АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 5 страница

Милютинские реформы конца XIX века не создали в России действенной призывной системы. Разветвленная система льгот при наборе в армию приводила к тому, что процент призывников, по­павших в ряды вооруженных сил, составлял от силы 20—25%, что при наличии целого ряда категорий населения, вовсе освобожден­ных от призыва, приводило к ничтожной реальной численности «призывной» российской армии в процентном соотношении с об­щей массой мужского населения призывных возрастов. Легенда о «русском паровом катке», который будет в состоянии смять Герма­нию и Австро-Венгрию одной только людской массой, сыграла с ура-патриотами дурную шутку. К началу Первой мировой войны Россия обязалась перед союзниками отмобилизовать всего около 800 000 штыков (ср. с полуторамиллионной французской армией), да и из тех на линии фронта к началу боевых действий оказалось чуть больше половины. Однако четырех лет войны оказалось впол-

¹ Петровская изначальная вольница произведения нижних чинов в офи­церы и «демонстративно-игровая» традиция разжалования офицеров в солда­ты — не в счет.

В Михайлин Тропа звериных слов

недостаточно, чтобы маргинализовать критическую массу бывших крестьян, выбитых из привычных способов существования А иг­равшие по принципу «чем хуже, тем лучше» большевики сделали ставку именно на тотальную маргинализацию социального и поли­тического пространства, что и позволило им «попасть в резонанс» с общими тенденциями развития ситуации в стране.

Революция 17-го года, последовавшая за ней Гражданская вой­на и начало «строительства коммунизма» сформировали целый ряд совершенно новых, неизвестных до сей поры не только в России, но и в предшествующей мировой традиции культурных практик. Одной из таких практик является создание совершенно особенной кодовой системы «советского» говорения, получившей постфактум с легкой руки Оруэлла название «новояз». Колоссальная по своим масштабам ротация населения, приведшая к резкому росту город­ской его части за счет «вымываемой» сельской общины, создала небывалый прецедент' изрядно повыбитая за годы социальных потрясений прослойка «урбанизированного» мещанства была явно не в состоянии «переварить» эту волну, соотношение сил было слишком неравным. Оказавшиеся в совершенно новой для них реальности огромные массы оторванного от общинных корней населения остро нуждались в средствах речевого освоения того колоссального «Дикого поля», в которое превратилась вся страна. Таким средством (параллельно, а зачастую и вместе с матом) и стал своеобразный «советский» речевой код, построенный по всем зако­нам кодового говорения, ибо его основные компоненты, при­шедшие из сферы большевистской идеологии, на уровне обы­денного сознания воспринимались как кодовые интерполянты, лишенные всякого денотативного значения, но позволяющие «сой­ти за своего».

Первейшей задачей всякого тоталитарного государства являет­ся создание в пределах подконтрольной территории сплошного «проницаемого пространства», где каждый человек и каждая соци­альная структура были бы лишены каких бы то ни было «закрытых зон», в любой момент доступны для полной внутренней ревизии и — в идеале — предельно унифицированы. Наиболее массовой «закрытой зоной» в России начала XX века по традиции продолжа­ла оставаться «внутренняя территория» крестьянской общины. И если с другими социальными стратами вопрос решался более гиб­ко или, по крайней мере, с большим набором «индивидуальных» вариантов подхода¹, то к общине пришлось в конце концов приме-

¹ Тем более что значительная часть как интеллигенции, так и других «ур-банных» социальных страт сама пошла на сотрудничество с новой властью и была до времени записана ею в «попутчики» К середине 30-х годов новая

Архаика и современность

нить метод сплошной корчевки. А уничтожив и распылив кресть­янскую общину, партия могла быть спокойна за то, что новый ре­чевой код станет «родным языком» для большей части населения, существенно облегчив тем самым задачу унификации «человечес­кого пространства».

