АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 4 страница

«стайных» отношений в этом последнем случае также весьма высока (ср., к примеру, взаимоотношения между Александром и его гетайрами, присущую Александру харизму, его нестандартную для греческих военачальников любовь к коннице, да и устроенные им в Сузах массовые «собачьи свадьбы» и не при­нятую «на большой земле» практику многоженства). Резкая смена способа государственного устройства и образа жизни в эллинистическом мире по срав­нению с собственно греческим (и даже македонским) — лишнее тому подтвер­ждение.

Архаика и современность

совершенно «волчьих» основаниях. Война делается если не един­ственным, то, во всяком случае, основным и единственным «до­стойным» занятием дворянина. Агрессивность поведения стано­вится культурной нормой и утверждается в категориях «дворянской чести». Система воспитания подрастающего поколения сохраняет ряд инициационных этапов, но смысл инициации претерпевает существенные изменения. Она больше не есть путь к изобильному, мирному и прокреативному «центру», а переход от «щенячьей» ста­дии (паж, кнехт, оруженосец) к стадии полного воинского вопло­щения, посвящения в профессиональные «волки». Бывший иници-ационный этап (имевший целью, напомню, снятие юношеской агрессии через ее «выплеск» и защиту «общей» зоны от волчьей агрессии: как чужой, так и собственной) растягивается на всю жизнь и становится смыслом жизни¹. Данные особенности дворян­ской системы воспитания сохранились и в более поздние культур-

¹ Интересную в этом отношении параллель представляет собой «дружное» принятие монотеистических религий именно военизированными, маргинали-зированными до крайней степени обществами. «Стая» изначально расположена к единобожию в силу самой своей природы. Для германцев, для которых бог военной дружины, боевого бешенства (и «мертвых» воинов) Один/Вотан дав­но уже оттеснил на задний план не только традиционные прокреативные бо­жества (Фрейра и прочих ванов; кстати, сам способ достижения перемирия в противостоянии между ванами и асами — с обменом заложниками и проч. — также весьма показателен для взаимоотношений на каких-то, очевидно доволь­но ранних, стадиях между традиционным прокреативным центром и «волчьей» периферией), но и других асов. Принятие строго монотеистической доктри­ны было всего лишь следующим шагом, причем для вождей и королей — ша­гом вполне осознанным. Владимир, согласно легенде, специально пригласил представителей трех монотеистических религий на публичный диспут и отдал предпочтение христианству исходя из соображений внутри- и внешнеполити­ческой выгоды. Того же порядка феномен — парадоксально «гладкое» установ­ление христианства в Ирландии, при полной (за редкими исключениями) под­держке королей и военной аристократии и при почти полном отсутствии сопротивления со стороны друидов. Да и в Риме основным рассадником мо­нотеизма всегда была армия (вне зависимости от того, какого рода это был монотеизм — митраизм, христианство или какая-либо другая маргинальная «ересь»). Отнюдь не мистика интересовала «вожаков стай»: они решали во­просы борьбы с остатками традиционного уклада, с влиянием местною жре­чества, и любая пришедшая со стороны (то есть все из того же Дикого поля) жестко структурированная монотеистическая вера была в этой борьбе их пря­мым потенциальным союзником. Именно отсюда, на мой взгляд, и происте­кает само понятие воинствующей церкви (будь то крестовые походы или га­зават). Духовные воинские ордена (псы-рыцари, Domini canes), ведущие священную войну, — всего лишь частный случай стратегического альянса меж­ду «стайной» военной аристократией и феодализированной монотеистической Церковной иерархией.

В Михайлин Тропа звериных слов

ные эпохи¹. С возникновением профессиональной армии, корпу­са профессионального армейского офицерства (в изначальном виде, естественно, чисто дворянского) и институтов профессио­нальной подготовки армейских кадров (кадетские корпуса и т.д.), множество символических и магических по своей природе иници-ационных ритуалов перекочевало в эту социальную подсистему — причем символика и магичность этих ритуалов носит откровенно «волчий» характер. То же относится и к существовавшим в недав­нем европейском прошлом особенностям «гражданского» дворян­ского образования и воспитания. Непременная Kavalierreise —да­лекая поездка юноши-дворянина после окончания университета, непременно верхом, непременно за границу и непременно в сопро­вождении компании равных ему по возрасту и по статусу товари­щей — является по сути реликтом ритуальной отправки в Дикое поле. Особенно явным становится данное обстоятельство, если учесть, что словом Reise обозначается по-немецки не только по­ездка, но и (применительно к эпохе ландскнехтов) служба в наем­ных войсках.

