Заказ № 1635. выбрасывает доспех прямо к подножию кургана, возведенного над могилой Аякса на троянском берегу'

выбрасывает доспех прямо к подножию кургана, возведенного над могилой Аякса на троянском берегу'. Тевкр пытается вернуться домой на Саламин, но отец, Теламон, обвиняет его в смерти брата и даже не дает сойти на родную землю², тогда Тевкр отправляется на Кипр и основывает там город с тем же названием — Саламин'. Сын Еврисака и внук Аякса Филей якобы становится афинским гражданином, что впоследствии дало афинянам основание претен­довать на Саламин, а также сделать Аякса героем-эпонимом, то есть назвать его именем одну из аттических фил⁴.

Софоклова версия сюжета логична и последовательна. Она отталкивается от ключевой точки (гнева и безумия Аякса), прохо­дит кульминацию (самоубийство главного героя) и заканчивается восстановлением некоего — пускай довольно шаткого — порядка. Однако и в ней есть ряд моментов, требующих прояснения.

Во-первых, непонятны мотивы, движущие Одиссеем. Софокл изо всех сил старается выстроить логику поведения этого персона­жа так, чтобы его финальная «перемена сторон» и открытое выс­тупление против Атридов на стороне их кровного отныне врага Тевкра не выглядела неожиданной. Одиссей еще в прологе отказы­вается от предложенного мстительной Афиной удовольствия созер­цать унижение своего врага Аякса, который в это самое время мнит, что истязает бичом его же, Одиссея. Замыкающая пролог (если не считать одобрительной финальной реплики Афины) Одиссеева сентенция относительно бренности человеческого бытия (121 — 126) убивает сразу двух зайцев: выказывает в нем подобающее смирение перед лицом неодолимой божественной власти — и утверждает право сохранять перед лицом этой власти собственное мнение, чем готовит почву для отказа поддержать Атридов в конце трагедии. Если уж Одиссей умудряется решать «по-человечески», противоре­ча Афине в ее же присутствии и сохраняя при этом добрые с ней отношения, то «земная» власть царей ему тем более не указ. С точ­ки зрения логики развития драматического действия ход безупре­чен, однако логики мифа — со столь резкой и неожиданной сме­ной дружбы на ярую вражду, а той, в свою очередь, на откровенный поиск примирения⁵ — он не объясняет.

Во-вторых: почему гнев Аякса на неправедный суд Атридов и на удостоенного незаслуженной чести Одиссея настолько силен, что это влечет за собой попытку тотального избиения едва ли не всего греческого войска? Причем попытка эта — откровенно «раз-

¹ Pausanias, 1.35.3.

² Pausanias, I.28.12.

³ Pindar. Nemean Odes IV.49.

⁴ Herodotus, VI.35; Pausanias, 1.35.2; Plutarch. Solon. XI.
³ Ср.. Од., XI. 543 и далее

8. Заказ № 1635.

226 __________ В Михайлин Тропа звериных слов

боиничья», не совместимая с высоким мужским статусом, посколь­ку в свою кровавую экспедицию Аякс отправляется ночью, когда порядочные статусные воины не воюют.

В-третьих: почему избиение крупного и мелкого рогатого ско­та воспринимается им как катастрофа, как унижение настолько глубокое, что единственным выходом из сложившейся ситуации остается только самоубийство? Он ничуть не раскаивается в самом намерении убить Атридов и Одиссея и прямо говорит об этом даже после того, как приходит в себя (383—391). Безумие, насланное Афиной, ничуть его не смущает, и замысленная в «маниакальном» состоянии массовая ночная резня соратников в военное время и в непосредственной близости от неприятеля не противоречит ни его «трезвым» чувствам, ни самой его природе. Однако при этом он настолько деликатен, что не в состоянии пережить другого фоку­са, который выкинула с ним та же Афина: отведя ему глаза и «на­травив» на стадо.

И, в-четвертых, неясной остается причина, по которой был выбран способ захоронения Аякса: без костра, предав тело земле и насыпав над ним курган. Он настолько очевидно противопостав­лен принятым у гомеровских персонажей погребальным практи­кам, что это должно иметь четко выраженный смысл.

