К МЕТОДОЛОГИИ АНАЛИЗА ФЕНОМЕНА ИДЕАЛЬНОГО

До нас дошла старая легенда, повествующая о соревновании двух живописцев. Оба выставили свои полотна на суд авторитетного жюри. Когда первый отдернул занавес, все увидели, что на картине изображены гроздья винограда, и птицы сразу стали слетаться, чтобы клевать ягоды. Судьи были восхищены мастерством худож­ника, достигшего такого сходства с реальностью. «Теперь вы откройте свою картину»,— попросили они второго мастера. «А она от­крыта!» — ответил тот, и сразу стало ясно, что на картине изобра­жен занавес. Согласно легенде, победу одержал второй художник ибо если первый ввел в заблуждение птиц, то второй — самих судей.

Легенда интересна, ибо наталкивает нас на следующий вопрос: а действительно ли картина должна обманывать зрителя? Вероятно, нет. Пока судьи видели занавес, они просто не видели картины, ее для них не существовало. А когда они увидели картину, исчез зана­вес. Исчез ли? Говорят, что он исчез как некоторая материальная реальность, но остался идеально в пространстве картины. Этот зана­вес нельзя пощупать, нельзя отдернуть, с ним нельзя оперировать как с реальным занавесом, но в то же время мы его видим и любу­емся его тяжелыми складками. Легенда позволяет выделить три раз­ных позиции, которые можно занимать по отношению к картине, Во-первых, можно отождествлять изображение с реальным объектом. В этом случае для нас не существует никакой картины. Во-вторых, можно не видеть изображение, но видеть холст, покрытый пятнами краски. Картина в этом случае тоже отсутствует. Она возникает только в рамках третьей позиции, когда зритель соединяет, казалось бы, несоединимое. Он понимает, что перед ним размалеванный холст, но любуется гроздьями винограда или складками занавеса. Рассмотрим более детально эту третью позицию, ибо здесь как раз и возникает феномен идеального.

Итак, мы понимаем, что перед ними холст и краски, но видим нечто другое, чего на самом деле нет. Имея перед собой определен­ный предмет с конкретными свойствами, мы относимся к нему так, точно у него есть и совсем другие, отсутствующие на самом деле свойства. Как это возможно? За счет чего возникает столь парадок­сальная ситуация? Для большей общности приведем еще один при­мер, который к тому же в интересующем нас плане является и более прозрачным, Представим себе фигуры на шахматной доске. С одной стороны, это самые обыкновенные деревяшки причудливой формы, но с другой, вдруг оказывается, что они должны занимать на доске строго определенное положение и перемещаться строго определен­ным образом. Мы при этом хорошо понимаем, что имеем дело с де­ревянными фигурками и что перемещать их можно многими произ­вольными способами. Их можно, например, катать по доске, можно встряхивать и бросать, как игральные кости... Но тогда это уже не будут шахматные фигуры. Подбрасывать можно деревяшку, но не ферзя. В такой же степени можно свернуть в трубку картину с изо­бражением горного озера, но мы сворачиваем при этом холст, но не озеро. Ферзь на шахматной доске и озеро на картине очень напоми­нают друг друга. Но ферзь задан правилами игры, и именно эти условные правила делают обыкновенную деревяшку важным участ­ником шахматного сражения. Спрашивается, а не существует ли аналогичных «правил», определяющих наше восприятие картины?

Прежде всего, что считать «правилом»? В шахматах — это сло­весные предписания, четко сформулированные и записанные в соот­ветствующих учебниках. Разумеется, воспринимая картину, мы не опираемся на правила такого типа. Но нельзя ли посмотреть на про­исходящее с более общей точки зрения? Правилом принято называть такое предписание, которое выражено в языковой форме. Мы долж­ны, следовательно, владеть языком. А где записаны «правила» ис­пользования слов? В конечном счете нигде, но это не мешает чело­веку, знающему язык, использовать слова по назначению. Слова очень напоминают шахматные фигурки, но никаких сформулиро­ванных правил здесь в большинстве случаев нет. На что же мы опи­раемся? Вероятно, на образцы. Осваивая язык, человек говорит так, как говорят окружающие его люди, он копирует речь других. И это имеет место не только в речи, но и в процессе освоения огромного количества других норм поведения и деятельности. Явление подражания хорошо известно у животных, что лежит в основе так назы­ваемого опосредованного обучения. Но намного более глобаль­ную роль оно начинает играть в жизни общества, являясь исходным кирпичиком социальной наследственности и определяя в конечном итоге процессы воспроизводства социальной жизни.