Множество мельчайших и малосущественных на первый взгляд особенностей дворянского быта многое могут нам сказать о при­родной связи этой касты с ее «волчьими» корнями. Такая, скажем, весьма характерная деталь, как привычка содержать собак дома, выводит на кардинальные ценностные отличия между крестьянс­ким бытом, во многом по-прежнему ориентированным на тради­ционные общинные ценности, и бытом военной аристократии. О месте собаки в крестьянском быте уже говорилось выше. В дворян­ском же способе жизни собака (как и лошадь) занимает одно из наиболее ценностных мест, она — член стаи, а потому ее место не только (и не столько) на псарне, но и в пиршественной зале, и даже (в особых случаях) в личных покоях дворянина. Сельский дом дво­рянина, его поместье, его замок — это прежде всего логово, приспо­собленный для отдыха и воспроизводства укромный уголок Дикого поля; это одновременно и укрытие в случае опасности, и домини­рующий над местностью наблюдательный пункт, и база для соб­ственных набегов². Жизнь здесь идет по стайным законам, и для

' Ср в этой связи соответствующие поведенческие практики чеченцев, фактически возведенные в период 1993—1999 годов в ранг государственной политики Ичкерии, а также ичкерийскую символику

² Именно логово, с присущим этому слову оттенком временности, ибо управление земельной собственностью в Средневековье (особенно в раннем) предполагало постоянные разъезды сеньора вместе со свитой по всем «подве­домственным» территориям с «потреблением на месте» всего, что можно было потребить Древнерусский термин «кормление» в этом отношении наиболее точно передает этот способ администрирования Границы земельной собствен-

Архаика и современность

собаки, как для магически «единокровного» существа, полностью проницаема' Собака не в состоянии осквернить «волчьего лого­ва» — в отличие от крестьянского дома, в который ее ни при каких условиях не пустят²

То же касается и практики дефекации в жилом помещении Поскольку для дворянина собственный дом — всего лишь «выго­родка» из Дикого поля, то и отправление естественных надобностей в стенах жилья является делом не только не предосудительным, но совершенно естественным В этом отношении дворянская куль­тура — это культура ночного горшка, и то в тех случаях, когда ночной горшок был доступен или возникало желание им восполь­зоваться Во всех же прочих случаях и этой условностью блиста­тельное европейское рыцарство, как правило, пренебрегало

Некую «пограничную» между замком и деревней в отношении к «волчьему» культурному следу область представляет собой сред­невековый европейский торговый город С одной стороны, он из­начально был прибежищем всех маргинальных социальных элемен­тов, «воздух города делал свободным» от всяческих форм фео­дальной зависимости, и потому на городском пространстве во множестве (в средневековом, куда более скромном, чем теперь, смысле этого слова) собирались разнообразные авантюристы, люм­пены и просто преступники Они оставляли человеческий материал для социальных феноменов, унаследовавших массу откровенно «волчьих» черт — вроде преступных сообществ, живущих по весьма своеобразным и довольно строгим законам, очень напоминающим законы Дикого поля Типологическая близость различных «воровс­ких» культур — французской, английской, русской — при всех по­нятных национальных особенностях давно привлекала внимание исследователей ДС Лихачев в статье «Черты первобытного прими­тивизма в воровской речи» [Лихачев 1992] объясняет это обстоя­тельство «общностью примитивного способа производства», в чем нельзя не видеть вынужденной уступки господствовавшим во время

ности были, по сути дела, границами законной пищевой территории собствен­ника и его «стаи» (См [Блок 1986 124—128]) Средневековой аристократии (и подражавшим ей более низким по статусу сословиям) свойственно и не­однократно отмеченное литературной традицией «волчье» обжорство, умение и желание наедаться впрок даже при отсутствии реального дефицита пищи

