АРХАИКА И СОВРЕМЕННОСТЬ 3 страница

¹ В этой связи имеет смысл вспомнить о забавном «интерлингвистичес­ком» феномене — о склонности представителей (мужчин) многочисленных кавказских и среднеазиатских народов, попавших в силу тех или иных обсто­ятельств в русскоговорящую среду, говорить между собой на своеобразном макароническом языке, где родная речь обильно пересыпается русским матом, перекодируясь таким образом в принятую на чужой, инородческой и, чаще всего, иноверческой территории «песью лаю». При этом собственно тюркские, скажем, кодовые мужские практики не употребляются как «слишком силь­ные», поскольку их табуистический статус до сих пор достаточно высок и в ряде языков и социальных страт не позволяет соответствующего кодового говоре­ния на «населенной территории». Русский же мат воспринимается как обще­принятый «советский» код.

12. Заказ N° 1635

В. Михайлин. Тропа звериных слов

выдаст экспериментатора как «чужого» — так же как «наблаты-кавшийся» в «музыке» «фраер» (сколько бы словарей тюремно-ла-герно-блатного жаргона он на досуге ни превзошел¹) будет момен­тально изобличен настоящими ворами² (и, как правило, будет примерно наказан: формально — за наглость, а реально — за магн­етическую несовместимость с чужеродной зоной и попытку осквер­нить ее, проникнув под видом своего).

На совершенно «собачий» манер организована и система вы­ражения ненависти к главному противнику — правоохранительным органам, воспринимаемым в буквальном смысле слова как «чужая стая». Самый устойчивый пейоративный термин —лягавые — сви­детельствует об этом со всей очевидностью. При привычной под­сознательной (а зачастую и осознанной) ассоциации себя с волком-одиночкой (или себя и «своих» — с волчьей стаей), добывающим «живую» пищу и подверженным гонениям и облавам со стороны общества, исходный образ вполне очевиден. При этом «братва» и «менты» относятся друг к другу как негатив к позитиву, при сохра­нении прочной взаимной связи и общего «структурного единства», что выражено как в пейоративных терминах (милиция — волки, но волки позорные), так и в параллелизме соответствующих реалий в разного рода ритмически организованных текстах — присказках, песнях, прибаутках и проч. (Урки и «мурки» играют в жмурки; или: С кем ты теперь и кто тебя целует, / Начальник лагеря иль старый уркаган...).

Тот же «стайный» принцип четко виден в системе отношений между «черной мастью» и ворами, в силу тех или иных причин по­шедшими на разного рода сотрудничество с властью, да и в самом наименовании последних: суки. После введения практики созна­тельного ссучивания тюремными властями целых этапов и в особен­ности после использования уголовников в качестве живой силы на фронте, в периоды тяжелых боев 1941 — 1942 годов³, противостояние между ворами и суками в советских лагерях приобрело характер на-

¹ В чем и заключается главный «наив» во многом наивной, хотя и прекрас­
ной как произведение киноискусства гайдаевской комедии «Джентльмены
удачи». Подсаженный к реальным уголовникам, спешно натасканный по сло­
варям «фраер», будь он и в самом деле как две капли воды похож на настоя­
щего вора в законе, неминуемо «проколется» если не в первые пять, то в пер­
вые десять минут.

² О связи мата с воровским жаргоном см. ниже.

³ Напомню, что согласно воровскому закону вор не имеет права брать
оружия из рук власти. Данный «грех» является одним из самых страшных на­
рушений стайного кодекса чести, ибо с магнетической точки зрения тем са­
мым вор автоматически переходит во вражескую «стаю» — «причастившись»
ее оружия.

Архаика и современность

стоящей затяжной стайной войны, ведшейся по всем «волчьим» правилам. Власти же, умело используя известный принцип «разде­ляй и властвуй», зачастую откровенно натравливали сук на воров и обратно, а тех и других — на политзаключенных, выказывая нема­лое «нутряное» знание законов, по которым функционирует «стая». Так, вовремя пришедший в пересыльную тюрьму большой этап сук при известном попустительстве начальства был вполне в состоянии самостоятельно ссучить если не всех, то подавляющее большинство сидящих здесь воров, облегчая тем самым тюремным властям «вос­питательную работу» и давая основание надеяться на более высокие «нормы плана» на принудительных работах.

