АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 2 страница

С другой стороны, «собачий» статус является социально не­адекватным с точки зрения действующих в обыденном культурном пространстве норм. «Волкам» и «псам» не место на «человеческой» территории, для которой одно их присутствие может быть чревато осквернением: соответствующие нормы и формы поведения стро­го табуированы, а их носители, не пройдя обрядов очищения и не «превратившись» тем самым из волков обратно в люди, не имеют элементарнейших «гражданских» прав¹. Они по определению яв­ляются носителями хтонического начала, они магически «мертвы»

¹ Ср. в Османской империи практику набора янычар как специфически маргинального рола войск ич христианских детей Иноверны по определению

Архаика и современность ________________ 343

и как таковые попросту «не существуют». (Ср. специфические практики «исключения» членов маргинальных военизированных формирований из общепринятого правового поля. Так, для того чтобы стать фением, ирландский юноша должен был заручиться со­гласием собственного клана на то, что он не станет мстить за со­родичей даже в том случае, если они будут перебиты все до едино­го. В то же время, если фений наносил кому бы то ни было какой бы то ни было ущерб, его родственники не несли за это ровным счетом никакой ответственности.) В таком случае «волевое» при­писывание оппоненту «песьих» черт является сильнейшим маги­ческим ходом — оппонент тем самым попросту вычеркивается из мира людей, как не имеющий права на существование.

4. МАГИЧЕСКИЙ СМЫСЛ КЛЮЧЕВОЙ ФОРМУЛЫ

Вернемся теперь к ключевой для русского мата формуле. Фраза пес ёб твою мать именно и являет собой, на мой взгляд, формулу магического «уничтожения» оппонента, ибо с точки зрения тер­риториально-магических коннотаций смысл ее сводится к сле­дующему.

Мать оппонента была осквернена псом — причем разница меж­ду воином-псом и животным рода canis здесь не просто несуще­ственна: ее не существует. Следовательно, оппонент нечист, про­клят и фактически уже мертв сразу по трем позициям. Во-первых, его отец не был человеком, а сын хтонического существа сам есть существо хтоническое. Во-вторых, мать оппонента самим магичес­ким актом коитуса с псом утрачивает право называться женщиной и становится сукой (оппонент тем самым приобретает формульный титул сукин сын, также указывающий на его хтоническое происхож­дение и не-человеческий статус). В-третьих, само пространство, на котором был возможен подобный коитус, в силу свершившегося факта не может быть «нормальным», магически положительно мар­кированным пространством для зачатия человеческого ребенка, а является, по сути, Диким полем, то есть пространством маргиналь­ным, хтоническим и как таковое противоположным «правильно­му», домашнему прокреативному пространству.

суть собаки, дети же их, изъятые в раннем возрасте из «песьей» среды, обра­щенные в истинную веру и особым образом «натасканные», псами быть не перестают, но становятся псами цепными, готовыми в любую минуту жизнь положить за хозяина. Ср. также сходную практику последних египетских Ай-юбидов при создании особой рабской и инородческой (песьей) гвардии маме­люков, возможно, послужившую примером для турок-османов.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Отсюда, кстати, и другая формула, смысловой аналог форму­лы сукин сын: блядин сын. Формула, вышедшая из употребления в современном русском языке, но имеющая массу аналогов в иных языках — вроде испанского hijo deputa. Русское слово блядь произ­ведено от глагола со значением блудить, блуждать, причем оба эти смысла исходно параллельны. Блудница есть именно заблудшая женщина, женщина, попавшая на территорию, магически не со­вместимую с традиционными родовыми женскими статусами. Мать, жена, сестра, дочь — статусы, сакрализованные как во внут­реннем (общем), так и в промежуточном (женском, «садово-ого­родном», прокреативном) кругах бытия. Оскорбление, нанесенное «статусной» женщине, карается не менее, а зачастую и более суро­во, чем оскорбление, нанесенное статусному мужчине. Однако женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую терри­торию без сопровождения родственников-мужчин, есть именно женщина заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств, по которым она туда попала. Она лишается всех и всяческих территориально обусловленных магических (статус­ных) оберегов и становится законной добычей любого пса. Она — сука. Она — блядь^[. Итак, оппонент не является человеком ни по отцу, ни по матери, ни по месту и обстоятельствам зачатия.