3. ГНЕВ АЯКСА: ОДИССЕЙ

Софокл открывает свою трагедию весьма любопытной сценой: рано утром к шатру Аякса по его ночным следам приходит Одис­сей. За Одиссеем, в свою очередь, следит Афина, которая, остава­ясь невидимой, обращается к нему с вопросом, кого и зачем он выслеживает: собственно, этим ее монологом и открывается пье­са. В ее речи, адресованной Одиссею, поразительно часто мелька­ет охотничья терминология. Одиссей, «желая предупредить врага», забрался на самый край греческого лагеря (ivQa tciJjiv £oxaTnv, ст.4) и чутьем (сгЗршэд, 8), как лаконская гончая (crJpivog, 8), идет по следу. Одиссей объясняет свою «охотничью» экспедицию стран­ным ночным происшествием, в результате которого было истреб­лено войсковое стадо и убиты охранявшие его пастухи: кто-то ви­дел ночью Аякса, совершенно обезумевшего и с мечом в руке, да и кровавые следы с места ночного побоища ведут сюда же, к Аяксову шатру. Афина, настойчиво сохраняя собачье-охотничью термино­логию¹, уверяет его в том, что она пришла помочь ему в охоте, и

¹ xwaia (37), «псовая охога», да еще и на дорийском диалекте, что само но себе может служить отсылкой все к гой же «лаконскои юнчей»

Греки

объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и возжаждавший мести. Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей. И только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его предво­дителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевше­го героя вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет «неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)¹.

Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем
шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает
Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая
при этом, что он будет находиться в полной безопасности, посколь- /

ку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (яр6аог(ну, 70) Одиссея. Одиссей тем не менее чего-то боится. «Бе­зумец, вижу, страх тебе внушает», — с иронией говорит Афина. И Одиссей отвечает: «Перед здоровым страха б я не знал»².

Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей. Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афи­ны — и, в безумии своем, даже наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея. Афина продолжает издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями, притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться «такой же» его союз­ницей¹.

Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бреннос­ти человека и о всесилии богов. Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему радости. И скорбит он не об од­ном Аяксе, но обо всем человеческом роде, поскольку каждый че­ловек на поверку оказывается не более чем призраком (е16оЛ', 127), легковесной тенью (f| xovcpriv oxictv, 127). Афина с готовностью соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто понимает свое истинное место в мире: «К благора­зумным милостивы боги, / Но ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)⁴. И своего любимца Одиссея она, судя по всему, относит имен­но к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом смысле Аяксу⁵.

¹ В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника­
кого «еще» в греческом оригинале нет

² Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра­
мы / В пер Ф Ф Зелинского М, 1990

³ тоюб' oxi |xoi crtunaxov napexdvai, 117

⁴ тотЗс, бе adxppovac, / Эсо! qnXouai xai otiyouoi toxic, xaxoug, 133

⁵ См [Guthrie 1947]

8*

В Михайлин Тропа звериных слов

Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выст­роенная дихотомия, в которой безумному протагонисту противо­стоит «разумный» персонаж второго плана: ход для драматургичес­кой традиции стандартный. Вот что писал по этому поводу еще в начале прошлого века Артур Платт, автор небольшой статьи «По­гребение Аякса», помещенной в журнале «The Classical Review»:

Софокл... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно этот изъян как раз и должен приве­сти его к краху, если уж герою суждено претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт служит пре­красным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подоб­но безумцу, однако же при этом Софокл каким-то чудом умудря­ется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То же самое про­исходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же вре­мя выступает в качестве контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно правильную по­зицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам, или силам — назовите их как угодно, — которые управ­ляют этим миром и представительный символ которых являет со­бой Афина.

[Piatt 1911: 102]

Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержа­ния архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная позиция» по от­ношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать свое место или, по крайней мере, демонстрировать готовность смириться с ним, даже в тех случаях, когда сам он — избранник и любимец богов. Тех же, кто откровенно превышает свои полномо­чия, боги наказывают, и безумие, p.avia той Оеой, является вполне законным (и привычным в греческой традиции) способом наказать тЗРрютлс,, «хюбриста»: то есть того, чье поведение оскорбляет бо­гов и посягает на их права.