6. КОПРОЛОГИЧЕСКИЕ ОБСЦЕННЫЕ ПРАКТИКИ И ИХ СВЯЗЬ С «ПЕСЬЕЙ ЛАЕЙ»

Типологическое распределение обсценных речевых практик по двум типам — «прокреативному» и «копрологическому» — уже дав­но стало общим местом в соответствующих интерлингвистических исследованиях. Действительно, если в большинстве славянских языков (за исключением, кажется, чешского — вероятно, в силу его давней и прочной вовлеченности в германский культурно-языко­вой араел), как и в большинстве романских, обсценное говорение тяготеет к выстраиванию «кода» на основе переосмысленного «на собачий лад» прокреативного словаря, то в большинстве германс­ких языков соответствующий код по преимуществу копрологичен. В русском слова типа дерьмо, говно, говнюк, говенный, жопа, срать, сраный, засранец и т.д. относятся к сниженной лексике и находят­ся на различных стадиях табуированности, однако к мату принци­пиально не относятся, то есть не являются частью «кода». В то же время в немецком к сниженной лексике относимы скорее ficken и bumsen, в то время как слова, производные от Scheiss, Dreck, Mist, Furz, Arsch, так же как и от Kotz-Kotze, в гораздо большей степени соотносимы с русским матом как функционально (во всем, что касается обсценной «перекодировки» обыденной речи), так и с точки зрения традиционной степени табуированности. Английский язык занимает в этом смысле скорее промежуточную позицию, поскольку основой кода является все же корень/uc/c, однако кор­ни shit и, в особенности, blood также весьма активны.

Традиционная точка зрения соотносит копрологические об-сценные практики с общим представлением о близких семантичес­ких полях испражнений — нечистоты — оскверненности — запрет­ное™. Логика в данном случае предельно проста и понятна. Более того, на бытовом уровне она, вероятнее всего, именно так и осмыс-

12»

В Михайлин Тропа звериных слов

ляется рефлексирующими носителями языка вообще и обсценных речевых практик в частности. Однако мне представляется, что в данном случае речь идет всего лишь об инварианте той же самой «песьей» традиции, только взявшей за основу несколько иной ас­пект «волчьих» поведенческих и речевых практик'.

Начнем с того, что во всех индоевропейских традиционных сообществах существует строгий табуистический запрет на испраж­нение в пределах жилища (о причинах нарушения этого запрета в городской и замковой культурах см. ниже). Ни один европейский крестьянин никогда не стал бы испражняться не только в собствен­ном доме, но и в любом помещении, которое он считает «чело­веческим», жилым. Одним из традиционных способов нанести серьезное оскорбление является дефекация у ворот или на пороге дома². Существует, кстати, и еще одна строгая табуистическая прак­тика, параллельная, на мой взгляд, первой. Ни один крестьянин никогда не станет держать в доме собаку. Место собаки — на самой периферии обжитого домашнего пространства, у ворот, где обыч­но и ставится собачья будка. Точно так же и помещение для отправ­ления естественных потребностей (если таковое вообще строится) выносится обыкновенно в самый дальний (но — тыльный!) угол двора. В сельской Франции, к примеру, культуры соответствующих «надворных построек» не существовало вплоть до XX века, а кое-где не существует и по сей день. Дефекация происходит в саду, по­дальше от дома — благо морозы во Франции зимой не сильные. В 1957 году Лоренс Даррелл, поселившийся незадолго до этого на юге Франции, пишет Хенри Миллеру о местных нравах:

Лангедок — примитивная и пыльная, но по-своему прекрас­ная винодельческая страна; они здесь и слухом не слыхивали о нужниках, и нам пришлось заказать пару полевых клозетов из Англии; аборигены взирают на них в священном трепете. Они

¹ Кстати, во всех индоевропейских (и опять-таки не только индоевропей­
ских) языках оба кода — прокреативно и копрологически ориентированный —
непременно сосуществуют, хоть и на разных «правах». Какой из них станет
основой «ключевого» обсценного кода, зависит, вероятно, от ряда в значитель­
ной степени случайностных лингвистических и экстралингвистических фак­
торов.