В отношении к крестьянской общине большевики, как это ни парадоксально, продолжили («от противного», пролетаризация вместо капитализации) начатое Столыпиным старательное и со­знательное «размывание» общины, закончив полным ее «перефор­матированием» во время тотальной коллективизации сельского хо­зяйства в 1927—1933 годах. Пролетаризация деревни привела к естественной смерти всех общинных институтов, в корне изменив социокультурную ситуацию на селе. Формально «общинность» была сохранена (колхоз в противоположность совхозу), на что, оче­видно, и делалась ставка. Реально же государственно-колхозная си­стема дала ощущение «ничьей» собственности — колоссального «Дикого поля», которое за несколько поколений превратило быв­ших общинников в деградировавший и спившийся сельский про­летариат. Параллельно шел совершенно естественный процесс «от­качки» наиболее активной и мобильной (и агрессивной) части деревенского населения в быстро растущие города, где оно попа­дало в заданную ситуацию «культурных лимитчиков» со всеми вытекающими отсюда последствиями. А если учесть то обстоятель­ство, что вся мужская часть населения проходила теперь обязатель­ный «волчий» опыт всеобщей воинской повинности, а значитель­ная часть как мужского, так и женского населения — еще более «волчий» опыт депортаций и лагерей, то столь быстрое разрушение колоссально устойчивой системы, с которой столыпинские рефор­мы так ничего и не смогли поделать, станет логичным и понятным.

Современная этому процессу литературная традиция самым обостренным образом реагировала на происходящие культурные сдвиги — и реагировала на самых разных уровнях, начиная от про-

власть окрепла настолько, что дело дошло и до попутчиков, однако поначалу многие из них совершенно искренне «перестраивались» сами, а отдельные ин­дивиды и группы не только «поспевали за паровозом», но и умудрялись «об­гонять на поворотах», или, как выразился еше при советской власти один из моих знакомых, «колебаться вместе с генеральной линией партии, но с гораз­до большей амплитудой». Сами колебания генеральной линии, которые со стороны могут показаться просто судорожными метаниями из стороны в сто­рону по воле исключительно случайных, ситуативных и субъективных факто­ров, были важны как принцип — с точки зрения ликвидации «негибких» ин­дивидов и структур и скорейшего создания пространства «всеобщей и полной проницаемости».

В. Михаилин. Тропа звериных слов

стой ироническо-сатирической фиксации изменившихся культур­но-речевых практик (Зощенко) и заканчивая жестко аналитичес­кими притчами Булгакова и попыткой «мифологического вчувство-вания в процесс» у Андрея Платонова.

В платоновском «Сокровенном человеке» есть совершенно за­мечательная сцена «экзамена», который машинист Пухов, главное действующее лицо, должен пройти для того, чтобы получить работу в порту.

Его спросили, из чего делается пар.

— Какой пар? — схитрил Пухов. — Простой или нагретый?

— Вообще... пар! — сказал экзаменующий начальник.

— Из воды и огня! — отрубил Пухов.

— Так! — подтвердил экзаменатор. — Что такое комета?

— Бродящая звезда! — объяснил Пухов.

— Верно! А скажите, когда и зачем было восемнадцатое брю­мера? — перешел на политграмоту экзаменатор.

— По календарю Брюса тысяча девятьсот двадцать восьмого года восемнадцатого октября — за неделю до Великой Октябрьской революции, освободившей пролетариат всего мира и все разукра­шенные народы! — не растерялся Пухов, читавший что попало, когда жена была жива.

— Приблизительно верно! — сказал председатель проверочной комиссии. — Ну, а что вы знаете про судоходство?

— Судоходство бывает тяжельше воды и легче воды! — твердо ответил Пухов.

— Какие вы знаете двигатели?

— Компаунд, Отто-Дейц, мельницы, пошвенные колеса и вся­кое вечное движение!

— Что такое лошадиная сила?

— Лошадь, которая действует вместо машины.

— А почему она действует вместо машины?

— Потому что у нас страна с отсталой техникой — корягой па­шут, ногтем жнут!

— Что такое религия? — не унимался экзаменатор.

— Предрассудок Карла Маркса и народный самогон.