Герой и хюбрист в греческой традиции — понятия не взаимо­заменяемые, но вполне (и часто) совместимые. Герой — это тот, кто преступает пределы, положенные человеку: он одновременно и

Греки

выше человека, поскольку «ведет себя как бог» и зачастую являет­ся сыном или внуком того или иного божества, и ниже его, по­скольку не соблюдает положенных человеку поведенческих гра­ниц — как зверь или звероподобное существо (кентавры, киклопы и прочая нечисть у греков — стандартный маркер для не-человече-ского поведения)¹ Он отделен от остальных людей непреодолимой гранью, которая очерчивает его особую, «героическую» судьбу и сущность² Он — Другой, со всеми положенными подобному пер­сонажу в греческой традиции коннотациями божественными, «ма­гическими», варварскими и звериными Бернард Нокс приводит в своей статье «"Аякс" Софокла» представительную подборку харак­теристик центрального действующего лица этой трагедии

Аякс — \ityac,, «большой, ветикий» В первой сцене бич его огромен, таковы же и речи, его сила и храбрость — «величайшие», и для моряков, составляющих хор, он представляет собой одного из тех «великих духом» людей, под чьей защитой живут люди ма­ленькие, такие, как они сами Но то же самое слово может быть ис­пользовано и его врагами, и совершенно в ином смысле, для них он «большое тело» — Агамемнон же и вовсе называет его «бочыиим быком» Огромен он сам, огромны и его амбиции и это само по себе делает его одиночкой, povoc; Это слово употребляется по от­ношению к нему снова и снова — на войне или в мирное время он равно одинок Он человек дела, tpya, а не слов, а когда он говорит, то делает это с неоспоримым чувством собственного превосход­ства, его речь — хорлос,, беззастенчивое утверждение собственной значимости Его смелость описывается в терминах, которые вызы­вают в памяти бойцов «Илиады» он отважный,оЛхщос,, неистовый, Эойрюс,, пылкий, atOov, храбрый, еихарбюс;, и ужасный, Scvog Его смелость и отвага, тоХрцт), Spaaoc,, преследуют сугубо личную цель, он взыскует славы, Эрсюос;, яЫод, и награды за воинскую доблесть, EvxXeia, которой он был лишен после того, как Ахиллов доспех присудили Одиссею Все эти качества выдают в нем человека са­модостаточного, однако он не чужд и отрицательной их стороны У него нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме ответственности перед собственной героической личностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него

¹ «Он (Геракл — В М) отличен от других людей, поскольку по определе­
нию выше их, будучи сыном Зевса, будучи наделен нечеловеческой силой и
особой судьбой, предсказанной ему отцом, но он еще и ниже других людей,
он низведен до зверя» [Biggs 1966 228]

² «Героизм, как и прочие формы гениальности, естественным образом
приводит к одиночеству видение великой славы мешает общению с другими
людьми» [Biggs 1966 225]

В Михайлин Тропа звериных слов

снискал его отец Он упрямого нрава, axepeocppov, он неразумен, oxppvax;, йфроутСотчотйхкос,, безрассуден, bvakoyvaxoc,, неприветлив, о\)ОтраяхХ.ос,, есть еще один термин, который применяется к нему чаще всех прочих он шцбс,, грубый, дикий, неприрученный — по натуре он дикий зверь, и именно через этот образ мы и восприни­маем его в охотничьей метафорике пролога.

|Кпох 1961 21]¹

«Отрицательные» характеристики Аякса имеют одну примеча­тельную общую черту: большая часть из них строится при помощи отрицательных приставок (й, bvti). Это не самостоятельные каче­ства, но, скорее, показатели отсутствия неких значимых качеств, делающих человека человеком.

Во второй половине 90-х годов прошлого века Ник Аллен, тог­дашний директор Института антропологии Оксфордского универ­ситета, развивая трехфункциональную схему Жоржа Дюмезиля, ввел — помимо общеизвестных первой («жреческой»), второй («во­инской») и третьей («хозяйственной») — еще и четвертую функцию, как необходимую для анализа социальных отношений в архаи­ческих индоевропейских сообществах, к которым оба эти исследо­вателя определенно относили и сообщества древнегреческие. Чет­вертая функция «отвечает» у Аллена за практики социального исключения — как позитивные, так и негативные, отчего и пред­ставлена в двух регистрах, F4+ и F4-.

Если первая функция связана с сакральным, вторая — с фи­зической силой и войной, третья — с плодородием, изобилием и другими подобными понятиями, то четвертая сопряжена со всякой инаковостью, с тем, что находится вовне или по ту сторону про­странства, описываемого тремя классическими функциями. При этом в одних своих проявлениях она оценивается позитивно (как нечто выдающееся, из ряда вон выходящее и т.д), в других — не­гативно либо вообще лишается всякой ценности.