² Ср принятую в традиционной русской деревенской общине практику
мазать дегтем ворота дома, где живет «опозорившая себя», то есть приобрет­
шая с точки зрения общины «сучий» статус, девушка Немаловажным являет­
ся, на мой взгляд, и то обстоятельство, что ворота мажут исключительно но­
чью, исключительно юноши и исключительно «стаей» Символико-магический
характер данного действа в контексте предложенной гипотезы очевиден.

Архаика и современность

здесь срут где приспичит, только бы не в доме, и мистраль задува­ет им в задницы.

[Durrell, Miller 1988: 301-302]

В то же время волки в «Диком поле» испражняюся где хотят и когда хотят, и это обстоятельство в примитивно-магической сис­теме мышления не могло не иметь значимого характера. Волк/пес нечист по определению, и вести он себя должен — в своей магичес­ки-территориальной привязанности — соответственно. Кстати, вероятнее всего, на том же основании держится и сугубая значи­мость корня blood дли англоязычной традиции. Ключевое кодовое определение bloody (букв. — «кровавый», «окровавленный»), выс­тупающее в роли обсценного смыслового модификатора, прямо указывает не только на нечистоту объекта, но и на причины этой нечистоты. Окровавленный — значит, убийца, не прошедший ри­туала очищения, не просто волк, но волк, на котором свежая кровь. Не вижу смысла подробно останавливаться на аргументации это­го положения, приведу только пару весьма показательных, на мой взгляд, примеров. Одним из формульных и наиболее частотных «кодовых» оскорблений является bloody bastard (букв. — «окровав­ленный ублюдок»), по частоте употребления и «силе» равное тра­диционному общеевропейскому son of a bitch («сукин сын»); о че­ловеке, пойманном на месте преступления, говорят caught red handed {to есть буквально — «пойман с красными (окровавленны­ми) руками»), что с «магистической» точки зрения означает непо­средственный переход человека в «волчий», преступный статус без необходимости каких бы то ни было дальнейших доказательств его «неправильности», «не-человечности», или, если переводить на современный юридический язык, его вины.

Однако есть и еще одно возможное объяснение — впрочем, не отрицающее первого и никак ему не противоречащее. Дело в том, что для большинства юношеских воинских сообществ доказано существование гомосексуальных практик, в ряде случаев даже воз­веденных в ранг инициационного ритуала. Гомосексуализм, более или менее жестко табуированный (или просто подлежащий осме­янию и моральному осуждению в случае чрезмерной откровенно­сти проявлений) в зависимости от конкретной национальной куль­туры в пределах «нормальной», «человеческой» зоны, относился, очевидно, к числу «вывернутых наизнанку» поведенческих норм «Дикого Поля». Напомню, что у древних греков, у которых в об­щем-то гомосексуальные связи между равными по возрасту взрос­лыми мужчинами не поощрялись, любовь к мальчикам и юношам считалась своего рода маргинальной нормой и давала повод для

В. Михайлин. Тропа звериных слов

бесчисленных шуток и провокаций¹ Мало того, активный и агрес­сивный любовник-гомосексуалист по-гречески назывался \vxoq, то есть «волк»². А находившееся в Афинах гимнастическое заведение с храмом Аполлона Ликейского (то есть «волчьего») так и называ­лось, Atjxeiov, «волчарня»³.

Итак, если мы «переведем» ключевую матерную фразу с про-креативного кода на копрологический, то получим также сугубо «волчью» магически значимую ситуацию (своего рода «буфером» могут служить лично оппоненту адресованные оскорбления вроде польского pew ciejebal — «пес тебя ебал»). Оппоненту вменяется в вину точно такое же «нечеловеческое» происхождение, с той раз­ницей, что он появился на свет не из того отверстия, из которого появляются люди, а через жопу (каковая фраза в современном рус­ском языке имеет весьма широкий спектр применения и относи­ма практически к любому действию, осуществляемому не так, как его «положено» осуществлять). Соответствующих примеров из раз­ных индоевропейских языков можно привести множество. Проци­тирую В. И. Жельвиса, никак, правда, не откомментировавшего сей во всех отношениях примечательный пример: «В армянской тради­ции существует инвектива, означающая: "Ты вышел из ануса со­баки!"» [Жельвис 1997: 240]. Русское сучий выпердыш или сучий потрох, английское/art или fartface, аналогичные немецкие и фран­цузские фразеологизмы имеют, на мой взгляд, ту же природу. То же относится и к украинско-белорусской по происхождению инвек­тиве говнюк (то есть буквально «сын говна», «говнорожденный»). В этом контексте стандартные кодовые модификаторы типа сра­ный, говенный, вонючий и т.д. приобретают совершенно иной исход­ный смысл.