¹ Ср классические эпизоды воспитания Гаргантюа у Рабле, где пароди­
руются известные современные педагогические схемы, рассчитанные именно
на «басилеопедию»

² «Так, в частности, русские крестьяне не допускают собаку в избу Еще
более характерно правило, предписывающее разломать печь, если в ней умрет
пес или ощенится сука печь при этом занимает особое место в славянских
верованиях» [Успенский 1997 120]

В Михайлин. Тропа звериных слов

написания и первой публикации статьи вульгарно-марксистским взглядам. Однако в то же время следует учитывать, что принципи­ально маргинальные условия существования, в которые ставит себя преступная субкультура по отношению к доминирующей культуре, типологически отвечают ранней модели «волка» или «волчьей стаи» в Диком поле. Многие поведенческие особенности блатных (вроде крайне низкого порога возбудимости, высокого болевого порога, постоянной готовности к агрессии, высочайшей внушаемости, склонности к хвастовству и «эпизации» поступка и т.д.) и особенно­сти речевого поведения (диффузная семантика, полисемантич-ность, использование слова по преимуществу в его инструменталь­ной функции и т.д., что роднит «блатную музыку» с матом¹) прямо восходят к тем поведенческим структурам, которые, судя по всему, должны были быть свойственны «псам» в их исконном виде.

С другой стороны, такого рода субкультуры являлись марги­нальными и воспринимались как маргинальные и в самой городс­кой среде. Сам же город, великий плавильный котел, горнило и колыбель будущей европейской цивилизации, выгодно сочетал и сплавлял элементы традиционной социальной организации с эле­ментами «волчьей» агрессивности, «стайной» самостоятельности, инициативности и свободы. Лабильная городская («буржуазная», «бюргерская», «мещанская») культура, подстраиваясь и подлажи­ваясь — до поры до времени — под господствующую военно-ари­стократическую феодальную культуру, заимствовала ее элементы, подражала ей (хотя бы в области домашних собачек и ночных гор­шков), но в то же время и перетрактовывала ее на свой «урбанный» и «цивильный» лад. Не случайно в более поздние, уже буржуазные по существу эпохи способ жизни дворянина в городском доме весь­ма существенно отличается от его способа жизни в сельском поме­стье² — вплоть до костюма и манер, не говоря уже о распорядке дня и об основных способах времяпрепровождения.

Нельзя не отметить и изменений в социальном статусе мужс­ких обсценных кодов, происшедших в Европе с наступлением

' Мат является непременным составным элементом отечественного блат­ного арго, однако эта языковая ситуация «не имеет обратного хода». Все, го­ворящие на «блатной музыке», говорят на мате, но не все говорящие на мате «ботают по фене».

² Эта новая разновидность «волчьей сезонности» также будет «переваре­на» буржуа и примет к концу XIX века вид «дачной» культуры, которая всяко­му мещанину может обеспечить «дворянский» образ жизни сезон — в городе, на лето — за город. Конфликт чеховского «Вишневого сада» (с «мужиком» Ло-пахиным в качестве основного «убийцы» старой дворянской культуры) дей­ствительно попал в одну из болевых точек российского общества, пережива­ющего на рубеже веков мощнейший социальный слом. Противоположная по знаку и по авторской оценке, но типологически конгруэнтная ситуация пред-