[Allen 1998: 120]

Герой — фигура исключительная во всех смыслах слова, и «злая судьба», преследующая большинство древнегреческих (и не толь­ко древнегреческих) героев, есть черта врожденная, не отделимая от героического статуса Тем не менее каждой героической судьбе присущи свои нюансы, которые, собственно, и «делают сюжет», позволяя контаминировать его с другими героическими сюжетами

¹ См также [Cohen 1978 28] («ночной» Аякс), [von Млсп 1900 99, Biggs 1966. 2251 (Аякс как вечный одиночка)

Греки

и таким образом выстраивать мифологическую или эпическую па­нораму. Героический «гнев» Ахилла и столь же героический «гнев» Аякса потому и вступают между собой в сложную смысловую пе­рекличку, что высвечивают разные составляющие типичного геро­ического сюжета. И если мы хотим разобраться в том смысловом поле, которое, видимо, ощущали за этой перекличкой сами греки, одних констатации относительно общей природы героического недостаточно: необходимо вскрыть кодовые системы, которые сто­ят за нюансами сюжетов, за поведенческой, предметной и событий­ной конкретикой.

Итак, в отличие от Ахилла, «ночной» Аякс являет нам себя со всей очевидностью. Мотивы его гнева донельзя близки к Ахилло­вым: его лишили доли, которая принадлежит ему по праву. Как и в случае с Ахиллом, для Аякса подобная несправедливость со сто­роны Агамемнона непереносима сразу по нескольким основаниям.

Во-первых, как «второй лучший» боец греческого войска, он после смерти Ахилла автоматически становится первым. В рамках общей для всех индоевропейских культур дружинной этики данное «продвижение» внутри маргинального воинского статуса имеет как четко выраженные пространственные (близость к предводителю), так и четко выраженные «фарновые»' коннотации. «Лучший» воин просто обязан иметь «лучшую долю» — в обоих смыслах этого рус­ского (и греческого! — цоТра) слова, и Ахиллова паноплия в дан­ном случае является четким маркером права на эту «лучшую долю». Аякс не имеет ни права, ни возможности взять доспех самостоя­тельно, поскольку предмет этот обретает соответствующее «каче­ство счастья», только пройдя через руки инстанции, аккумулиру­ющей «совместную удачу» всего греческого войска, то есть через руки Агамемнона². Для того чтобы действительно стать «первым лучшим» среди ахейцев, Аякс должен получить материальный знак этого высокого воинского статуса от «общего», верховного вождя, как бы он ни относился при этом лично к Агамемнону, на способ распределения «счастья» это не влияет³. Однако, лишив его заслу­женной награды, Агамемнон не просто недодает ему надлежащей доли из «общего котла» — он отбирает у него положенное, поку­шаясь на самые основы того высокого воинского статуса, который Аяксу привычен. Маргинальная воинская «судьба» строится на постоянной необходимости «ловить день», сверяться с изменчивой

' То есть связанные с семантическими молями счастья, удачи, блага и i.д.

² См. предыдущую главу.

³ Исходя из несколько иных посылок при анализе того же материала и
касаясь взаимоотношений древнегреческого эпического и трагедийного героя
с «обычными людьми», Пенелопа Бипз пишет' «Ничтожность судей вовсе не
делает приговора бессмысленным» (Biggs 1966. 226]

В. Михайлин. Тропа звериных слов

воинской удачей, всякий раз подтверждать свое право на «высокую долю»; и любая демонстративная неудача чревата полным круше­нием воинской судьбы. Одиссей, вчерашний друг, немедленно ста­новится врагом Аякса, как только заявляет претензии на его закон­ную долю, и эта вражда переходит в разряд смертельных, как только Агамемнон присуждает доспех Одиссею.

Во-вторых, Аякс, как и Ахилл, выступает не только в качестве индивидуального бойца и «полевого командира», подчиненного Агамемнону. Он — как и Ахилл — еще и самостоятельный басилей, приведший под Трою пусть небольшую, но собственную дружину в силу былых договорных отношений с Атридами. Любое умаление его части/чести неминуемо скажется не только на его собственном символическом капитале, но и на том, как будут чувствовать себя его земляки среди остальных ахейцев и как эти остальные ахейцы будут относиться к его землякам.