Таким образом, оппонент трижды проклят в результате произ­несения одной-единственной магической формулы — достигнута высшая в магическом смысле компрессия, поскольку в традицион­ных мифо-ритуальных схемах троекратный повтор какого-либо действия традиционно означает его «окончательный и не подлежа­щий обжалованию» характер.

5. специфика, функции и статус

матерных Речевых практик

в контексте их.магистически-

территориальнои привязанности

Выскажу предположение, что «матерная лая» была изначально неким территориально привязанным кодом, не имеющим обяза-

' Ср. в этой связи практику выделения в городском пространстве особых мест для поселения профессиональных «блудниц» и стойкое нежелание «чес­тных» граждан жить по соседству с кварталами красных фонарей, далеко не всегда объяснимое господствующими в обществе строгими нравами. Ср. так­же и непременный в недавнем прошлом (а пожалуй что и в близком будущем, если иметь в виду происходящие сейчас в российском обществе перемены) этап социализации юношей из «приличных» семей, связанный с устраиваемой кем-либо из старших родственников-мужчин инициацией в борделе, а также прак­тики предсвадебных «мальчишников» и т.д.

Архаика и современность

тельных инвективных коннотаций, но резко табуированным в иных, «человеческих» магических зонах. Вследствие этого не толь­ко существующие на мате сильные магические проклятия, но и сами «неуместные» разговорные практики приобретают в этих зо­нах выраженные инвективные коннотации — в силу чужеродное -ти и, следовательно, деструктивности и без того деструктивной «песьей» магии вне «положенного» ей пространства (в ранних, ма­гически ориентированных сообществах) или хотя бы в силу того, что она просто «оскорбляет слух» (в сообществах более поздних, ориентированных на утратившие первоначальный магический смысл социальные табу, которые тем не менее сохраняют магисти-ческую привязку к той или иной культурной зоне).

В таком случае обозначения конкретных частей тела, которые сами по себе не должны быть табуированы ни в земледельческом, ни в скотоводческом обществе, чье процветание изначально осно­вано именно на прокреативной магии (фаллические и родственные культы плодородия), должны приобретать табуистический статус в том и только в том случае, если они напрямую ассоциируются с выраженной в ключевой матерной формуле ситуацией. То есть хуй в данном случае — вовсе не membrum virile, а песий хуй, пизда — сучья пизда, а глагол ебать обозначает коитус не между мужчиной и женщиной, а между псом и сукой (напомню, что воины-псы не только назывались этим именем, но с магнетической точки зрения являлись таковыми). То есть употребление соответствующих терми­нов применительно к собственно человеческим реалиям носит не назывной, но кодовый характер, передавая в первую очередь впол­не конкретный «волчий» аттитюд. Данная особенность характерна вообще для всякого «матерного говорения» и рассматривается в данном контексте как одна из основных его характеристик.

Действительно, вплоть до сегодняшнего дня на мате не ругают­ся, на мате говорят. Из огромного количества лексических и грам­матических форм, производных от трех основных продуцентных для русского мата и нескольких «вспомогательных» в плане слово­образования корней, лишь ничтожно малое количество (причем в основном — существительных) приходится на смысловые инвекти­вы. Глаголы ебать, въёбывать, выёбываться, ёбнуть, наебнутъ, на-ебать, остоебенитъ, уёбывать, пйздитъ, пиздйть, пиздануть, опизде-неть, охуеть; существительные хуй, хуйня, хуетенъ, пизда, пиздюлей (мн.ч., родительный падеж), пиздец, блядь, ёбарь, ебеня (мн.ч.); при­лагательные охуенный, охуительпый, херовый, пиздецкий, пиздану-тый, ёбнутый, ебанутый; наречия охуенпо, хуево и т.д. крайне эмфа-тизированы по сравнению с нематерными синонимами — причем настолько, что зачастую попросту не имеют полностью адекватно­го «перевода», однако инвективами, по сути, не являются.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

В своем исходном виде мат был жестко привязан к маргиналь­ной культурной зоне, ко всем относящимся к ней материальным и нематериальным магическим объектам, к принятым в ее пределах способам поведения и системе отношений как внутри «стаи», так и между членами «стаи» и посторонними. «Песья лая» была своего рода бессознательной имитацией одной из сторон более ранней стадии развития собственно «человеческого» языка — комплексом вытесненных на периферию архаических охотничьих/воинских речевых практик. Отсюда и ряд особенностей матерного говорения, доживших до наших дней.