¹ Подробнее об этом см главу «Древнегреческая "игривая" культура...»

² Ср. известную греческую (мужскую!) клятву, давшую повод для самых
разных интерпретаций — «клянусь собакой». Небезынтересно в этой связи
также и название, а впоследствии и самоназвание маргинального философс­
кого течения — «киническая», то есть, собственно, «собачья», философия Пе­
ресмотренные в свете предложенной гипотезы основные положения и пове­
денческие практики киников могут дать несколько иную картину их места как
в истории философии, так и в системе современного им греческого общества
Обычай клясться собакой, по свидетельству Б А. Успенского, зафиксирован
также у венгров и у южных славян [Успенский 1997: 116].

³ Произведенный от этого слова термин «лицей», обязанный своими ле­
жащими на поверхности культурными смыслами тому обстоятельству, что при
афинском Ликее в свое время «прогуливал молодежь» Аристотель, по иронии
судеб, сохранил в спектре своих «реальных» значений и сугубо «волчьи». Об
этом, впрочем, позже, когда речь у нас зайдет о дворянстве и о соответствую­
щих системах воспитания подрастающего поколения.

Архаика и современность

Здесь же имеет смысл упомянуть и об инвективах, связанных с обвинением оппонента в пассивном гомосексуализме, как о на­меренном речевом (магическом) понижении его статуса — тем бо­лее что в отечественной инвективной культуре (в отличие от куль­туры, скажем, французской) они занимают традиционно значимое место в связи с крайне отрицательным, обставленным рядом стро­гих табу отношением к опущенным в рамках «блатной» и «приблат-ненной» культур. Общая для обсценных речевых практик переко­дировка исходных языковых понятий здесь может быть весьма наглядно проиллюстрирована откровенным ритмическим искаже­нием ключевого слова: пйдор из педераст. Перечисленные выше определения могут быть истолкованы также и в этом смысле, что и происходит зачастую в речевой практике, особенно в составе ус­тойчивых инвективных конструкций (напр., ты, пизда сраная — ме­тонимия, отсылающая к «копулятивным» функциям ануса оппо­нента). Небезынтересно было бы прояснить в этой связи также и возможные «магические» корни соответствующей инвективы ко­зел — в свете хотя бы известной ритуальной практики, связанной с «козлом отпущения». Если более или менее аналогичный по смыслу термин петух (от пидор) имеет, на мой взгляд, относитель­но недавнее и четко связанное с блатной речевой средой происхож­дение, то с козлом — особенно если учесть наличие подобного по смысловому полю оскорбления в иных языковых культурах — дела, похоже, обстоят отнюдь не так просто.

В этой же связи имеет смысл рассматривать и ряд устойчивых табу, связанных в отечественной уголовной среде с фекалиями и со всем, что тем или иным способом может быть отнесено к дефе­кации.

Небезынтересно было бы рассмотреть с предложенной точки зрения также и ряд культурных практик, связанных с плевком и с мочеиспусканием, а также с отражениями этих практик в соответ­ствующих речевых кодах. «Приблатненная» манера постоянно сплевывать во время разговора себе под ноги, акцентируя при этом каждый плевок, может, на мой взгляд, быть объяснена двояко. Во-первых, демонстрация «обилия» слюны может на латентном уров­не восходить к магнетической демонстрации «песьего бешенства» (пены, идущей изо рта у бешеного животного), что, при выражен­ной положительной внутризональной маркированности самого феномена «бешенства», «одержимости», берсерка или боевого амо-ка, должно повышать ситуативный статус демонстрирующего дан­ную форму поведения человека. Во-вторых, свойственный как псам, так и волкам обычай метить территорию явно не мог не быть освоен и культурно «преломлен» территориально-магической тра­дицией. Так, плевок под ноги не самому себе, а собеседнику явля-

В Михаилин Тропа звериных слов

ется знаком прямой агрессии, прямого покушения на его «терри­ториальную адекватность»¹. Что же касается мочеиспускания, то здесь, как мне кажется, следовало бы повнимательнее присмотреть­ся к совсем недавно, очевидно, вошедшему в употребление у муж­ской половины человечества (и неведомому остальным приматам) способу мочиться стоя — связанному, вероятно, с демонстративны­ми аспектами прямохождения и, возможно, также с маркировани­ем территории.