Архаика и современность

«буржуазной» эры и с резким повышением удельного веса «город­ских» элементов в тех или иных европейских культурах. В дворян­ских по преимуществу английской, немецкой, французской да и русской культурах XVI — начала XVII века мужское обсценное «ко­дирование» речи было в достаточной степени общепринятым яв­лением даже в самых верхних социальных стратах. Оно было чаще всего достаточно жестко связано с теми или иными жанрами уст­ной и письменной речи — с театром, с малыми повествовательны­ми жанрами, с эпистолярной речью в тех случаях, когда и пишу­щий, и адресат были мужчинами. Однако жанровые ограничения навряд ли существенно влияли на частотность употребления соот­ветствующих речевых практик. Причем статус участников комму­никации не играл в этом отношении никакой «ограничивающей» роли — монархи и духовные лица «матерились» ничуть не менее охотно и обильно, чем простые миряне. С приходом к власти бур­жуазии — как в политическом, так и в культурном смысле — ситу­ация резко меняется. Зона табуирования мужских обсценных ко­дов становится значительно шире — практически любое явление, претендующее на статус «культурного» (в буржуазном, мещанском смысле этого слова), в обязательном порядке проходит строжай­шую «нравственную» цензуру. Более целомудренного с формаль­ной точки зрения века, чем век XIX, человечество еще не знало. Культура застегивается на все пуговицы и старательно делает вид, что не только самих обсценных речевых практик, но и областей возможного применения оных попросту не существует в природе. Дворянская «вольность языка» вытесняется в маргинальные обла­сти культуры, туда, где «урбанность» и «цивильность» не имеют никакого реального статуса, — в армию, в студенческие братства, в холостяцкие клубы. Она становится приметой того модуса рече­вого (и не только речевого) общения, который на языке официаль-но-«духовной» культуры именуется по-немецки Schweinbruderlei, a по-русски — французским заимствованием амикошонство.

Так формируется именно та языковая ситуация, в которой на­чало XX века застало практически каждую европейскую нацио­нальную культуру, — ситуация «воскресшего» резкого территори­ально-магического размежевания между «правильным», «культур­ным», «духовным» центром и «грязной», «пошлой», «гнусной и циничной» речевой периферией. Но эта периферия простиралась в XIX веке повсюду, ибо едва ли не каждый носитель языка (мужчина)

ставлена во взаимоотношениях Геслинга и фон Вулкова в «Верноподданном» Г. Манна. Здесь речь идет именно о фарсовых, по сути, попытках растущей и «внутренне ущербной» буржуазии встроиться в аристократическую систему су­ществования — чужую, шокирующую «нежную бюргерскую душу», но воспри­нимаемую как социально престижная.

В Михаилин Тропа звериных слов

жил в ситуации постоянного «двуязычия» На «культурном» языке он общался во всех без исключения официальных и «культурных» ситуациях, а также в тех случаях, когда участниками речевой ситуа­ции были женщины и дети В чисто мужской же компании, в нео­фициальной ситуации, обсценная маркировка речи остается непре­менным атрибутом общения во всех слоях общества (за исключени­ем пуристски ориентированных религиозных сект, чей пример лишь продолжает линию, начатую зороастрийской попыткой «жре­ческого» реванша) Ибо XIX век старался именно примирить буржу­азные добродетели в области «дома и храма» (то есть в сферах жиз­ни, воспринимаемых, особенно в традиционной протестантской системе ценностей, как частные в семье, в религии, в воспитании детей и вообще в «культуре») с дворянскими доблестями на попри­ще служения государю и отечеству (то есть в сфере профессиональ­ного общения, остававшейся в XIX веке практически исключитель­но мужской)¹ Две эти сферы существовали как бы параллельно, не пересекаясь и не взаимодействуя между собой, и всякий мужчина свободно и практически ежедневно переходил из одной в другую, меняя поведенческий модус — так же, как примитивный охотник когда-то менял его, возвращаясь из зоны войны и охоты в зону до­машней и прокреативной магии Было бы любопытно оценить столь характерные для XIX века проблемы романтического двоеми-рия или викторианской двойной морали, исходя из приведенных здесь посылок или рассмотреть под этим углом зрения целый ряд соответствующих отечественных культурных практик, относящихся как к XIX, так и к XX столетиям

8. ИЗМЕНЕНИЯ СТАТУСА И СОЦИАЛЬНЫХ

ФУНКЦИИ МУЖСКИХ ОБСЦЕННЫХ КОДОВ

В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЕ

ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА

XX век стал для русского мата (как и для большинства иных ев­ропейских мужских обсценных кодов) временем резкой смены как

¹ Еще одно интересное исключение, подтверждающее общую тенден­цию, — строжайший запрет на обсценные формы поведения (в том числе и речевого) в среде кадровых офицеров немецкой военно-медицинской службы Именно здесь подавляющее большинство составляли выходцы не из потом­ственных военно-аристократических (юнкерских) династий, а из бюргерской среды (или, как бы это прозвучало в данном контексте по-русски, — из интел­лигенции) Напомню, что сама военно-медицинская служба в европейских армиях — образование относительно недавнее и приблизительно совпадающее по «дате рождения» с началом «буржуазной эпохи» Интересный «антрополо-