Рассмотрим ряд ключевых особенностей мата как комплекса кодифицированных речевых практик, существующих в пределах живого русского языка.

Во-первых, это откровенно диффузная семантика матерной речи. Значение всякого матерного слова сугубо ситуативно, и кон­кретный его смысл может меняться на прямо противоположный в зависимости от контекста. Денотативные значения матерных тер­минов чаще всего доступны лишь в плане описания возможного семантического поля (или семантических полей), и по этой причи­не всякая попытка словарного «перевода с матерного на русский» не может не окончиться полной неудачей. Так, слово пиздец в раз­личных речевых контекстах может «указывать» на прямо противо­положные смыслы — от полного и безоговорочного одобрения некоего завершенного или завершаемого действия или некоторой взятой как единое целое ситуации до столь же полного разочаро­вания, отчаяния, страха или подавленности. Семантика мата цели­ком и полностью коннотативна, конкретные смыслы свободно «поселяются» в семантическом пространстве высказывания и столь же свободно его покидают. Однако именно эта безраздельная кон-нотативность и позволяет мату быть предельно конкретным. Ответ на вопрос: Это что еще за хуйня? — будет совершенно конкретным в зависимости от ситуации, от интонации, с которой был задан вопрос, от жестикуляции и позы задавшего вопрос человека и еще от массы сопутствующих семантически значимых факторов. Ведь и означать он может буквально все, что угодно: от нейтрального любопытства по поводу конкретного предмета (скажем, детали ка­кого-то механизма) до общей оценки конфликтной ситуации с па­раллельным выражением готовности в нее вмешаться; от выраже­ния презрения по отношению к человеку или поступку до прямой угрозы в адрес «неправильно себя ведущего» оппонента. Следует также учесть и то обстоятельство, что в большинстве случаев вопрос этот является, по сути, риторическим и никакого ответа (по край­ней мере, вербального и коммуникативно ориентированного) вовсе не подразумевает. Он есть выражение определенного аттитюда и

Архаика и современность

связанной с ним готовности к действию, и в задачу участников ситуации входит никак не понимание прямого смысла вопроса, а, напротив, оценка спектра стоящих за вопросом значений и соот­ветственная модуляция исходной ситуации.

Во-вторых, слово в матерной речи выступает почти исключи­тельно в инструментальной и коммуникативной функции — фун­кции сигнала, побуждения к действию, предостережения, маркера определенного эмоционального состояния и т.д. Номинативная его функция сведена к минимуму. Оно эмоционально насыщено и даже перенасыщено, если сравнивать его со словом в обычной, не­матерной речи. В ряде случаев никаких иных смыслов, кроме чис­то эмоциональных, оно и вовсе не несет. Мат — это возведенная в статус речи система междометий, «подражающая» грамматической структуре обычного языка, способная наделить собственные рече­вые единицы функциями частей речи, частей предложения и т.д., но не существующая в качестве фиксированного «свода правил». Это смутное воспоминание языка о его давно забытом изначальном состоянии. В этом смысле следующая цитата из упоминавшейся уже фундаментальной статьи Б.А. Успенского вполне может быть принята как метафора характерного для воинов-псов речевого по­ведения:

Итак, матерная брань, согласно данному комплексу представ­лений (которые отражаются как в литературных текстах, так и в языковых фактах), — это «песья брань»; это, так сказать, язык псов или, точнее, их речевое поведение, т.е. лай псов, собственно, и выражает соответствующее содержание. Иначе говоря, когда псы лают, они, в сущности, бранятся матерно — на своем языке; ма­терщина и представляет собой, если угодно, перевод песьего лая (песьей речи) на человеческий язык.