[Платонов 1988: 37]

Ясно,что данный экзамен не имеет никого отношения к суще­ству проверяемых специальных знаний, о которых сами члены «эк­заменационной комиссии» не имеют ровным счетом никакого представления. Но это и не важно, поскольку проверяется в дан­ном случае не профессиональный уровень «кандидата», а степень владения кодом, и чем ближе к концу диалога, тем более очевиден

Архаика и современность

его (диалога) кодовый характер. В чем-то этот экзамен напомина­ет древнескандинавскую игру в кеннинги — загадки, построенные на том, что все участники игры владеют своеобразным эпическим воинским кодом, «переформатирующим» самые обычные бытовые (мужские бытовые!) понятия, такие как «волна», «меч», «золото» и т.д. Принципиально игровой характер «экзамена» в платоновском «Сокровенном человеке» подспудно ощущается как экзаменатора­ми, так и экзаменуемым, что лишний раз подчеркивается тягой к ритмической организации вопросов и (особенно!) ответов, положи­тельным маркированием «лихих» ответов вне зависимости от сте­пени их осмысленности¹.

В «Сокровенном человеке» общая интонация Платонова еще отчасти иронична, хотя практически лишена сатирической интен­ции. Сатирик — это застенчивый пророк, пророк-заика, злой от собственной ущербности и лишенный дара фанатизма. Иронист же всего лишь позволяет себе определенную степень отстраненности от предмета говорения, точку зрения «с высоты птичьего полета». К началу 30-х Платонов запрещает себе и эту отстраненность. «Кот­лован» и «Джан» — это уже взгляд изнутри, гениальное усилие вы­строить эпос на основе угадываемой за кодом мифологической праосновы — по всем законам соотнесенности эпоса с тем мифо­логическим кодом, на котором он «пересказывается», с практичес­ки полным отказом от «авторской позиции» в пользу позиции «аэда», в чью власть входит всего лишь фиксация, циклизация и «передача по инстанции» уже латентно «готовых к употреблению» узусов коллективной речевой памяти.

«Собачье сердце» Михаила Булгакова есть текст совершенно иного рода. Головокружительная по смелости и злости притча о попытке «позитивистски-научного» создания «нового человека» из подворотенного пса и о том, как сей лабораторный монстр обрета­ет жуткую самостоятельную реальность и только благодаря счаст­ливому стечению обстоятельств не «разбирается» на обычный у литературных Франкенштейнов манер с собственными создателя­ми. Основная «мораль» этой притчи носит откровенно антигума­нистический характер («собака останется собакой, что ты с ней ни

¹ Ср. с мифологизированной восторженными потомками манерой Су­ворова «воспитательного говорения» с солдатами. «Сколько от земли до луны? — Два суворовских перехода!» Не являлось ли главной причиной небы­валой популярности Суворова в войсках и его непревзойденного умения «вдох­новить» вверенные ему подразделения на самые отчаянные (и успешные!) так­тические авантюры то обстоятельство, что он сумел выстроить доступную вчерашним рекрутам воинскую мифологию через создание соответствующего разговорного кода?

380 В Михайлин Тропа звериных слов

делай»)¹ Это произведение важно для нас, в частности, именно с точки зрения тех разговорных практик, которыми «автоматически» овладевает Шариков в ходе «человеческого» витка своей эволюции Первое же произнесенное им слово является неосознанной пере­кодировкой «нового советского» понятия, и творцы «нового чело­века» (с навязчиво игровыми фамилиями Преображенский и Бор-менталь) не сразу и не без усилий догадываются об исходном смысле весьма эмотивного Абырвалг — как зеркально перевернуто­го Глаерыба Юмористическая «подкладка» дальнейшего развития сюжетной ситуации строится на той легкости, с которой бывший пес овладевает нужным вариантом речи И это отнюдь не приня­тая в доме профессора Преображенского нормативная «интелли­гентская» русская речь, но именно советский «новояз». Денотатив­ный смысл большинства употребляемых терминов для Шарикова по определению недоступен, но зато врожденное умение «петь» на коде (сцена с «демонстрацией феномена» научной общественнос­ти в данном случае — одна из ключевых) позволяет ему в резуль­тате процесса «социального обнюхивания» практически с ходу за­нять достаточно высокий социальный статус, причем «по всему видать», что этот статус — никак не предел его «партийно-хозяй­ственной» карьеры. Напомню, кстати, что по долгу службы малень­кий советский начальник Шариков, моментально и совершенно естественно «врастающий» в повадки советского начальника, зани­мается работой, которую иначе как парафразу деятельности ОГПУ/ НКВД понять невозможно. Он выискивает и уничтожает чуждый (несобачий) элемент — то есть кошек, на которых у Шарикова обо­стренное «классовое» (расовое?) чутье.