Раз возникнув, те или иные элементарные формы повеления или деятельности сразу становятся образцами (нормативами) для других людей и начинают распространяться, подобно волне, образуя то, что мы называем социальными нормативными системами. Приме­рами таких систем могут быть практика словоупотребления, тради­ционные формы приветствия, древние обычаи, сохранившиеся до наших дней, мимика. И жесты, сказки и легенды, которые трансли­руются от поколения к поколению на протяжении многих столетий... Человек живет как бы в силовом поле многих нормативных систем, являясь их участником, они определяют его отношение к миру. Ло­гично предположить, что и отношение к картине, ее восприятие су­щественно детерминировано нормативными системами той куль­туры, к которой принадлежит зритель.

Можно сформулировать общий принцип, согласно которому лю­бое отношение человека к окружающим объектам всегда опосредо­вано его отношением к другому человеку. За отношением «человек — вещь» всегда скрывается отношение «человек — человек» в ка­честве исходного и определяющего. Назовем это утверждение прин­ципом персонификации. Каждый из нас живет в окружении многих привычных вещей, которые он использует строга определенным об­разом. Может показаться, что способ употребления, способ действия прежде всего определяется свойствами самой вещи, что с ней просто нельзя обходиться иначе. Но это не так. Запустите в свою квартиру стадо обезьян и вы убедитесь, что знакомые нам предметы гораздо более полифункциональны, чем вы думали раньше. И если, вы не переворачиваете свой письменный стол, не раскачиваетесь на люстре и не используете книжный стеллаж в качестве шведской стенки, то это вовсе не потому, что названные предметы сами не допускают столь своеобразный способ их употребления. Они допускают, но это не принято. Иными словами, ограничивают нас не вещи, а норма­тивные системы, в рамках которых мы живем, т. е. другие люди. Способ действия с предметом не вытекает непосредственно из его физических, химических и прочих свойств. Эти свойства, конечно, ограничивают круг возможных действий, но оставляют его всегда практически бесконечным. И в этом плане нет никакой существенной разницы между письменным столом и фигурой на шахматной доске. В обоих случаях мы имеем дело с определимым материалом, но письменным стол и ферзь — это не материал сам по себе, а функция, которая закреплена за этим материалом и «записана» в нормативной системе общества.

Вернемся теперь к исходному пункту нашего рассуждения. Рас­сматривая картину, человек должен как бы объединить дне позиции: он должен понимать, что перед ним холст, и в то же время отно­ситься к нему как к предмету совсем иной природы, например как к горному озеру, Абсолютизация любой из этих позиций уничтожает картину. Но разве не то же самое мы имеем в случае с шахматной фигурой или письменным столом? Человек должен понимать, что стол — это деревянный предмет, который можно резать ножом, жечь, использовать в качестве плота... Но в то же время он должен видеть в нем нечто такое, с чем совершенно невозможно поступать таким образом. Абсолютизация первой позиции ведет к уничтожению феномена стола, абсолютизация второй — это иллюзия совпадения феномена с материалом, В случае с картиной например, мы можем настолько впасть в иллюзию, что захотим выкупаться в гор­ном озере, в случае со столом мы можем уверовать, что он на самом деле не горит и не режется ножом. Ясно теперь, что мы имеем здесь дело с общей закономерностью, характерной для отношения чело­века к любым объектам, включенным в его деятельность. Ясен и ме­ханизм возникновения подобного рода ситуаций — это отсутствие однозначною соответствия объективных свойств вещи и способов ее использования. Первые изначально присущи материалу вещи, вто­рые обусловлены социальными нормативными системами, традици­ями, историческим опытом.

В свете сказанного можно перейти к основному вопросу, который подлежит обсуждению: что собой представляет феномен идеального, с которым обычно связывают восприятие картины? Зритель, пони­мая, что он имеет дело только с размалеванным холстом, утверж­дает, что и горное озеро, и виноград все же существуют, но сущест­вуют не материально, а идеально. Каков смысл этого утверждения и как оно возникает? Заметим, что нам пока при описании ситуации вовсе не требовалось вводить понятие идеального, мы обходились вполне материальными объектами и процессами. Вещи, включаемые в человеческую деятельность,— это материальные вещи. Но в такой же степени материальные и нормативные системы, задающие спо­собы употребления этих вещей,— это вполне материальные процессы воспроизводства деятельности, основанные на способности к

подражанию. Восприятие картины требует понимания языка живо­писи, который, кстати, может быть и очень условным, а усвоение языка — это воспроизведение существующих вокруг нас образцов поведения других людей. Ничего «идеального» здесь нет, оно ускользает от нашего анализа, как некая бесплотная тень. Крестья­нин старой русской деревни верил, что у него в хате живет домовой. Что значит перил? Он общался с ним, разговаривал, вел себя соот­ветствующим образом... Казалось бы, вот типичный случай: домо­вого в действительности нет, но он существует идеально, иначе как объяснить поведение крестьянина? Ничуть не бывало! Перед нами обычное явление рассмотренного типа, когда поведение человека не может быть однозначно выведено из ситуации, но определяется со­циальной наследственностью, традицией, т. е. в конечном итоге нормативными системами общества.