Архаика и современность 37 1

культурного статуса, так и тех социальных функций, которые он относительно неизменно выполнял на протяжении многих и мно­гих веков. Масштабные социальные и культурные ротации, вызван­ные известными политическими событиями начиная с 1917 года, не могли не привести к не менее резкой смене доминирующих в тех или иных сферах поведенческих практик — в том числе и речевых. Однако процессы, приведшие к установлению нынешней культур­но-речевой ситуации в той ее части, которая имеет отношение к мужским обсценным кодам, начались значительно раньше.

Существенную роль в изменении функций и общего статуса русского мата сыграло, на мой взгляд, формирование в России фабричного пролетариата. Однако прежде, чем перейти к обсужде­нию данной проблемы, позволю себе небольшой экскурс в область ряда специфических социальных практик, сложившихся в совер­шенно иной с формально-социологической точки зрения среде, а именно в среде крестьянской. Вернее, в одной, весьма специфичес­кой ее части. Дело в том, что говорить о российской крестьянской общине XVlll—XIX веков без учета значительного количества де­ревень (и даже целых волостей), живших в основном не за счет сельского хозяйства, а за счет отхожих промыслов, значило бы не­позволительным образом упрощать ситуацию. Целый ряд «город­ских», «буржуазных» (то есть связанных с торговлей, сферой обслу­живания и ремесленным производством) профессий существовал в основном за счет приходящей сезонной рабочей силы. Где-то эта привязка была жестко сезонной, как в ситуации с бурлаками или офенями, где-то существовал своего рода «вахтовый метод» (извоз­чики). Однако в целом сама структура подобного способа суще­ствования целых мужских коммун (а отхожими промыслами зани­малась практически исключительно мужская часть населения «специализированных» деревень) удивительным образом напоми­нает «волчью сезонность».

(Еще одна социальная ниша, в которой «волчьи» формы и нор­мы поведения сохранились или возобновились в еще более струк­турно очевидном виде, — казачество. Собственно, казачество — как русское, так и украинское — изначально, видимо, и сформирова­лось на основе еще живых «волчьих» социальных матриц: по край­ней мере, Запорожская Сечь хотя бы отчасти выполняла сходные «воспитательные» функции. Тема взаимосвязи казачества с тради­цией воинских мужских союзов настолько серьезна и объемна, что

гический» материал в этой связи можно почерпнуть из автобиографической прозы Готфрида Бенна, опубликованной по-русски в отрывках в журнале «Иностранная литература» (2000. № 2).

В Михайлин. Тропа звериных слов

должна бы стать темой отдельного исследования¹, — здесь же я позволю себе сослаться только на очевидные «маргинальные» па­раллели (исходный для русского и постоянно действующий для «сичевого» казачества запрет на землепашество, четко выраженная тяга к «сезонности», запрет на нахождение женщин в пределах Сечи) и на тот (во многом пропагандистский) образ кровожадно­го и дикого казака, казака-«волка», который сложился в Европе (в особенности после заграничного похода русской армии в 1813— 1814 годах). Сходные методы принципиально маргинализирован-ной «стайной» организации можно встретить у валашских гайдуков (у которых «логова» принципиально располагались на другом бере­гу Дуная — по другую сторону семантически значимой водной пре­грады от «человеческих» деревень); в пиратских республиках Адри­атики, Мадагаскара и Карибского бассейна и т.д. Ср. также опыт чешских гуситов по созданию «Табора» — «братской» стайной ре­лигиозной организации, каждый вступающий в которую обязан был отречься от семьи, сжечь свой дом и положить жизнь на «ис­полнение Страшного суда» над всеми не-гуситами. Религиозный субстрат в данном случае не должен затенять типологической бли­зости самих этих маргинальных военизированных («Табор»!) струк­тур привычным индоевропейским «волчьим» матрицам. Еще более показателен в этом смысле опыт адамитов, ничуть не менее агрес­сивных, чем табориты, но еще более маргинализированных и унич­тоженных ими.