Наряду с советским «новоязом» несколько более широкое рас­пространение, чем в дореволюционный период, получил и тради­ционный русский мужской обсценный код — мат. Предпосылок к тому было несколько. Во-первых, постепенное и во многом целе­направленное превращение всей страны в огромное Дикое поле не могло не сказаться на статусе не только вновь образованных, но и традиционных маргинальных речевых практик. Во-вторых, мат — опять же наряду с «новоязом» — стал естественным речевым кодом растущей и набирающей силу прослойки «партийно-хозяйственно­го актива» на всех уровнях новых советских структур. Здесь, несо­мненно, сыграли свою роль и «исходные» для партии большевиков речевые и поведенческие стереотипы — жестко привязанные к спо­собу жизни сплоченной и агрессивной² маргинальной группы, то

¹ Ср «Как волка ни корми»

² А отчасти даже и прямо криминализированной — и в силу все еще жи­
вой народовольческо-эсеровской традиции террактов и «эксов», и в силу не-

Архаика и современность

есть уже, по существу, «волчьи», — и сознательная работа по раз­рушению «бывшего» культурного пространства. Работа, может быть, не настолько радикальная, как то мыслилось, скажем, анар­хистами, возведшими своеобразно перетрактованную идею Дико­го поля в абсолют, но зато куда более действенная, тотальная и результативная. Очевидно, сказалось на «общекастовой» речевой ситуации и то обстоятельство, что комплектовался «партийно-хо­зяйственный» актив в согласии с достаточно жестко соблюдаемым «сексистским» принципом — при всем показном признании рав­ных прав (и отнюдь не показном признании равных обязанностей) женщины. Причем чем выше по лестнице власти, тем строже этот принцип соблюдался, центральные же властные структуры были фактически замкнутым мужским клубом. Женщина — член Полит­бюро ЦК КПСС была (теоретически) возможна разве что в каче­стве очередного «показательного» пропагандистского трюка — вро­де женщины-космонавта.

Как бы то ни было, «внутренним рабочим языком» партийно-хозяйственного актива как относительно замкнутой касты, живу­щей по собственным законам и правилам, было весьма забавное сочетание «новояза» и мата. А поскольку «руководящие и направ­ляющие» функции аппаратной номенклатуры в той или иной сте­пени касались всех областей общественной и личной жизни каж­дого советского человека, воздействие соответствующих речевых практик никак нельзя сбрасывать со счетов. То же касается и Крас­ной армии, офицерский состав которой комплектовался по боль­шей части никак не из выпускников Пажеского корпуса.

Не стоит забывать и о весьма существенном, беспрецедентном в отечественной истории воздействии криминальной среды на образ жизни и мышления основной части населения. Печально знаменитые советские лагеря сыграли в этом отношении весьма значимую «культурную» роль. Задуманные как горнило по «пере­воспитанию» чуждых элементов, они действительно выполнили в этом отношении свою задачу. Миллионы людей, прошедших через опыт зоны, возвращались к нормальной жизни, «обогащенные» на­выками бытового и речевого поведения, свойственными стержне­вому для зоны контингенту — то есть блатным. Имеет смысл вспомнить также и о резком идеологическом размежевании в отно­шении советской пенитенциарной системы соответственно к уголовным и к политическим заключенным. Уголовники рассмат-

избежного и логичного для открыто и сознательно антиобщественной струк­туры «соскальзывания в криминал». Прошлое Иосифа Джугашвили, будуще­го главного архитектора «социалистического лагеря», — лучшее тому подтвер­ждение.

В Михаипин. Тропа звериных слов

ривались как «оступившиеся», как классово близкий элемент, подпавший под влияние чуждой в идеологическом отношении пре­ступной среды, то есть как законный объект именно перевоспита­ния и как потенциальный союзник в перевоспитании политичес­ких заключенных, чуждых по всем показателям. Страшная по своим последствиям амнистия 1953 года — лучший пример такого «классового подхода». Следствием подобного положения вещей было массированное вхождение блатного жаргона, элементов «при-блатненного» поведения и блатной эстетики в жизнь во всех осталь­ных отношениях «нормального» законопослушного населения — и особенно, что само по себе весьма показательно, в жизнь городских и пригородных «дворовых» подростковых культур.

