочия по отношению к Ахиллу. Он начинает свою речь с напоминания о том, что имеет над Ахиллом своего рода «право опекуна», ибо отец последнего, Пелей, отправляя сына на войну, именно ему. Фениксу, поручил научить Ахилла всем необходимым мужским умениям, то есть сделать из него разом и воина, и «мужа совета». Он вспоминает о том, как выполнял при маленьком Ахил­ле обязанности «кощея», кормильца и няньки, особо подчеркивая, что постоянно держал мальчика у себя на коленях, — в греческой символике поз и жестов это равнозначно «принятию в сыновья»; наконец, он прямо называет Ахилла сыном.

Однако в «отцы» Ахиллу Феникс годится еще менее, чем Ага­мемнон. Будучи «героем по рождению», он не предназначен для отеческого статуса; но и героического статуса он давно уже недо­стоин, поскольку герой должен вовремя и со славой погибнуть, а Феникс дожил до седин, причем прихлебателем, «параситом» в чужом доме. Это еще одна «застрявшая между статусами» фигура, но его ситуация, в отличие от ситуации Агамемнона и Ахилла (или того же Одиссея), безвыходна и безнадежна: ни отцом, ни героем Фениксу стать уже не суждено. Поэтому вся его мудрость — лож­ная мудрость, каковое обстоятельство и явит себя очень скоро в его «титульном» рассказе о Мелеагре.

Мелеагр, «короткоживущий» герой, срок жизни которого оп­ределен временем, когда сгорит конкретный кусок дерева, имеет свою историю, связанную с претензиями на царский статус¹. Но Фениксу важнее другая часть мифа о Мелеагре, в которой герой, оскорбленный матерью, Алфеей, демонстративно удаляется от бит­вы и не помогает защищать родной город от куретов. Калидонские старцы даже выделяют ему — при жизни — особый священный

ныхдля него на данный момент размышлений о верности и предательстве, говорит: «Лишь Одиссей, хоть не своею волею / пошел в поход, был верен, честно воз тянул» (Аг., 832—833). Одиссей, наряду с Нестором и Идоменеем, есть самый функционально «старший» из пришедших под Илион ахейских ге­роев, сознательно и упорно ориентированный на постое — несмотря на всю свою откровенно трикстерскую природу (которая, собственно, в сочетании с первой характеристикой и задает основную коллизию его собственной судь­бы — и «Одиссеи»).

¹ Еще раз отсылаю к «скифскому» разделу, где речь достаточно подробно идет и о ритуально-жертвенной природе индоевропейских сюжетов, связанных с растительными мотивами (а тем более с мотивом сгорающего дерева), и о «Царской» природе такого зооморфного кодового маркера, как кабан (а глав­ное героическое событие в жизни Мелеагра — охота на калидонского вепря).

В Михай шн. Тропа звериных слов

надел земли в пятьдесят десятин, teuevoc, (IX, 578), как богу или погибшему герою. Но только после того, как куреты вошли в го­род (то есть «переступили порог») и Мелеагра начала умолять его молодая жена (подчеркнуто «семейный», «старший» характер мо­тивации), он согласился вступить в бой — и отбил противника. Логика Феникса с