Из записок доктора Ивана Стрельцова. Помню боль, помню дикую ярость

 

Помню боль, помню дикую ярость. Помню узкое надменное лицо шамана. Потом — оцепление, сирены, допросы… Выручили, конечно, Альберт и Коломиец. Альберту верили, Коломиец вообще был живой легендой. У него похитили племянницу — этого было в общем‑то достаточно для снятия с нас всяческих подозрений.

Уже потом, пробиваясь сквозь туман, я решил, что с нами тогда разговаривал настоящий следак‑фанатик, не из тех обыкновенных, для которых предел амбиций — передать дело в суд и которые судорожно стараются не расширить, не дай Бог, створ захвата… я их не виню, я все понимаю, но все же…

От него мы и услышали о сражении между неизвестными бандитами и нигерийскими торговцами наркотиками. Почерк убийств очень схож: вероятно, орудовал один и тот же преступник.

Следак этот… как же его звали? забыл… сопоставил многое: «Лаокоон», гибель Скачка, Сильвестра, пожар на даче у Молоковского шоссе с многочисленными жертвами, эту разборку, привлечение Криса на поиск чего‑то настолько секретного, что всей московской прокуратуре просто покрутили пальцем у виска: вы что, парни?.. Во всяком случае, у следака хватило мозгов хотя бы на то, чтобы сказать: здесь что‑то нечисто. И не просто нечисто. А с каким‑то хитрым подвывертом…

Но это я все вспомнил и сообразил потом, тогда же — лишь что‑то отвечал: машинально, односложно.

Поздно ночью нас как бы оставили в покое. Нинка‑Впотьмах произвела беглый осмотр окрестностей и сказала, что оставлено по крайней мере три поста наблюдения.

К телефонам нашим тоже подключились — ясно, взят заложник, похитители будут требовать выкуп или что там еще… на этот счет у нас не было ни малейших иллюзий.

Крис заперся в своей комнате и никого не пускал. Оттуда доносились скрежещущие звуки.

А под утро он поднял меня с дивана, где я сидел в нелепом оцепенении, и поволок за собой. Пол в кухне был разворочен, зияла черная щель. Из щели несло, как из старой могилы.

— Быстрей, — сказал Крис.

Я спустился. Мелькали фонарные пятна.

— Можно пролезть. — Я узнал голос Коломийца. — Грицько уже там.

— Да, Женя, — отозвался Крис. — Иди тоже, подгоняйте машину. Барон, посветите сюда… Ага. А где большая сумка? Вот, нашел…

— Куда мы? — просил я.

— Я их засек. Они опять кого‑то зарезали. Совсем недалеко.

Я так и не понял, куда мы приехали. Было еще темно. Часа четыре. Забор, раскрытые ворота, низкие крыши, стоящие прямо на земле, одинокий фонарь вдали. Пахло все той же старой разрытой могилой. И тянуло холодом — не обычным предутренним, а подземным.

— Поздно, — сказал Крис. — Уже никого… Мы бежали куда‑то вниз, потом по какому‑то коридору из низких дощатых стен, достающих едва ли до плеч, потом еще вниз, в короткий бетонный бокс. Покойник еще покачивался. Душно воняло кровью.

— Не успели, — повторил Крис. — Ну… В голосе его было что‑то отчаянное. Казалось, он на что‑то решается.

— Ждите меня здесь!

Мы остались: оба Коломийца, барон и я. Только сейчас я понял, что мы вооружены до зубов, — и вспомнил, как и когда распределяли оружие. В частности, у Коломийца был тот зловещий гипнотизирующий чемоданчик, а у меня — трофейный ященковский пистолет с теми самыми пулями и маленький магнитофон с кассетой, где записано заклинание, ненадолго поднимающее и позволяющее допрашивать мертвецов…

Здесь мы собирались драться всерьез — но не успели.

Совсем немного не успели.

Вернулся Крис. С саксофоном в руках.