И все же именно здесь возникает этот загадочный феномен иде­ального. Платон пишет о геометрах: «Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы, их мысль обращена не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служит. Выводы свои они делают только для четырехугольника самого по себе и его диагонали, а не для той диагонали, которую они начертили. Так и во всем остальном. То же самое относится и к произведениям ваяния и живописи: от них падает тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором». Что же такое этот платоновский «четырехугольник сам по себе», как он появля­ется? Ведь ситуация очень напоминает ситуацию с шахматным фер­зем или с домовым. Работая с чертежом и строя свои утверждения, геометр не обращает внимания на неровности линий, на то, что ди­агональ проведена не до конца, и на многие другие небрежности ис­полнения. Этих небрежностей для него как бы не существует. Иначе говоря, поведение геометра и его утверждения не могут быть выве­дены из особенностей того объекта, с которым он непосредственно действует, он действует как бы с чем-то другим. И Платон вводит представление об особых идеальных объектах.

Пора высказать основной тезис, ради которого пишется эта статья. Идеальное — это феномен определенной точки зрения, опре­деленной позиции, точнее, это феномен неполноты выделения ис­следуемой системы. Стоит нам ограничить себя анализом отношения «человек — предмет», «человек — вещь», стоит забыть принцип персонификации, и сразу оказывается, что поведение человека не выводимо из объективной ситуации, а иногда прямо ей противоре­чит. Оперируя непосредственно с конкретным, чувственно данным предметом, человек в то же время действует как бы с чем-то дру­гим. Видимый предмет точно одевается невидимыми гранями, кото­рые определяют повеление человека. Это другое и есть идеальное, ибо в рамках выделенной системы его никак нельзя определить, кроме как через противопоставление материальной вещи. Но стоит расширить систему, раздвинуть ее рамки, и станет ясно, что челове­ческое поведение детерминировано другими людьми, обществом в целом, что оно глубоко социально по своей природе, и что феномен идеального - это только эхо или тени, подлинные причины которых не попали в поле нашего зрения.

Итак, феномен идеального обусловлен нашей позицией, нашей точкой зрения при описании человеческой деятельности. Единство мира в его материальности. Однако любое отношение человека объекту определяется не только его индивидуальными свойствами или свойствами объекта, но и сложной совокупностью социальных сил, имеющих свои особые законы развития. Упрощая эту картину и замыкаясь в рамках отношения «объект — человек», мы вынуждены взамен реальных сил вводить фиктивные идеальные «силы» в ка­честве своеобразной платы за неполноту выделения системы. Это нужно для объяснения тех явлений, которые никак не вытекают из материальных характеристик взаимодействующих сторон. В такой же степени и силы инерции в нашем примере предназначены для объяснения ускорений, не связанных с взаимодействием тел внутри вагона.

 

27. Как Вы относитесь к идее Н. Н. Вересова, что так называемое «внутреннее» и так называемое «внешнее» рождаются из одного корня?

Важно то, что «внешнее» и «внутреннее» не есть строгие научные факты в банальном смысле слова, но метафоры, метафорически они и осмысливаются. И вообще, что мешает подвергнуть сомнению простое существование внешнего и внутреннего как эмпирический факт, на котором ТОЛЬКО и можно строить теорию сознания? То, что субъективно воспринимается как «внешнее» и «внутреннее», объективное и субъективное, отражаемое и отражение — не дано изначально. Так называемое внутреннее и так называемое внешнее рождаются из одного корня. И поэтому никакой переход извне вовнутрь и обратно невозможен, ибо это одно и тоже пространство. Если хотите — это новая метафора, которая «тянет» за собой принципиально новую аксиоматику для теории сознания, которая может быть на ней построена. Только дело в том, что у этой метафоры есть одно преимущество — аксиоматика, которая из нее следует, не остается слепой к тем фундаментальным гносеологическим трудностям, которые всегда есть, когда мы говорим о сознании (об этих фундаментальных трудностях я уже упоминал). Более того, эта новая аксиоматика некоторым образом снимает эти фундаментальные трудности. И, наконец, она, эта аксиоматика, совершенно неэмпирична, но объясняет эмпирический опыт точно так же, как теория Коперника объяснила, почему эмпирически кажется, что Солнце вращается вокруг Земли, использовав при этом совершенно неэмпирические допущения.