В-третьих — и в этом Аякс радикальнейшим образом отлича­ется от Ахилла — Теламонид здесь, под Троей, не один. С ним его младший единокровный братТевкр, а кроме того — Еврисак, пер­вый и единственный сын от фригийской царевны Текмессы, кото­рого он с готовностью признает своим законным наследником. Если Ахилл (хотя бы внешне, хотя бы по видимости) волен выби­рать себе судьбу (между xXioc, и vooTOg, между «долей младшего сына», обрекающей его на славную смерть ради героического ста­туса, ради вечной памяти в родовых преданиях, и «долей старше­го», которая заставит его вернуться из ёсг/сгга¹, принять отцовское наследство и приумножать семейное «счастье»), то Аякс, по идее, уже выбрал свое предначертание. Он старший сын по обстоятель­ствам рождения и к тому же сын Теламона не от пленной троянской царевны, как Тевкр, а от «правильной жены» Перибеи, дочери Алкафоя Мегарского². Аякс, таким образом, несет на себе ответ­ственность не только лично за себя и за свою дружину, не только за «славу отцов» — но и за непрерывность родового «счастья», за преемственность поколений, по которым эта родовая слава могла бы перейти к потомкам. А значит, он не имеет права вернуться из-под Трои без подобающей «чести».

Если атрибутивным предметом Ахилла под Троей является копье¹, то Аякс ассоциируется прежде всего со своим огромным

' То есть вернуться из «далеких краев», «отдаленных пределов», но также — из «крайностей», излишеств.

² Сына Пелопса и Гипполамии, то есть родного брата Атрея и Фиеста. Следовательно, по матери Аякс приходится двоюродным племянником Ага­мемнону и Менелаю.

' Магическое копье, подаренное когда-то отцу Ахилла Пелею кентавром Хироном (Ил., XVI, 142—144)' рана, нанесенная этим копьем, не может быть

Греки

«башенным» щитом. Аякс — твердыня, «надежа и опора» ахейцев (ёрхос, Axaicov), там, где он стоит, не пройдет ни один враг: однако работает он «от обороны» и становится нужен тогда, когда Ахилл удаляется от сражений и троянцы начинают теснить греков. Он спасает ахейские корабли, не дав Гектору их сжечь, и тем самым возвращает грекам надежду на voaroc;, возвращение домой. Он — защитник, а не нападающий, как то и положено статусному вои­ну, который думает не о юношеской лихости, а о том, чтобы отсто­ять и не дать в обиду «свое», «кровное». Да, Аякс воюет под Троей, и воюет хорошо, но по основной своей жизненной стратегии он не «человек войны» и потому при всех своих исключительных боевых качествах навсегда останется «вторым лучшим» после Ахилла, ко­торый знает, что обречен на краткий век и долгую славу, и кото­рому терять нечего.

Афина, богиня перехода из одного мужского статуса в другой, не случайно покровительствует Ахиллу и Одиссею — и столь же не случайно не любит Аякса. Одиссей — вечный странник, играющий ролями и статусами как масками: ему Афина необходима как по­стоянная спутница. Одиссей — царь, муж и отец, однако это не исключает в нем не подобающей статусному мужу мобильности, наклонности к тсууц (искусству, мастерству, умению — но и хит­рости, уловке, интриге). Он муж совета, умеющий убеждать реча­ми, — но и отчаянный авантюрист, непременный участник самых дерзких и «мальчишеских» вылазок, наравне и за компанию с от­кровенным маргиналом Диомедом¹. Одиссей — уникальный пер­сонаж, одинаково свободно и легко чувствующий себя в обеих ос­новных мужских жизненных стратегиях и готовый вечно кочевать из одной в другую: он даже на Итаку возвращается только для того, чтобы снова уехать², и потому Афина является фактически его «до­машней» богиней.

исцелена иначе как ржавчиной, соскобленной с его же наконечника — как в случае с Телефом (Apollodorus, Epistoma, III, 17, 20). Из всех доспехов и ору­жия Ахилла Патрокл не берет в бой только копье, на том основании, что ноша эта для него неподъемна (ppiGiJ цсуа cm(3apov) — как, впрочем, и ни для кого из ахейцев, кроме самого Ахилла. Именно копьем Ахилл убивает практически всех своих противников, включая Гектора. Именно отсутствие копья становит­ся, по одному из вариантов мифа (2^nd Myth. Vat., 205), косвенной причиной его смерти, поскольку Ахилл пришел на помолвку с дочерью Приама Поликсеной безоружным, согласно доювору с троянцами, после чего был обманут ими и убит. Показательнейшим образом после смерти Ахилла Аякс и Одиссей также соревнуются за его доспех: о копье речи нет.