— Я попробую, — сказал он. — Ее вели здесь, это точно. Если получится…

Он больше ничего не сказал. Было страшно тихо. Потом он заиграл.

Мелодия была незнакомая — и такая пронзительная, что меня затрясло. А Крис играл. Что‑то происходило — со мной или вокруг меня — не знаю. Но что‑то происходило.

Он играл. Звук заполнял все.

В конце концов ничего не осталось, кроме музыки. Жуткой, нечеловеческой, гениальной музыки.

Ничего не осталось.

Ничего…

Лишь один звук, тянущийся вечно. Под таким напором не устояли бы и стены.

И дверь открылась. Непонятно было, почему я это понял, — вроде бы ничто не изменилось. Но я понял, и Крис понял, и остальные поняли тоже.

Он опустил саксофон.

— Пошли…

Первым шагнул барон, за ним Коломиец. Они остановились по ту сторону и оглянулись. Казалось, что они стоят за чуть вибрирующей стеклянной стеной. Или ледяной. Или нет — за сплошной тонкой пленкой льющейся воды.

Дед Грицько подхватил пулемет и шагнул следом. За ним — я.

Это было действительно похоже на проход сквозь завесу из множества льющихся струи.

Марков растолкал Терешковых:

— Пора. Общежитие — длинное неряшливое пятиэтажное здание с темными коридорами и облезлыми дверями — вроде бы спало. Хотя как эти люди отличают день от ночи?.. пасмурно, светло, ветер лупит в окна крупными холодными каплями дождя…

На выходе их никто не остановил. Охрана, должно быть, делала дело скверно: во всяком случае, откуда‑то доносились шальные пьяные разговоры. Там, наверное, хватали друг друга за грудки, жарко дышали в лицо. Под небом было пронзительно холодно. Странно, что до земли долетала вода, не лед. Туда, показал рукой Терешков‑старый. По деревянным мосткам, местами раздавленным тракторами или грузовиками, местами заваленным то какой‑то белесоватой дрянью, то тускло‑серыми, в выбоинах, слитками, — они пробирались в жутком лабиринте, больше всего напоминающем затоваренный порт. На морскую тематику намекали и разноцветные контейнеры, расставленные в два и в три этажа, а также сваленные в огромную кучу якоря и якорные цепи…

Иногда они утыкались в тупики, но методично возвращались и продолжали путь.

Примерно через час таких блужданий, обогнув исполинский штабель готовых рельсовых сборок, они оказались у зеленого щитового домика под острой ярко‑оранжевой, пылающей на общем фоне крышей. За домиком стоял курносый зеленый вертолет.

— Ну вот, — тихо сказал Терешков‑старый. — Я знал…

Пригибаясь, как под обстрелом, они пересекли открытое место и залегли под тощим вертолетным брюшком, почти прикрытые мокрой травой. Выждали. Тишину ничто не нарушало. Потом Терешков‑старый осторожно поднялся и стал возиться с дверью. Щелкнул замок…

В салоне пахло бензином и было еще холоднее. Марков и Терешков‑молодой устроились сзади, на мягком и даже почти удобном сиденье. Бензину полбака, это хорошо, а вот полоса короткая, бормотал Терешков‑старый, бодро щелкая тумблерами, ну что, попробуем с места… и сначала что‑то негромко загудело впереди, а потом гортанно заклекотало сзади, и лопасти винта медленно пошли по кругу. Раздались пофыркивания, кашель, глухие выстрелы — машину затрясло, лопасти понеслись быстро, быстро, еще быстрее — и слились в сплошной прозрачный круг, мотор прокашлялся и ревел теперь ровно и мощно, трава вокруг легла и только дергалась под ударами вихря. А потом Марков увидел, что из домика выбегает голый по пояс человек с автоматом в руках.

Марков ткнул пилота в плечо: смотри!

Полуголый был сколько‑то секунд растерян, но потом сориентировался: упал на колено и поднял автомат к плечу.