[Успенский 1997: 113-114]

Но — только как метафора. Потому что псы не «бранятся» или, по крайней мере, бранятся не всегда. Они просто так «разговари­вают». Другое дело, что в пределах собственно «человеческой» тер­ритории их речь, как и прочие формы свойственного им поведения, не может восприниматься иначе как брань. И матерщина не есть перевод песьей речи на человеческий язык: она сама и есть — пе­сья речь.

Еще одним тому свидетельством является подмеченная боль­шинством исследователей, но никем, по моим сведениям, до сей поры удовлетворительно не объясненная особенность матерной речи — склонность большинства говорящих «на мате» вставлять едва ли не после каждого «смыслового», «человеческого» слова

348 В. Михайлин. Тропа звериных слов

матерное слово или целую матерную конструкцию. Причем имен­но такой способ говорения и воспринимается на обыденном уров­не как собственно мат, лай, матерщина — в противоположность конкретным, матерным же, инвективным практикам, связанным с понятием выругать матерно или выругать по матери. В процессе говорения фактически происходит ритмическая разметка речи на «стопы», причем цезурами служат лишенные какого бы то ни было конкретного смысла, но, несомненно, эмоционально заряженные «табу-семы» (если воспользоваться термином В.И. Жельвиса). Чаще всего две-три матерные интерполяции регулярно чередуют­ся, что служит дополнительным средством ритмовки.

«Ну, что, бля, я, на х', пошел, бля. А то меня, на хуй, предки, сука-бля, убьют. Вчера, блядь, пришел в полпервого, так они, с-сука, чуть на хуй меня не съели» (Из устного разговора подростков 13— 14 лет, на улице. Саратов, 1998 год).

«Ну, что ты, ё'б'т'ть, спрашиваешь, что ты, блядь, вопросы за­даешь? Ты что, сам, что ль, ни хуя не видишь?» (Из устного разго­вора грузчиков (45—50 лет), на товарном складе. Саратов, 1993 год).

Мат здесь не имеет никакого отношения к инвективе, не мыс­лится и ни в коем случае не воспринимается как таковая собесед­никами. В противном случае последнее высказывание (носящее эмоционально окрашенный и отчасти провокативный, разом по­буждающий к действию и ориентированный на понижение ситуа­тивного статуса оппонента, но никак не оскорбительный характер) должно было бы быть воспринято как страшное оскорбление — в том случае, если бы интерполянты ёбтвою мать и блядь (в сочета­нии с адресным местоимением ты) были «переведены» адресатом как смысловые. Такой «перевод» в принципе возможен — но лишь как ответный игровой ход, указывающий оппоненту на неумест­ность или чрезмерность вербальной агрессии и понижающий, в свою очередь, его ситуативный статус за счет «запугивания» одной только возможностью «прямого перевода». Так, адекватным контр­ходом (чреватым, однако, обострением ситуации в силу демонстра­ции нежелания «играть по правилам» и готовности идти на конф­ликт) в данном случае был бы ответ: «Еби свою, дешевле станет»¹.

Ритмически организующая текст функция матерных интерпо-лянтов несет, на мой взгляд, весьма существенную смысловую на-

¹ О причинах возможного переосмысления в современном мате глаголь­ной формы еб как формы первого лица см цитированную работу Б А Успен­ского.

Архаика и современность

грузку, собственно и переводя речь из «человеческой» в «песью», из «разговора» в «лай». Начнем с того, что она членит речь на более короткие единицы высказывания, присовокупляя к каждой из них освобожденную от прямого денотативного смысла, но эмоциональ­но и коннотативно заряженную сему — то есть, попросту говоря, перекодирует обычное высказывание в матерное. При этом чаще всего высказывание освобождается от «лишних» слов и усложнен­ных грамматических форм, прямой его смысл подвергается опре­деленной компрессии за счет усиления эмфазы. Так, фраза, кото­рая на «нормальном» русском языке звучала бы приблизительно как «Ну, что, мне, наверное, пора идти домой», будучи «перекоди­рована», приобретет вид приведенной выше начальной фразы из разговора подростков. Мат не знает полутонов и неопределеннос­тей. Поэтому наверное исчезнет непременно, пора идти уступит место более компрессивному и оперативному глаголу совершенно­го вида и в прошедшем времени (подчеркивается решительность, вероятное действие обретает вид свершившегося факта), а домой падет жертвой особой эстетики умолчаний, подразумевающей ин­тимную вовлеченность адресатов речи в личные обстоятельства говорящего.