7. «ВОЛЧЬЯ» СОСТАВЛЯЮЩАЯ РЯДА

ЕВРОПЕЙСКИХ СОЦИАЛЬНО-КУЛЬТУРНЫХ

ФЕНОМЕНОВ

Во всяком раннем человеческом сообществе фигура военного вождя обладает совершенно исключительными функциями и игра­ет свою, ни на какую другую не похожую роль². Военный вождь по определению не может принадлежать к числу родовых старей­шин — во главе похода не должен стоять человек, сам находящий­ся не в лучшей физической форме; главным достоинством вождя является не магическая власть над «центром», над неизменным самовоспроизводящимся миропорядком культурного простран­ства, но маргинальная харизма. Согласно основным законам маги­ческого мышления, выходящая на добычу или на защиту рубежей «стая» представляет собой единый организм, магически воплощен-

¹ Есть и еще один, сугубо «символический» вариант объяснения Уподоб­
ление мужчины половому члену носит в обсценных мужских кодах достаточ­
но распространенный характер (со всем спектром возможных эмоционально-
оценочных оттенков, от русского уничижительного это еще что за хуй⁹ до
болгарского фамильярно-приятельского обращения мужчины к мужчине Хуйо!
В данном контексте обилие слюны может означать не идущую изо рта пену, а
обилие спермы — со всеми возможными семантическими отсылками (Хочу,
пользуясь случаем, выразить благодарность Сергею Труневу, обсуждение с
которым «феноменологии плевка» оказалось весьма плодотворным — надеюсь,
взаимно)

² Изложенные далее соображения носят конспективный и проблемный
характер Это — постановка вопроса, а не попытка его сколь-нибудь оконча­
тельного решения Отсюда неизбежное привлечение, может быть, слишком
обширного и разнопланового материала Напомню, что меня в первую очередь
интересуют типологические следы «волчьей» магии в самых разных культур­
ных феноменах, следы, на основании которых можно сделать вывод о нали­
чии соответствующей, принимающей подчас самые неожиданные формы, тра­
диции — а не бессмысленные попытки встроить тот или иной феномен в
«единственную» логику увиденного с «волчьей» точки зрения исторического
процесса

Архаика и современность

ный в вожаке, в военном вожде, и если вожак хоть в чем-то ущер­бен, поход принципиально не может закончиться удачей. Отряд представляет собой магически единое «тело», и вождь единосущен ему, он и есть — весь отряд, и каждый конкретный воин для него — как палец на руке. Военный вождь берет на себя колоссальную от­ветственность, выходя (и сам по себе, и «в комплексе», как состав­ленное из многих тел магическое «тело войска») за пределы «куль­турной», магически освоенной территории в «темную» хтоническую зону, во всех отношениях чужую и враждебную. Всякая удача есть следствие его удачливости, его военного счастья; вина за всякую неудачу полностью лежит на нем¹. Добыча традиционно также яв­ляется собственностью военного вождя (понимаемого опять же как единое во множестве «тело» войска), и его ключевая функция при разделе добычи после удачного похода — только лишнее тому под­тверждение: он фактически лишь награждает части своего тела за хорошую работу на той грани, где единый «корпус» отряда рас­сыпается на индивидуальные, на-себя-ориентированные монады (то есть на границе между собственно мужской и «общей» зонами²). Право вождя выбирать лучшую долю в добыче до начала общего раздела (сохранившееся в практике волжских разбойников и пира­тов Карибского бассейна) магически означает его право на всю добычу³.

То обстоятельство, что класс военной аристократии (в самых разных культурно-исторических ситуациях) обязан своим появ-

¹ Интересно в этом смысле совершенно особое отношение именно воени­
зированных в той или иной степени сообществ к золоту — как к нетускнею-
щему солярному металлу, жестко сцепленному с понятием удачи, сопутству­
ющего воину «счастья». Золотые украшения имели ценность в первую очередь
благодаря тому, что их постоянное присутствие на теле сообщало владельцу это
качество, столь необходимое воину, а тем более — военному вождю.