До него было метров пятьдесят. С такого расстояния промахнуться невозможно. А тонкие стенки кабины не спасут от остроносых пуль со стальным сердечником…

И — не двинуться. Не нырнуть в кусты, не зарыться в землю. Марков ощутил себя распятым.

Терешков‑старый двинул какой‑то рычаг, вертолет подпрыгнул, повернулся градусов на девяносто и снова бухнулся на колеса. Полуголый дал первую короткую очередь нарочито мимо, но, когда вертолет вновь приподнялся над землей, открыл огонь на поражение.

Марков увидел, как вокруг дула образуется светлый цветок с черным кружком в центре — летящей к нему пулей. Ничего себе, подумал он, я это вижу, она летит в меня — медленно‑медленно… почти плывет… и не уйти. Как странно…

И в этот немыслимо растянувшийся миг впервые в истории и пока в одном только месте — кончилось время.

Реальность, словно корабль, слепо и неостановимо несущийся по все более мелкому, сохнущему руслу, — налетела на камень, задрожала от удара, но, подчиняясь своей колоссальной инерции, понеслась дальше, унося в днище пробоину — может быть, даже смертельную…

Вертолет подкинуло высоко в небо и закружило, сначала плавно, а потом в совершенно сумасшедшем, немыслимом темпе, перевернуло вверх колесами, еще раз, еще… выровняло, бросило вниз…

Вершины елей жестко шаркнули по брюху, схватились за колеса — но отпустили. Машину вновь подкинуло вверх — до облаков и в облака.

И Терешков‑старый, поняв намек, повел машину вверх.

У облаков не было верхнего края. Казалось, они достают до звезд. Если в этом небе могут быть звезды.

Когда болтанка чуть ослабла, он сбавил обороты и стал осторожно снижаться: сначала пятнадцать метров в секунду, потом десять, потом пять. Стекла кабины заливало дождем.

Он вынырнул из облаков почти над самой железнодорожной веткой. Посмотрел на компас — и полетел назад, на северо‑восток.

Через три минуты железная дорога уперлась в гору. Гору с крутым черным поблескивающим скалистым склоном и плоской вершиной, поросшей, густым нездешним лесом.

— Все понятно…— пробормотал Терешков‑старый, развернул вертолет и полетел обратно. Бензина кое‑как хватит до железки Мурманск— Петербург… впрочем, про дальнейший путь думать будем потом. Пока главное — где‑нибудь сесть…

 

Если бы Крис не стал укладывать саксофон в кофр, он бы успел. Но — решил, что так будет надежнее. Десять секунд… Они решили всё.

Земля не то чтобы дрогнула — она на миг исчезла из‑под ног и тут же вернулась. Но тончайшая завеса, отделяющая его от ушедших, потемнела, помутнела, стала немыслимо толстой… фигуры по ту сторону удалились и вдруг сделались недостижимы. А потом завеса исчезла, превратившись в пустую тьму.

Пахло кровью. И висел мертвец. Крис играл еще несколько часов. Зная прекрасно, что так ему второй раз не сыграть и что мир изменился.

Наконец он уехал. Домой. Там были другие, кто его ждал.

 

Финал ПРЕСНЫЕ ХЛЕБЫ…

Княгиня Довгелло уже не плакала, но отец Георгий продолжал держать ее за руку.

— Бог даст, все обойдется, — говорил он. — Ах, чада мои, ведь предостерегал я вас, умолял, упрашивал…

— Кто же знал, батюшка, что оно все так получится? — вздохнул Кронид Платонович. Венгерка его была прожжена в нескольких местах, голова перебинтована. — Ведь всего за пять лет до того Петруша побывал в рекогносцировке и ничего угрожающего не заметил…

Петр Кронидович, сидя в обнимку с беременной Элен на диване, со страдальческим видом лелеял поврежденную руку.