¹ Ср. гомеровскую «Долонию» или эпизод с похищением из Трои Палла­дия (Apollodorus, Epitoma, У 13 etc).

^! Apollodorus, Epistoma, VII, 34—40.

В Михайлин. Тропа звериных слов

Ахилл «интересен» Афине по иной причине. Он — витязь на распутье, застрявший на время меж двух жизненных стратегий, и как таковой он являет собой законный предмет ее заботы. Афина «впустила» его в маргинальный воинский статус, а потом играючи приотворила дверь обратного хода (поскольку попытка вернуть себе право на vooto?, ставшая сюжетной основой «Илиады», для Ахилла — не более чем игровое нарушение четко заданного сцена­рия). Никаких эксцессов при этом она не допускает, жестко оса­живая Ахилла в тот момент, когда он пытается решить спор с Ага­мемноном одним ударом меча; и уже в IX песни Ахилл предстает перед нами в несвойственной ему роли статусного мужа и искус­ного переговорщика: он принимает j себя делегацию ахейских вож­дей и под конец переговоров даже обещает вступить в боевые дей­ствия в том случае, если Гектор дойдет до его собственного шатра. Показательно, что решение это он принимает и оглашает только после того, как Аякс упрекает его в нежелании соблюдать нормы поведения статусного мужа. Афина же примет на себя заботы и о возвращении Ахилла «на путь истинный»: когда после смерти Пат-рокла лишенный доспеха и вооруженный одним копьем Ахилл отре­чется от гнева и выйдет на троянцев, могучий боевой клич вместе с ним испустит именно Афина¹, и она же обратит троянцев в па­ническое бегство висящей на ее эгиде головой Горгоны. Афина не успокоится и не оставит Ахилла своими заботами, пока не убедит­ся в том, что обратной дороги ему нет. Ахилл знает, что должен погибнуть вскоре после смерти Гектора², однако тем яростнее стре­мится поразить его. Афина предает Гектора безоружным в руки жаждущего мести Ахилла и не препятствует последнему гневить других богов, когда он глумится над телом Гектора или выкрики­вает откровенно хюбристические угрозы под стенами Трои³. Судьба Ахилла отныне окончательно предопределена, никаких «возвраще­ний» уже не предвидится — и далее этот персонаж ее не слишком занимает.

Выраженную нелюбовь Афины к Аяксу Теламониду можно объяснить именно тем, что Аякс, находясь в поле действия ее бо­жественного права, не желает признавать ее власти над собой: не хочет выходить из роли старшего сына, преемника и наследника, и примерять на себя маргинальные воинские роли. Афина, вооду­шевляющая воинов на битву, вдыхающая в них «божественное бе­шенство», которое позволяет бойцу самозабвенно бросаться в са­мую гущу сражения, не боясь ни богов, ни людей⁴, выступает в

¹ Ял., XVIII, 203-231.

² Ил., XIX, 404 и далее; XXII, 355-360.
^J Hyg., Fabuhe, 107.

⁴ Как то происходит с Диомедом в V песни «Илиады».

Греки

откровенно «валькирической» ипостаси. Она же отвечает и за «пе­реход удачи» на поле боя, «вдохновляя» тех бойцов, которые толь­ко что бежали перед лицом противника, и обращая в паническое бегство тех, кто только что был уверен в победе. У Софокла Аякс «безрассудным хвастовством» (764) отвечает на пожелание отца стремиться к победе, но победы ожидать от бога: с богами-де и слабый осилит врага, он же надеется стяжать славу «и без таковых» (xai 6ixaxeitov, 768—769). Эта фраза, которую обычно — и вполне логично — толкуют как свидетельство очевидной «мономании» Аякса, может иметь несколько иной смысл. Аякс не желает терять разум, вверяя себя богам битвы, которые погружают человека в скоротечную героическую судьбу. Он надеется на собственную силу и на собственное боевое искусство, которое позволит ему добить­ся славы, не обрекая себя на героический «билет в один конец». На мой взгляд, Бернард Нокс неправ, когда считает (см. приведенную выше цитату), что у Аякса нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме как перед собственной героической лич­ностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него снискал его отец. Даже если судить только по Софоклову тексту, оставляя в стороне надежного и рассудительного гомеров­ского Аякса, забота о родных и близких не просто не чужда герою, но составляет едва ли не главный предмет его страданий'. Похоже, что именно это и непереносимо для Афины, которая требует от героя полной включенности в ситуацию перехода: ибо только так он может вверить себя ей, а она — принять его под свое весьма двусмысленное покровительство.