² Прекрасным примером территориально-магически ориентированных
взаимоотношений между вождем, войском и общиной являются римские три­
умфы — с прохождением всего войска мимо своей «головы», с демонстрацией
всей взятой войском добычи, с магической маркировкой границы между «во­
инской» и «обыденной» территориями (триумфальная арка), наконец, с риту­
альной руганью всего вернувшегося к родным очагам, к родовым «ларам и пе­
натам» войска (то есть вооруженных мужчин, «расстающихся» со стаей),
направленной на полководца и резко повышающей его мужской статус. Ни о
какой прокреативной магии речи здесь не может идти по определению. Каж­
дый пес, слагая с себя «стайные» обязательства и нормы поведения и возвра­
щаясь «на зимние квартиры», должен «тявкнуть напоследок», отдавая должное
стае — и вожаку, как воплощению этой стаи. Интересно также, что в ту пору,
когда вся Италия (до Рубикона) уже считалась «своей», через Рубикон нельзя
было переводить именно войско, хотя никто ничего не имел против (говоря
словами Нестора Ивановича Махно) вооруженной личности.

³ См. главу «Выбор Ахилла» в этой же книге.

В. Михайлин. Тропа звериных слов

лением связке «военный вождь — походная дружина», вряд ли мо­жет вызвать сомнения. Ключевой вопрос здесь другой: когда и вследствие чего в традиционном сообществе (а если точнее, то в со­обществе, которое как раз после и в результате данного перехода, собственно, и перестает быть традиционным) с завидным постоян­ством совершается переход власти от жреческой касты к касте во­енной? Каким образом традиционная модель, целиком и полнос­тью ориентированная на сохранение от века данного status quo, дала брешь и начала постепенно перерастать в модель историческую?

Без кардинальных изменений в значимости (и в первую очередь пищевой значимости) маргинальных, то есть чисто мужских, «вол­чьих» территорий этого произойти не могло. Традиционная модель¹ предполагает выраженную оппозицию «обильного» центра и «скуд­ной» периферии. До тех пор пока агрессивное и голодное «волчье» меньшинство зависит от центра, инициация будет важна не как состояние, а как возможность возвращения в «утраченный рай». Но стоит только маргинальной территории обнаружить собственные источники существования, и центростремительный баланс риску­ет перерасти в центробежный.

Первым толчком такого рода, опрокинувшим целый ряд евро­пейских, передне- и среднеазиатских традиционных сообществ, был, вероятно, переход от неолитической и раннебронзовой зем-ледельчески-собирательской модели к преимущественно скотовод­ческой модели эпохи поздней бронзы и железа. Именно к этому времени относится первая, не затухающая с тех пор волна «вели­кого переселения народов», довольно странного процесса, при ко­тором целые племена без всяких видимых причин становятся вдруг необычайно агрессивными и приобретают выраженную тягу к при­обретению и освоению новых территорий¹. Скотоводство резко сме­стило баланс сил во взаимоотношениях центр—периферия, по­высив пищевую ценность и самостоятельность маргинальных территорий и радикально изменив «качество» источников пищи. Если пищевая модель, основанная на земледелии, предполагает высочайшую степень территориальной «связанности» и «неэкспан­сивности» в силу прежде всего мотиваций чисто магических, то скотовод прежде всего мыслит категориями количественными. Он вынужденно подвижен, он оценивает землю скорее по качеству травы и наличию источников воды, а не по степени удаленности от центра. Как уже говорилось, чужую землю с собой не унесешь, но

¹ За счет «естественной убыли в полевых условиях» См. главку о коне в
«скифском» разделе данной книги

² См примеч 1нас 114 к «скифской» части настоящей книги о связи это­
го процесса с «великим переселением народов».

Архаика и современность 363

чужую отару вполне можно сделать своей А окончательную точку в этом процессе поставило, вероятнее всего, овладение сперва ко­лесом, а потом и техникой верховой езды Резко возросшая мобиль­ность фактически лишила «внешнюю», «волчью» зону естествен­ных внешних границ и превратила в Дикое поле весь мир — за исключением центральной, «культурной» его части, где продолжало жить и здравствовать традиционное сообщество