Данная особенность матерной речи делает возможным особые иронические речевые конструкции, эксплуатирующие энергию отталкивания полярно противоположных, несовместимых языко­вых кодов, сознательно и «насильно» объединяемых в одной фра­зе. «Бафосный» (если воспользоваться устойчивым англоязычным термином, отсутствующим в русском языке) заряд фразы Уважае­мый NN, а не пойти ли вам на хуй? понятен всякому русскоязычно­му человеку.

Далее, ритмическая организация высказывания за счет матер­ных кодовых интерполяций выполняет также иную смысловую роль. Она фактически превращает речь в «пение», в «музыку», в спонтанное стихотворчество. Нелишним будет обратить внимание на то, насколько четко каждая конкретная кодовая сема меняет форму в зависимости от общего ритма фразы и от собственного в этой фразе места. Главными параметрами являются, естественно, долгота/краткость, а также количество и качество ритмически зна­чимых ударений¹. Так, ключевая матерная фраза, будучи исполь­зована в качестве кодового интерполянта, может приобретать сле­дующие формы: ёб твою мать (равные по силе ударения на всех трех силовых позициях), твою-то мать (ударение на ю, редуциро­ванное ударение на а), т-твою мать (ударение на т-т), мать твою

' Прошу прощения у лингвистов за доморощенную терминологию и за попытку забраться в их огород.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

(ударение на а, ритмическая пауза после слова мать), ёб'т'тъ, ёб'т и даже просто ё. Односложные и двусложные интерполянты удли­няются и укорачиваются за счет редукции или пролонгирования отдельных звуков, причем иногда даже согласные могут стать сло­га- и ритмообразующими {бля из блядь; с-сука с ритмообразующим первым с-с из сука). В случае ритмической необходимости отдель­ные краткие интерполянты могут образовывать устойчивые «сло­восочетания» (с-сука-бля, с силовым ритмическим ударением на первом, «безгласном» слоге и с дополнительным «затухающим» ударением на последний слог). Речь может также «украшаться» за счет распространения каждой конкретной формулы {ёбтвою в бога душу мать, причем все три «ключевых» слова находятся под силь­ным ритмическим ударением, в то время как «факультативная вставка» произносится в убыстренном темпе и со сглаженными ударениями).

Замечу еще, что в последней приведенной цитате ритмическая организация текста происходит не только за счет кодовых интер­поляций, но и за счет обычного для матерной речи приема, по сути противоположного заявленной выше наклонности мата к смысло­вой компрессии. В первом предложении один и тот же вопрос за­дается дважды, и эстетика этой фразы (помимо ее очевидной ком­муникативной избыточности — ибо сам вопрос является сугубо риторическим) строится на тонкой ритмической модуляции удво­енной — стихотворной — фразы. Обе части фразы начинаются с одной и той же вопросительной конструкции. Кодовые интерпо­лянты занимают одно и то же место, они ритмически равноценны, но это разные, чередующиеся интерполянты. И только финальная глагольная конструкция сознательно модифицируется. В том и в другом случае «затухающие», «раскатывающиеся» три последних безударных слога остаются неизменными, однако меняется пози­ция и «аранжировка» предшествующего ударного, окруженного во второй фразе двумя дополнительными, «избыточными» безударны­ми слогами. То есть фактически фраза целиком и полностью по­кидает пространство коммуникативно ориентированной «челове­ческой» речи и переходит во власть совершенно иной речевой модели, для которой составляющие фразу слова важны исключи­тельно в качестве ритмических единиц¹. «Перекодированная» речь