Не секрет, что именно в среде «отходников» разрабатывались разного рода «тайные языки» — вроде языка офеней (базового, судя по всему, для будущей воровской фени), лаборей, «масовского» язы­ка и других. Существующих на сегодняшний день данных² явно недостаточно, чтобы всерьез пытаться восстановить живые разго-

' Попытка постановки этой проблемы применительно к славянской час­ти Европы предпринята в совместной с А Н Галямичевым статье «Государ­ственная власть и традиции воинских мужских союзов в славянском мире (к постановке проблемы)» [Михайлин, Галямичев 2003]

² Отечественные исследователи, современные живым носителям данных речевых практик были во многом ограничены как «словарными» методами регистрации феномена, гак и — чаще всего — строжайшими моральными табу, позволявшими разве что эвфемистически описывать реальные речевые ситуа­ции Редкие исключения — вроде афанасьевских «Заветных сказок», впервые вышедших в России уже в наше время, — лишь подтверждают общее прави­ло. Даже статьи, специально посвященные речи уголовников, вроде уже упо­минавшейся рабо1ы Д.С Лихачева, старательно обходят эту проблему сторо­ной, фактически лишая воровскую речь ее естественной матерной основы и тем искажая предмет исследования (Ср «К сожалению, фубый цинизм мно-

Архаика и современность

ворные практики носителей этих «языков». Однако, если исходить из тех функций и того статуса, который эти языки имели в соответ­ствующей речевой и поведенческой среде, очевидно, что им — наряду с неизбежным для всякого профессионального жаргона «терминологическим творчеством» — были свойственны обычные типологические особенности мужских разговорных кодов, вроде полисемантичности и диффузности смыслов. А если учесть тради­ционное место и традиционный статус русского мата, вряд ли мож­но сомневаться и в том, что обыденные речевые практики «отход­ников» (по крайней мере, вне родной деревни, а зачастую, судя по ряду данных, и в пределах оной) были матерными и что мат выпол­нял в них примерно ту же роль, которую и в XX веке он выполнял в речевых практиках блатных. Фразы ругается как извозчик и ругается как сапожник не случайно стали в русском языке устойчивыми.

С формированием фабрично-заводской пролетарской среды на окраинах крупных городов (или фабричных слобод при негород­ских предприятиях)¹ формируется и весьма специфический соци­ально-культурный слой, по ряду особенностей ближе всего сто­ящий именно к «отходникам». Во-первых, комплектовался он во многом за счет тех же самых «отходников» — особенно в области легкой промышленности, где фабричное производство постепен­но вытесняло мелкое, ремесленное². Во-вторых, после реформы 1861 года, когда подвижность крестьянского населения вынужден­но усилилась, мощную базу для фабричного пролетариата состави­ли младшие сыновья из крестьянских семей, чьи перспективы на приобретение сколько-то высокого социального статуса в родной общине были более чем призрачными. Отсюда закономерный во­прос: какие поведенческие нормы должны были быть свойствен­ны достаточно значительным группам молодых (по преимуществу)

гих выражений этого рода лишает нас возможности привести более убедитель­ные примеры» [Лихачев 1992: 366]).

¹ Этот процесс в более или менее общегосударственных масштабах начи­
нается с 30-х годов XIX века.

² При «старых» мануфактурах (Урал, Тульско-Каширский и Олонецкий
регионы и т.д.), где традиционно использовался подневольный труд, также
существовали весьма специфические «слободки», нравы в которых существен­
но отличались от «деревенских», общинных (как, хотя и в меньшей степени,
и нравы в деревнях, живших за счет надомного ремесленного труда, ориенти­
рованного на вотчинные и рассеянные мануфактуры). Здесь нет особого смыс­
ла сколько-нибудь подробно останавливаться на характеристике всех возмож­
ных переходных вариантов от «массовой» традиционной деревенской общины
к разного рода «маргинализированным» формам. Важно главным образом то
обстоятельство, что такие переходные формы существовали и что мера убы­
вания в них «общинного» элемента была прямо пропорциональна мере нара­
стания элемента «собачьего».