Интересна также и ситуация с постепенным «снятием запрета» на мат для отдельных женских социальных страт. Воздействие ла­герных и «аппаратных» поведенческих практик здесь, конечно, так­же сыграло свою роль, однако гораздо более значимым, на мой взгляд, было «сцепленное» влияние двух факторов — тотальных методов ведения Второй мировой войны и сознательной номен­клатурной установки на «замену» мужского труда женским (и дет­ским!). Относительно массовый «приход» женщин в армейскую среду, причем в ситуации многолетних и непрерывных боевых дей­ствий, не мог, естественно, не сказаться на поведенческих прак­тиках «фронтовичек». Следует, однако, заметить, что и в тылу существовали такие специфические зоны, в которых строгий табуи-стический запрет на женский мат постепенно сдавал свои позиции. Женщины, которым приходилось осваивать традиционно мужские профессии, в ряде случаев были фактически вынуждены пере­ходить на мат как на «профессиональный жаргон». В первую оче­редь, это касается таких исключительно мужских до войны профес­сий, как пастух или скотник. Парадокс «вхождения в профессию», по свидетельству компетентных информантов, заключался в том, что скотина, прекрасно понимавшая в пределах деревни «челове­ческий» язык, неожиданно резко переставала его понимать, едва выйдя за околицу, то есть попав в ту самую зону исключительно мужского говорения, где мужчины-пастухи общались с ней на «тер­риториально-магически оправданном» мужском коде. Пастухов, как наименее «полезных в хозяйстве» колхозников, в армию, есте­ственно, забирали в первую очередь, и эта профессия одна из пер­вых стала на время войны по преимуществу женской (и детской). И без того уже расшатанная и пролетаризированная крестьянская община заговорила после войны на мате практически поголовно, и это остается свойственным русской деревне и по сию пору. Со­хранявшееся на латентном уровне магически-территориальное де­ление на «человеческую», скарализованную территорию, центром

Архаика и современность

которой в пределах деревни была церковь, а в пределах избы — красный угол, и территорию маргинальную, во всех смыслах «не­чистую», отныне исчезло. «Матерная лая» при иконах (и иногда при детях) до сих пор продолжает по традиции восприниматься как недолжная, однако с утратой основных пространственно-магиче­ских ориентиров автоматическое, существующее в традиционных культурах на уровне условного рефлекса соблюдение табу неизбеж­но «вымывается», переходит в область весьма условных моральных норм, а те, в свою очередь, от поколения к поколению становятся все менее и менее значимы.

9. МАТ В СИСТЕМЕ КОДОВЫХ ПРАКТИК

РОССИЙСКОЙ АРМИИ И ПРОБЛЕМА

САМООРГАНИЗАЦИИ

АРМЕЙСКОГО СООБЩЕСТВА¹

Целый ряд практик, сложившихся в Красной, Советской, а затем и в современной Российской армии и связанных с самоор­ганизацией армейского сообщества, представляет серьезную зада­чу для современного гуманитарного знания. Изучение этих про­блем социологическими и политологическими методами может представить разве что картину их наличного состояния. Но масса сколь угодно структурированных и сведенных в таблицы сырых данных не в состоянии дать ответа на вопросы относительно гене­зиса и эволюции таких институтов, как пресловутая дедовщина среди солдат срочной службы или специфические практики коди­рования, свойственные всем без исключения уровням военных и военизированных структур и в ряде случаев существенно отлича­ющиеся от «общегражданских» — вплоть до полной смысловой непроницаемости.

Более того, ряд исследований, претендующих на антропологи­ческий подход к означенному комплексу проблем, фактически представляет собой агломерации сырого полевого материала, раз­бавленные беспомощными попытками авторской рефлексии и обрывками популярных теорий. Типичным примером является из­вестная и ставшая едва ли не канонической — за отсутствием дей­ствительно серьезных работ — монография К.Л. Банникова «Ант­ропология экстремальных групп. Доминантные отношения среди

¹ Данный текст является частью сообщения, которое впервые было озву­чено на Вторых Пирровых чтениях (Саратов, 30 апреля 2004 г.) и составило основу для публикации в сетевом журнале PIPSS в июне того же года [Mikhailin 2004].