Дальнейшие перемены — вопрос времени С повышением мо­бильности маргинальных юношеских отрядов, «волчьих стай», не­минуемо появляется практика набегов на соседние области с целью захвата добычи (поначалу, очевидно, главную ценность составля­ли именно стада и отары) С повышением же «мотивации» пребы­вания в маргинальном статусе («вольная» жизнь, «опьянение боем» как норма существования, возможность более быстрого достиже­ния высокого социального и экономического статуса) возрастает притягательность периодического «возвращения» взрослых статус­ных мужчин в Дикое поле и, следовательно, начинает понемногу меняться базовая система ценностей Движение индоиранских и смежных индоевропейских племен во II—I тысячелетиях до н э дает прекрасный пример постепенного развития такого процесса То, что начинается с обычных набегов молодежи за добычей (пусть даже очень дальних)¹, перерастает затем в территориальные захва­ты, причем хозяевами на новых территориях становятся никак не лидеры традиционного сообщества, но именно лидеры «стаи» Организуется «новая жизнь» по законам, коррелирующим как с законами общеплеменного общежития (как только воины обзаво­дятся на новых землях собственным, здешним «домом и храмом»), так и с законами Дикого поля, поскольку с формальной точки зрения новая территория продолжает таковым оставаться (в срав­нении с «метрополией»²) Возникновение зороастризма — соб-

¹ Сошлюсь еще раз на уже неоднократно цитированную статью А И Иван-
чика [Иванчик 1988] — о роли именно молодежных скифских отрядов в раз­
громе киммерийцев в Малой Азии в VII веке до н э и о сохранении малоазии-
ской (в первую очередь, греческой) традицией памяти о них как о «псах»

² Ср с «волнами» греческих (в широком понимании) расселений в Вос­
точном Средиземноморье Сперва — «ахейская» волна, уничтожившая Крит и
Трою и потеснившая на малоазийском берегу Эгейского моря хеттскую «зону
национальных интересов», затем — дорийская, закрепившая успехи предыду­
щей, и, наконец, начиная с VIII века до н э — бурная колонизация Причем в
выведении колоний основную роль играют именно «младшие братья», чьи
шансы на успех в пределах сложившегося в метрополии сообщества были весь­
ма невелики Последняя такого рода волна — походы Александра (периферий-
ность Македонии по отношению к греческому миру, с моей точки зрения,
делает ее претензии на лидерство в общегреческом походе на Азию магически
оправданными), приведшие к созданию эллинистического мира Значимость

364 __________ В. Михайлин. Тропа звериных слов

ственно жреческой религии, остро направленной против способа жизни уже успевшей сформироваться к этому времени у восточных иранцев воинской касты — эта реакция традиционного сообщества на изменение «условий игры» и попытка взять реванш: не случай­но он зародился именно на «коренных» территориях, «в тылу» ус­певших к тому времени продвинуться далеко на юг агрессивных «волн».

Та же — с типологической точки зрения — ситуация возника­ет, на мой взгляд, и в западноевропейском ареале в середине — второй половине I тысячелетия нашей эры, когда племенные дру­жины (в основном германских народов) постепенно превращают­ся в основной класс будущей средневековой Европы, класс воен­ной аристократии, могущество которой основано в первую очередь на поместном землевладении и на ленном праве. В самом деле, набеги германских дружин на пограничные области Римской им­перии оставались по преимуществу именно грабительскими, «вол­чьими» набегами до тех пор, пока военные и политические струк­туры римлян были в состоянии сдерживать натиск «великого пе­реселения народов». Но как только главной добычей сделался не скот и не металл, а недвижимость, германская племенная органи­зация претерпевает на новых землях резкое структурное изменение, причем доминирующими оказываются именно законы «стаи». Зем­ля, как правило, не становится общеплеменной собственностью, в конечном счете распределяется по тем же законам, по которым происходит обычный раздел взятой «стаей» добычи. Более того, с магической точки зрения она остается собственностью всей стаи, а следовательно, ее вожака. Это выражается в самой ленной струк­туре, где право на индивидуальные «зимние квартиры» уравнове­шивается требованием постоянной боеготовности и обязательным отбыванием определенного (сезонного!) срока в составе «стаи». «Зимние квартиры» теперь отделены от традиционного культурного центра, они вынесены в само Дикое поле, и способ существования военной аристократии (даже в мирное время) становится совер­шенно иным. Формально прежняя «периодичность» стайной фазы и фазы «дома и храма», по сути, модифицируется, ибо весь жизнен­ный уклад будущего европейского рыцарства строится отныне на