В Михаилин Тропа звериных слов

мужчин, оторванных от родной среды и оказавшихся в абсолютно «стайной» ситуации фабричной слободы? Единственной в чем-то «параллельной» ситуацией можно, наверное, считать культурную ситуацию рекрутов.

Фабричная слобода в России материлась всегда, с самого мо­мента своего возникновения. Бывшие «отходники», посессионные крестьяне и младшие сыновья из многодетных крестьянских семей, очутившись в ситуации перманентной реальности «Дикого поля», строили свою жизнь и нормы своего поведения, исходя из латент­но существовавших на протяжении всей истории отечественного крестьянства магических «волчьих» норм Повальное пьянство фабричных, на мой взгляд, обязано своим происхождением тому же самому обстоятельству, «волку» подобает опьянение, точно так же как человеку — трезвость (экстерриториальная зона праздника — особый случай). «Дом и храм» оставались где-то далеко, в родных деревнях — если вообще оставались. В противном случае зыбкая реальность получеловеческой («собачьей») жизни становилась бе­зальтернативным способом существования даже и тогда, когда фабричный заводил семью и начинал жить «своим домом». Речь идет, конечно же, об общей тенденции: подгонка реальных чело­веческих судеб под какие бы то ни было закономерности вообще есть вещь неблагодарная. Однако повальное пьянство отходников, мастеровых и фабричных (а в устойчивых русских речевых конст­руктах сапожники и извозчики, как известно, суть образцы не толь­ко в ругани, но и в пьянстве) — статистический факт Матерное «говорение» фабричных и прочих категорий «окологородского» населения — также факт, неоднократно засвидетельствованный в первую очередь литературной традицией (сошлюсь хотя бы на из­вестный пассаж из Достоевского, который приводили по очереди едва ли не все исследователи «сниженной лексики» — от Бахтина до Жельвиса). Маркс увидел бы здесь проблему чисто экономичес­кого характера — отчуждение человека от результатов его производ­ственной деятельности. Однако прагматически ориентированные российские большевики, которые были плохими экономистами, но зато обладали выраженной «волей к власти», увидели в не успев­шем «устояться», «обуржуазиться» (то есть набраться крох той са­мой «урбанности» и «цивильности», которая в конечном счете спас­ла Европу от вполне реальной угрозы всеобщей пролетарской революции) отечественном пролетариате совсем другие приорите­ты. Они сумели перевести марксизм на доступный язык «стайной» утопии — причем не столько в области идеологии, сколько в обла­сти «партийного строительства» — и дали тот самый опыт «переко­дировки» философских идей на язык лозунгов, которым не за­медлили воспользоваться в других странах как самые ярые

Архаика и современность

сторонники большевиков, так и самые ярые их противники (вро­де Муссолини и Гитлера), включая весь спектр «переходных» вари­антов.

Существенную роль в маргинализации российского культурно­го пространства сыграла, естественно, Первая мировая война, в которую Россия вступила с армией, организованной на совершен­но иных, чем прежде, принципах. Дворянско-рекрутская модель российской армии образца XVIII — середины XIX века была по-своему прекрасно приспособлена к современному ей сословному обществу. Два структурных уровня этой модели, при практически полной взаимной непроницаемости¹, обладали общей логикой су­ществования и, по-видимому, близкими комплексами инициаци-онных процедур [см.: Кожевни 2002; Сергеев 2002]. Рекрут, кото­рому предстояло служить двадцать пять лет, то есть фактически всю активную взрослую жизнь, практически вычеркивался из жиз­ни рода и общины, оставаясь вечным маргиналом даже в том случае, если после отбытия срока службы возвращался в родную деревню. Та система, в пределах которой существовал офицер, ко­нечно, была менее жесткой: однако и в этом случае выбор профес­сиональной воинской карьеры означал фактический отказ от ка­кой бы то ни было включенности в хозяйственную деятельность. Не случайно формулировки «вышел в отставку» и «уехал в имение» близки едва ли не до взаимозаменяемости: демонстративное при­нятие хозяйственного статуса равносильно отказу от воинской «судьбы».