— Да, — сказал он. — Положение дел было отменным. Порядок в стране. Порядок в войсках. Везде порядок. Меня первым делом доставили в участок, и я не воспринял это за обиду. Так и должно быть — нечего шляться подозрительным личностям без документов. Я читал тогдашние газеты, в конце концов. Попытка бунта в девятьсот пятом году была успешно подавлена. Господа социалисты, — он выразительно посмотрел на Илью Кронидовича и его супругу Марысичку, урожденную Мордмиллович, — господа coциалисты поджали хвост. А кризису на Балканах я не придал значения — когда там не было кризиса?

— Да мы тоже хороши, — сказал Платон Кронидович. — Собрались как на пикник — мит киндерен унд бебехен. Только что охотничьих собак не захватили. Мы там, отец Георгий, были как цыганский табор среди эскимосов. Как можно было ошибиться на целых пять лет? Эшигедэй, ты куда смотрел?

— А я вас, братец, не просил трогать жезл и заниматься вашей дурацкой калибровкой, — прошипел Эшигедэй. Левая сторона лица у него вздулась.

— Сереженька, — сказала Екатерина Кронидовна и вновь зарыдала.

Трое младших Панкратовых и Зиновий Довгелло сидели притихшие, искали, искали приключений и вот нашли!

— Господа, — сказал Фома Витольдович. — Не время искать виноватого. За Сергеем не уследил я, да и как тут было уследить… Совершенно правильно мальчик сделал, что убежал. Мало ли что могло нас ждать?

— Дочка, уведи княгиню, — обратился Георгий к Элен. — Да и тебе, чаю, ни к чему переживать все сызнова. Ступайте, поплачьте, помолитесь…

— Нет, но матросы‑то каковы! — воскликнул Петр Кронидович. — Только и умеют ведь, что собственные флоты затоплять, а туда же — буревестники! Недаром я, видно, с покойником Нахимовым вечно собачился насчет дисциплины…

Когда женщины ушли, о. Георгий жестом приказал Ефиму разлить по рюмкам финьшампань и спросил.

— А откудова же там китайцы взялись? Их ведь в Орловской губернии сроду не было.

— Оттудова, откудова и мадьяры! — отвечал Петр Кронидович. — Интернационалка. Нашествие языцей. Крушение империи. Их вот такие, — он снова кивнул на Илью, — в Россию призвали.

— Позволь, брат, это поклеп! — тонко вскрикнул Илья. — Любую идею легко опошлить. Если власть так легко пала — стало быть, прогнила…

— Поторопился… вернее, поторопится Государь с освобождением, — сказал Кронид Платонович. — Мне бы рапорт на высочайшее имя представить, да кто ж ему поверит, такому рапорту… Ах, пережалели мымужичка, не допороли…

— И мадьяр в свое время не добили, — мрачно добавил Петр. — Вот они нас чуть и не расстреляли.

— А комиссар Хомяков, — сказал Кронид Платонович, — между прочим, отец Георгий, нашему филиппушке родной правнук!

— Непостижимо, — сказал о. Георгий и перекрестился, — Ведь у Филиппушки и внучата покуда малые…

— Вот и перерезать, покуда малые, — сказал Петр.

— Новый Ирод отыскался, — сказал о. Георгий.

— А кабы вы, батюшка, видели, что они с вашим преемником в Сабуровской церкви сделали, так по‑другому бы запели, — сказал Фома Витольдович. — Они его к олтажу гвоздями приколотили… Молоденький совсем хлопец, только из бурсы.

— Слава Христу, не доживу, не увижу…— О. Георгий скрыл лицо в ладонях.‑Так ведь и преподобный Серафим о том же пророчествовал…

— Вот в этой зале, — Фома Витольдович повел рукой, — все говном покрыто было… Будет.

— А орудия у них хороши, — неожиданно сказал Петр. — Вообще артиллерия превосходная. Фома Витольдович подошел к стене.

— Во‑от тут меня пулька минует… Ставили меня к стенке, пшепрашем, как польского шпиона. В засранной зале. Нет, Панове, такой ценой мне и вольности польской не надо. Они и Польшу сожрут, не заметят.