384 В. Михайлин. Тропа звериных слов

военнослужащих срочной службы Российской Армии», выпущен­ная московским Институтом этнологии и антропологии РАН в 2002 году [Банников 2002]. Общую неряшливость, а местами и от­кровенную безграмотность этого сочинения можно было бы отне­сти на счет издателя, поскольку перед выходом в печать текст мо­нографии, судя по всему, не прошел даже элементарной первичной редактуры¹. Однако общий уровень авторской рефлексии² застав­ляет предъявить претензии совершенно иного рода к уважаемому и высоконаучному академическому учреждению, считающему воз­можным выпускать под своим грифом настолько сырые книги.

Для примера я приведу пару цитат из начальной части моно­графии, сохраняя все стилистические, пунктуационные и грамма­тические особенности авторского текста. Итак, проведя вполне очевидное с антропологической точки зрения сопоставление двух закрытых сообществ, армейского и пенетрационного, автор считает необходимым по-журналистски задиристо извиниться перед потен­циальным читателем в погонах:

Военные, разумеется, возмутятся, что я сравниваю армию и зону. Я, разумеется, извиняюсь. Но они похожи. Естественно, не по декларированным целям, не по заложенным в их уставах иде­ям и идеалам, но по положению человека.

Хотя идеологически и формально эти структуры действитель­но полярны: армия — символ правильной жизни, тюрьма — сим­вол жизни неправильной. Но и то и другое — это концентрирован­ная человеческая масса, окруженная забором. И в обоих случаях эта масса далеко не безлика, как это может показаться со стороны.

[Банников 2002: 15]

Какие идеи и идеалы «заложены в уставе зоны» и в какой сим­волической парадигме армия является «символом правильной жиз­ни», автор не объясняет. Несколькими страницами ниже речь, судя по всему, заходит о функциях мата в армейской среде.

Свидетельством семиотической деградации сферы коммуни­кации в армии является переход всего личного состава на междо­метия в общении друг с другом. В этом так же (sic! — В.М.) прояв-

¹ Хотя и заявлен весьма солидный штат научных редакторов и рецензен­
тов: ответственный редактор — чл.-кор. РАН С.А. Арутюнов; научный редак­
тор — к.и.н. М.В. Тендрякова; рецензенты — к.и.н. О.Ю. Артемова и дин.
М.Л. Бутовская.

² Автор — доцент Центра социальной антропологии РГГУ и докторант
Института этнологии и антропологии РАН.

Архаика и современность

ляется коммуникативная актуализация физиологии, но уже в вер­бальных эквивалентах.

Упадок информационной коммуникации выражает тенден­цию деградации культуры. Но это деградация до определенной степени. Люди в экстремальных группах вынуждены как-то сосу­ществовать, — и значит — решать проблему преодоления деструк­тивное™. То есть налаживать конструктивные отношения. Поэто­му за деградацией культуры следует ее регенерация, в ходе которой мы наблюдаем процесс формирования новых правил и норм, но­вой иерархии, новой системы знаков и символов, и, наконец, но­вых культурных традиций. Однако, новые знаково-нормативные структуры более напоминают архаические ритуалы, чем совре­менные общественно-правовые институты. Это, не странно но, естественно, (sic!!! — В.М.) поскольку десоциализированные инди­виды от современных правовых норм отстоят дальше, чем от ар­хетипов коллективного бессознательного. Именно архетипы — структуры психики, определяющие саму возможность информаци­онной деятельности (sic! — В.М.), — являются средой и средством регенерации семиотического поля правового взаимодействия ин­дивидов. Отсюда и то высокое социальное значение архетипичес-ких знаков и символов, в проекции которых социум выводит свою иерархию.