¹ Позволю себе кощунственную в пределах действующей гуманистической культурной модели мысль. Наиболее радикальный социальный переворот, с которого, собственно, и началось то, что мы теперь называем «историей чело­вечества», произошел тогда, когда в различных точках заселенного людьми пространства различные племена и народности начали переходить от тради­ционного жречески-мифоло! ического культурного уклада к эпически-социаль­ному, ко1да на центральное место в социуме вместо жреца встал военный вождь

Архаика и современность

только по внешней форме остается «внятна» для не владеющего матерным кодом (гипотетического) носителя языка, по внутренней же форме она становится ему абсолютно чужеродной и «невнят­ной». Для того чтоб понимать язык волков, оставаясь при этом человеком, нужно быть волхвом, равно вхожим в оба мира¹.

На столкновении нескольких значимых особенностей матер­ной речи — диффузности смыслов, полисемантичное™ и ритми­ки как главной организующей силы высказывания — строится ряд матерных прибауток, сказок и присказок, часть из которых явля­ется «перекодированными» вариантами «нормальных» текстов. Так, в матерном варианте известной сказки «Теремок» очередной кандидат в «жильцы» представляется как «ёжик, ни хуя, ни ножек» и получает в ответ откровенно ориентированную на эстетический эффект фразу: «А на хуя нам без хуя, когда с хуями до хуя?» Тот же принцип работает и в «перезвоне», исполняемом обыкновенно на

и общий тон культуры стал куда более агрессивным и маскулинно ориентиро­ванным, чем раньше. К этому же периоду относится возникновение совершен­но нового способа организации коллективной памяти, который мы теперь именуем литературой. Не говоря уже о прямых смысловых и тематических па­раллелях между «песьей лаей» и ранней (и не только ранней) эпической тра­дицией, сам способ организации и функционирования ранних эпических песенных текстов примечательно похож на способ организации и функциони­рования кодового мужского говорения. Напомню, что эпические песни были изначально делом сугубо «стайным», они исполнялись не автором (за отсут­ствием личностного автора), но «носителем коллективного знания» и адресо­вались не личностному слушателю, но мужскому собранию, в походе (то есть в маргинальной территориально-магической зоне) или на празднике (то есть на магически «выгороженной» территории). Вовсе не пытаясь «приравнять к хренам» всю литературную традицию, я просто задаюсь вопросом о ее исто­ках, об изначальной природе и функциях литературного текста.

' Не могу не привести здесь цитаты из неоднократно уже цитированной работы Б.А. Успенского: «...языческим волхвам приписывается, по-видимому, способность превращать песий лай в человеческую речь... <...> Наряду со сви­детельствами о превращении песьего лая в человеческую речь, мы встречаем в славянской письменности и свидетельства о противоположном превращении; так, в Житии св. Вячеслава (по русскому списку) читаем: "друзш же изменяе­те чловьческий нравъ, пескы лающе въ гласа место"» [Успенский 1997: 114], и сноску к цитированному тексту со страницы 145: «...Отметим в этой связи народные поверья о людях, которые знают собачий язык...» (Успенский 1997: 145]. Вопрос об этимологической связи самого слова волхв с корнем волк дол­жен, на мой взгляд, быть рассмотрен особо, равно как и вопрос о природе «пограничного» способа жизни, обычного для славянских волхвов, кельтских друидов, жрецов германских, италийских и т.д. языческих культов. При этом необходимо помнить, что те языческие культы, о которых мы имеем хоть ка­кие-то свидетельства, относятся уже к откровенно «маскулинизированной» эпохе, когда роль и вес военной аристократии становятся все более и более зна­чимыми.