Второй Аяксов faux pas, приведенный в речи вестника, обра­щенной к Тевкру, еще более показателен в этом отношении:

Второй же раз Афине, — Когда бодрящий зов ее раздался, Чтобы с яростью он грянул на врагов, — Ответствовал неслыханным он словом: — Владычица, других аргивян кликом Подбадривай; а там, где я стою, Враг сомкнутого строя не прорвет (хаб' лдас. б' оилот' ёхрт^а цахл)-

(770-776)

Примечательным здесь представляется то обстоятельство, что Аякс настаивает на сугубо оборонительном характере своей добле­сти. Таковым же предстает он и в «Илиаде»: как ёрхос, Axcuoov,

Подробное рассмотрение этой проблемы см ниже

В Михаилин Тропа звериных слов

«твердыня ахейцев» Помощь Афины, зовущей вперед, в бои, ему действительно не нужна: он боец от обороны. Это, естественно, не отменяет хюбристического характера его слов и поступков, с точ­ки зрения самой Афины. Война — ее законная культурная зона, и всякий, кто сюда попадает, должен считаться с ее властью на этой территории. Тех же, кто не желает этого делать, она показательным образом наказывает, и их самые сильные стороны становятся сла­бейшими их сторонами. Складывается впечатление, что даже сам суд о доспехах не обошелся без участия Афины. Троянские де­вушки у городской стены (разговор которых о сравнительных доб­лестях Аякса и Одиссея, подслушанный греками, якобы и стал основой для окончательного решения по этому вопросу¹), весьма подозрительны в этом отношении. «Градодержица» (По^юиос,), «градоохранительница» (ЕриоСлтоХц) — стандартные эпитеты Афины, и место, в котором она проявляет эту свою функцию, — именно городская стена Тема девушек или женщин на городской стене — вообще отдельная тема с колоссальным объемом матери­ала², требующая самостоятельного рассмотрения. Пока же напом­ню только о том, что Афина — сама девственница и что городская стена находится под ее особым покровительством.

Одиссей, конечно, многое сделал для того, чтобы приблизить победу над троянцами, но приоритет Аякса как «второго величай­шего» ахейского воина после Ахилла настолько формулен и очеви­ден, что сама по себе ситуация суда об оружии с участием каких-то других претендентов, кроме Аякса, кажется парадоксальной. Одиссея с Аяксом связывают дружеские отношения; Аякс спасает Одиссею жизнь. И после этого Одиссей берется оспаривать у него законную почесть, да еще и выигрывает в этом споре: только для того, чтобы после смерти Аякса отдать Ахиллов доспех (по одному из вариантов мифа) приехавшему под Трою сыну законного вла­дельца, Пирру/Неоптолему. Логика, по меньшей мере, странная, если не предполагать за ней воли божества, более прочих благо­склонного к Одиссею и соответственно контролирующего его по­ведение, — то есть все той же Афины.

У Софокла Афина выступает именно в роли организатора весь­ма забавного, с ее точки зрения, представления под названием «бе­зумие Аякса»; и единственным зрителем, которого она явно ждет и которого призывает насладиться увиденным, является Одиссей. И самое главное, что она хочет продемонстрировать Одиссею, — бессмысленность попыток сопротивляться божественной воле.

¹ Ihas Parva, cit Scholia In Anstophanem Equites 1056

² Греческого, кельтского, славянского и тд в пределах культур индоев­
ропейского круга

Греки

Аякс пытался остаться разумным и «предусмотрительным» (лро-vovoTEpoc,, 119) статусным мужем в «зоне военных действий», где должно «ловить судьбу», а сохранять статусную «верность принци­пам» как раз не должно и даже опасно: на территории, «поручен­ной попечению» таких неверных и переметчивых богов, как Арес, Аполлон и Афина. Сама Аяксова «правильность» уже хюбристич-на по отношению к маргинальной военной зоне, поскольку магн­етически с ней несовместима и, следовательно, нарушает права «здешних» богов. И Афина карает наглеца, посмевшего поставить под сомнение действенность ее полномочий в ее же собственной вотчине, самым наглядным образом: она превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя, одержимого манией мщения, который не только бросается на своих, но делает это но­чью — и тем самым являет собой полную противоположность не только человеку статусному, но и человеку вообще.