[Банников 2002: 20]

В чистом виде сей наукообразный бред логически — а местами и грамматически — непроницаем. Однако если попытаться вычле­нить из него отдельные смысловые составляющие, то мы выясним, что, с точки зрения автора, основанная на мате речь российских военнослужащих является «системой междометий»; причем воен­нослужащие, очевидно, «перешли» на этот способ общения между собой в некоем неопределенном прошлом, коему предшествовала счастливая эпоха, когда в армии, видимо, царила правильная ли­тературная речь. И в этом обстоятельстве автор видит прямое сви­детельство деградации культуры (армейской? общенациональной?), приводящее к реактуализации «архетипов» в среде «десоциализи-рованных индивидов», каковой, судя по всему, автору видится со­временная Российская армия.

Все это свидетельствует лишь об одном: автору рано писать книги, а тем более книги по антропологии. Матерные интерполя­ции, перекодирующие «обычную», «человеческую» речь, сообщая ей при этом специфический ритм, не являются междометиями, и уж тем более все богатство русской матерной речи никоим образом не сводимо к системе междометий. Для того чтобы усвоить эти нехит­рые истины, нужно, в общем-то, всего лишь дать себе труд озна-

¹³- Заказ № 1635

В Михаилин Тропа звериных слов

комиться с существующей литературой по русскому мату, если сам автор еще не усвоил матерной речи «естественным» путем, что не­сколько странно для взрослого русскоговорящего человека, близ­ко знакомого с армейской средой. Однако самый факт непонима­ния автором кодовой природы мата свидетельствует о тотальном непонимании основанных на мате процессов перекодирования, существующих в маргинальных русскоговорящих культурных сре­дах, в том числе и в среде армейской.

Представление о том, что тотальная «матификация» русской армейской среды, идущая рука об руку со становлением института дедовщины, есть явление относительно недавнее¹, как и абсолют­но некритическое стремление «подкрепиться источниками», сви­детельствует об исследовательской наивности автора в области основ современного антропологического знания. Причем некото­рые из теорий, на которые по-ученически старательно опирается К. Банников (в тексте четко видны места сшивки между «местами из классики» и «дальше — мое»), давно уже представляют для ант­ропологии сугубо исторический интерес (например, оккультно-психоаналитическая теория архетипов Карла Юнга или насквозь мифологизированная теория карнавала Михаила Бахтина).

В любой чисто мужской русскоговорящей среде, а тем более в среде воинской, мат существовал всегда — то есть ровно столько, сколько помнит себя русская культура. Выйти на соответствующий корпус данных можно хотя бы через вполне доступные и базовые для данной темы работы Б.А. Успенского. Точно так же и те ини-циационные практики, на которых строится институт дедовщи­ны, — явление едва ли не всеобщее и свойственное всем культурам, в которых в той или иной степени задействованы механизмы муж­ской (юношеской) инициации.

И еще одно забавное замечание из приведенной цитаты. С точ­ки зрения автора, современная Российская армия состоит из «де-социализированных индивидов», налаживающих «конструктивные отношения» посредством «архаических ритуалов». Если бы автор действительно был знаком хотя бы с базовой работой А. ван Ген-

¹ «Видимо, тогда и началась история дедовщины, когда пресловутый "че­ловеческий фактор" попытался реализовать себя в противостоянии абсурдно­му качеству гигантской невоюющей армии, разлагающейся от замкнутой на себя энергии А еще есть мнение, — и оно принадлежит представителям стар­шего поколения, — что дедовщина началась после того, как из кадрового офи­церского состава уволился последний фронтовик, живой носитель идеи армии, действующей в мифологической парадигме борьбы добра и зла» [Банников 2002 41] У читателя, того и гляди, может сложиться впечатление, что офице­ры-фронтовики мата не знали и никогда им не пользовались

Архаика и современность

непа по ритуалам перехода¹, он бы непременно увидел в намерен­ной и агрессивной «десоциализации» «духов» первую стадию ини-циационного комплекса. А если бы он действительно смотрел на армию глазами антрополога, а не штатного правозащитника, то обнаружил бы в ней самостоятельную социальную среду с соб­ственными, пусть и весьма специфическими, процессами социали­зации, которые могут восприниматься какдесоциализация только с точки зрения другого, на совершенно иных базисных стратегиях построенного сообщества.