352 В Михаишн 1 ропи звериных слов

два голоса, причем первый голос — низкий и раскатистый («как у дьякона»), а второй — высокий и «со звоном» «Шел хуи по хую (уда­рение на ю), видит — хуи на хую, взял хуи хуи за хуй, выкинул на хуй («подголосок» вместо выкинул, с сильным ритмическим ударением на вы, проговаривает и закинул, с чуть менее выраженным ударени­ем на и, но с четким «перезвонным» акцентом на каждом избыточ­ном безударном слоге, иногда «первый голос» также пропускает во фразе взял хуи хуи за хуи второе слово хуи, раскатывая и растяги­вая первое)

Еще одна особенность матерной речи связана со специфичес­ким грамматическим статусом ряда слов, который можно охарак­теризовать как более высокую по сравнению с кодифицированным литературным языком степень грамматической несвободы слова Так, ряд существительных употребляется исключительно во мно­жественном числе (и зачастую в конкретном падеже), причем чаще всего это связано с актуальной или подразумеваемой стандартной словесной конструкцией, в которой жестко «закреплено» данное слово Слово пиздюлеи встречается только в форме родительного падежа множественного числа, даже в тех случаях, когда употреб­ляется помимо исходной формулы давать/получать пиздюлеи (что «переводится» примерно как «бить»/«быть битым») Ряд форм во­обще имеет неопределенный грамматический статус, производный от междометия, но приобретающий выраженные смысловые оттен­ки существительного и повелительной формы глагола

«Он его ебысъ, ебысь, а тот в ответ х-ху-як, и пиздец» (Из пе­ресказа одним подростком 11 — 12 лет другому эпизода из боевика, на улице Саратов, 1999 год)

Слова ебысь и хуяк, обозначающие, собственно, удар с до­полнительными смыслами силы и особенностей удара, передавае­мыми в основном через посредство интонации, ритмической орга­низации речи и сопутствующей миметической жестикуляции, представляют собой странно1 о рода пограничные грамматические формы, которые ассоциируются прежде всего с междометиями (об особом статусе междометий для матерного говорения см выше) типа бац или бум, да по сути, скорее всего, и являются от них про­изводными, «перекодированными» в мат — с той разницей, что при перекодировке полностью исчезла звукоподражательная составля­ющая междометия, замененная потенциально нагруженной дено­тативными смыслами корневой основой Грамматическая приро­да этой основы никак не выражена — и оттого слово приобретает «нулевой» грамматический градус Единственный связанный с по­добным модифицированным междометием грамматически «полно-

Архаика и современность _________________ 353

ценный» глагол хуярить, вероятнее всего, именно от соответству­ющего междометия и произведен.

Итак, мат «паразитирует» на разговорной речи, свободно пере­кодируя в свою систему практически любое высказывание¹, при­чем «слабыми местами» языкового и речевого стандарта являются наиболее эмфатически и интенционально нагруженные части речи и элементы высказывания — междометия, союзы, местоимения (особенно вопросительные и указательные), отрицательные части­цы, глагольные формы. Так, нет в зависимости от контекста непре­менно будет заменено либо на ни хуя (отсутствие чего-то, отказ что-либо делать), либо на нёхуй, не хуя («незачем», запрет на действие), либо же на хуй тебе (резкий отказ — степень резкости модифици­руется экстралингвистическими факторами). Большинство вопро­сительных местоимений также имеют свою устойчивую матерную перекодировку. Зачем — за каким хуем, кой хуй; почему — кой хуй, какого хуя; чего — какого хуя, хуя (с ударением на последнем сло­ге) и т.д. В области глагольных форм мат в ряде случаев тяготеет к инфинитиву: так, вместо приказа стой, прозвучит стоять, блядь. Есть и еще ряд грамматических несообразностей. Слово заебись формально является глаголом второго лица повелительного накло­нения, а в действительности — наречием, выражающим высшую степень одобрения. В то же время омонимичный глагол (не имею­щий, кстати, инфинитива и настоящего времени и существующий в ряде форм прошедшего и будущего времени: заебался, заебешься) выражает смысл совершенно противоположный по эмоциональной окрашенности.

«Обыденный», «нормативный» язык полностью проницаем для носителя матерных речевых практик. Однако отсутствие соответ­ствующих практик, напротив, делает матерную речь, по сути дела, совершенно «темной» для гипотетического носителя «чистого» рус­ского языка. Всякая попытка говорить «на мате» по тем же законам, по которым строится обычная «человеческая» речь, неминуемо