28. М. С. Гусельцова о трех методологических «китах» современного развития психологии (постмодернизм, постнеклассическая рациональность и сетевой подход).

Постмодернизм, играющий стилями и не отрицающий традицию, а переосмысливающий ее в контекстах современности, становится средством преодоления разрыва между прошлым и настоящим в психологической науке. Постнеклассическая рациональность, учитывающая ценностно-целевые (социокультурные) контексты и развивающая междисциплинарные (проблемно-ориентированные) исследования, преодолевает разрыв между теорией и практикой. Сетевой подход, устанавливающий взаимосвязь всего со всем и делающий ведущим то или иное направление в зависимости от конкретно поставленных задач, позволяет объединить в динамическое целое отдельные фрагменты реальности. Поэтому постмодернизм, постнеклассическая рациональность и сетевой подход являются, на наш взгляд, тремя методологическими «китами» современного развития психологии.

 

30. Две теории познания: классической и неклассической науки. Психологическая наука перед выбором.

Дисциплины фундаментальные и таксономические

На что можно опираться при построении проекта новой науки? Вероятно, на образцы уже развитых дисциплин. Я бы сказал, что это единственный правильный путь. Конечно, таких образцов достаточно много, и выбор в конечном итоге – это дело вкуса, иными словами, он достаточно произволен. Я могу предложить только свой собственный проект, понимая в принципе, что возможны и другие, хотя, говоря откровенно, мне лично представляется, что мой самый перспективный. Впрочем, обоснованием проекта в данном случае может быть только его успешная реализация.

Первый шаг, характеризующий мой выбор, состоит в том, что я хочу опираться на опыт естественнонаучных дисциплин, забыв первоначально о традиционном противопоставлении наук о Природе и наук о Культуре. Было бы неразумно сразу отказываться от огромного опыта быстро развивающихся естественных наук. Давайте начнем с них, а уже потом будем вносить уточнения, если они понадобятся. Макс Борн писал: ««Изучая строение материи, физика всегда пользовалась методом, основанном на следующем принципе: законы, справедливые для «макроскопических» тел, т.е. для тел, имеющих привычные глазу размеры, сначала для пробы переносятся на элементарные частицы в неизменном виде; если при этом обнаруживается какое-то противоречие, то предпринимается видоизменение этих законов». Пойдем и мы аналогичным путем, попытаемся «для пробы» строить науку о познании, опираясь на образцы естествознания, пока не обнаружится противоречие.

В развитии эпистемологии в настоящее время наблюдается следующая тенденция: познание привлекает к себе внимание других социальных дисциплин со своими исследовательскими программами. Возникают такие направления, как социология познания, психология познания, экономика познания (науки), генетическая эпистемология и т.п. Это напоминает ту революцию в развитии исторической науки, о которой писал Фернан Бродель. «Эта революция в исторической науке, – писал он, – …вызвана в первую голову вторжением в открытое пространство истории много­численных наук о человеке: географии, политической экономии, демо­графии, политологии, антропологии, этнологии, социальной психо­логии, социологии и исследований культуры... Все они бросают на историю свой отблеск, все задают прошлому новые вопросы». Обратите внимание, – «новые вопросы», речь идет о новых исследовательских программах.

В некоторых естественных науках мы наблюдаем нечто подобное. Там, например, в биологии существуют таксономические дисциплины типа зоологии, ботаники, энтомологии и т.д., каждая из которых выделяет для изучения особую группу живых организмов, а исследовательские программы задают другие дисциплины, которые иногда именуют фундаментальными: анатомия, физиология, генетика, экология… Возникают такие разделы, как анатомия растений или экология птиц.

Если пойти по этому пути, то на долю эпистемологии остается только выделение особого класса явлений, которые можно именовать явлениями познания или познавательными явлениями. Перспективно ли это для эпистемологии? Думаю, что нет. Развиваясь в рамках философии, эпистемология всегда имела свои собственные проблемы, которые никогда не обсуждала ни социология, ни психология ни генетика. Это проблема объекта познания, проблема истины, анализ строения теории, соотношение теории и эмпирии, механизмы инноваций и т.д. Эту проблематику нельзя терять, ее надо сохранить, изменив при этом методы исследования. Иными словами, если речь идет о научной эпистемологии, то за образец следует брать не таксономические, а фундаментальные дисциплины.