Охотничья терминология, столь обильная в прологе пьесы, говорит сама за себя: Аякс более не человек, но зверь, объект охо­ты. Одиссей же представлен «лаконской гончей», идущей по его следу. Когда он находит Аякса, то перед ним — могучий зверь, ко­торый алчет крови и не замечает, что на нем уже стянулись путы судьбы¹. Афина демонстративно издевается над саламинцем, на­зывая себя его «союзницей» (ойццаход, 90), причем сам Аякс вскоре подхватывает и повторяет это снисходительно-покрови­тельственное, по афинским меркам Софокловых времен, опреде­ление (117). Бернард Нокс, как представляется, первым обратил внимание на возможный контекстный смысл этого термина для

¹ Прекрасную интерпретацию этого образа, одного из ключевых в гречес­кой эпике, см. в: [Онианз 1999]. Полностью соглашаясь с предложенными Ричардом Онианзом трактовками слова лорар как «узел», «петля», захлес­тывающая персонажа или группу персонажей, я вынужден предложить рас­ширение данной семантики, дабы объяснить генезис ключевого образа. В ряде индоевропейских (и близких к ним) традиций активно эксплуатируется семан­тика охоты, в которой выигравшая сторона (в споре, поединке, битве и т.д.) сравнивается с охотником, а проигравшая — с дичью. А поскольку загонные охоты с сетями были едва ли не самым распространенным и прагматичным способом добычи дикого зверя, то и образ зверя, запутавшегося в сети, не мог не дать целого букета метафорических смысловых переносов. В таком случае 6X£pou netpot' (Ил., XII, 79) будет означать «гибельная сеть наброшена». Ср. обилие метафор, связанных с тематическими полями сети/гибели/судьбы в «Агамемноне» Эсхила, где в конечном счете Клитемнестра убивает мужа весьма характерным способом: опутав его рыбацкой сетью и трижды ударив топором. Ср. также возможную «сюжетную» семантику стандартной гладиаторской пары ретиарий—мирмиллон в римском цирке, в которой вооруженный сетью и тре­зубцем ретиарий пытался набросить сеть на противника, чтобы затем поразить ею, обездвиженного, или оставить в живых — по желанию публики.

В Михаи шн Тропа звериных слов

Афин третьей четверти V пека до н э В уже цитированной выше работе он пишет

Он говорит и действует как бог, по отношению к Афине он ведет себя не просто на равных, но даже свысока Афина издева­тельски указывает на подобную форму их взаимоотношений, упот-ребтяя по отношению к себе слово «союзник» (сгъцахос,), которое в официальном афинском словоупотреблении (оно служило для официального обозначения подчиненных империи городов и ос­тровов) предполагает более низкое положение, и, судя по всему, Аякс именно так ее и воспринимает Он отдает ей приказы, icpieucu (112)— достаточно резкое слово, которое он повторяет нескольки­ми строками ниже, он наотрез и в грубой форме отказывает ей в просьбе пощадить Одиссея, а когда она соглашается с его правом делать так, как он считает нужным, он снисходительно велит ей и впредь оставаться такой же союзницей — читай, подчиненной ему

[Knox 1961 8-9]

Для Нокса данное обстоятельство — лишнее свидетельство невероятной Аяксовой гордыни, и потому он нарочито сгущает краски Однако само по себе его наблюдение — настоящая наход­ка Опутанный невидимой сетью безумия, Аякс по привычке при­нимает все, что видит, за чистую монету — как то и положено ста­тусному мужу, живущему в мире правил и договорных отношений Зыбкий мир кажимостей, мир безумия, нимало ему не знаком (в отличие от Одиссея, который регулярно пускается в опасные экс­курсии по самому краю пропасти) И потому Аякс — самая легкая жертва для piavia той 9сой, «безумия от богов». Как человек, не знающий вкуса вина, он пьянеет незаметно для себя, продолжая считать свои действия трезвыми и расчетливыми Тем страшнее творимые им зверства — и тем больше сочувствует ему Одиссей, которому еще не раз придется испытывать судьбу на грани опья­нения и трезвости, на грани жизни и смерти¹

Именно здесь, как мне кажется, кроется ответ на первый во­прос, заданный мной в начале статьи, о причинах столь явной не­последовател