Илья сидел с виноватым видом, словно лично был повинен в грядущих безобразиях. Появление Марысички его в семействе было встречено, разумеется, без всякого удовольствия.

—Такой расцвет наук,‑сказал Платон Кронидович. — И такое падение нравов…

— Не о том говорите, чада мои, — сказал о. Георгий. — Как будем Сереженьку выручать?

— Теперь уж никак, — тяжело вздохнул Кронид Платонович.‑Точно угадать сумеет только Эшигедэй, да и то вряд ли, да и Сереженька на одном месте ждать не будет. Видели, сколько мальцов бессемейных бегает? Тысячи! Но Сережа сильный, умный мальчик, и мы его в конце концов найдем. Все мои уроки он должен помнить и, надеюсь, сумеет переместиться в более благоприятные времена…

— Чем же Россия так Господа прогневила? — сказал Петр.

— Гордыней, — неожиданно сказал о. Георгий. — Гордыней да завистью.

— Это нонсенс, — сказал Платон Кронидович. — Совершенно противоположные качества.

— Отнюдь, — сказал о. Георгий. — Сумма отдельных завистей составляет общую гордыню. Но зависть — гниль для костей, а потому спотыкнется гордыня и упадет…

— Так ведь и у товарищей комиссаров та же гордыня! — воскликнул Петр. — Они, представьте, мировой революцией грезят! А колье с шеи у Элен содрали, не постеснялись. И жидов там, батюшка, больше, чем во всем Ветхом Завете. Ораторы! Пророки! Товарись Суркис! Сто, товарись Миркис? — передразнил он грядущих иудеев.

— Добровольцы тоже не лучше, — заметил Платон Кронидович. — Пьют, нюхают какую‑то гадость… В основном студенты‑недоучки…

— Э, брат, врешь! — сказал Петр. — На добровольцев‑то как раз и вся надежда у той смятенной России. Они с мужичками не церемонятся, даже военно‑полевых судов не устраивают. Если бы не эскадрон этого самозваного графа Кудрявцева, нам бы и вовсе не воротиться. Нет, отец Георгий, там еще не все потеряно…

— А по‑моему, безнадежно, — сказал Довгелло. — Варвары вошли в Рим, и победы редких Аэциев дела не решат. Да и для ваших добровольцев мы все равно были кучкой сумасшедших в маскарадных одеждах. Представьте себе, батюшка, эти комиссары нас приняли за театральную труппу и потребовали представить шиллеровских «Разбойников»…

— Редкий негодяй был этот Макар Хомяков, — сказал Кронид Платонович. — Но даже и у такого не стал бы я вырезать звезды на спине…

— Какие звезды? — ужаснулся о. Георгий.

— Видите ли, святой отец, у этих мятежников нечто вроде символа — пятиконечная звезда…

— Так что же вы хотите, — сказал священник. — Они даже не скрываются. А кто эти звезды вырезал?

— Офицеры русские, — вздохнул Петр. — Спасители наши. Ну да и те их тоже не милуют. Я на втором бастионе даже в самый горячий день столько трупов не видывал, сколько эти красные пленных расстреляли. Свои — своих! Не турок, не башибузуков — своих! Русских!

— Значит, не такие уж мы свои нашим мужичкам, — сказал Платон. — Давайте‑ка выпьем, мать их перечницу…

— Охти, ведь дети тут! — встревожился о. Георгий.

— Эти дети, батюшка, уже такого насмотрелись и наслушались, — махнул рукой Петр. — Я и то старше был, когда при мне человека шашкой располовинили… Ничего, злее будут. — Он сжал поднятый кулак. — Вот так это зверье станем держать! Школы им? Докторов им? Банник им в казенную часть по самые гланды!

О. Георгий задумчиво выпил, занюхал ржаной корочкой.

— Вот многие помещики и не бывали в грядущем, а в точности так же думают, — сказал он. — Зреют, как сказано, гроздья гнева, и урожай… М‑да… А все же нет иного выхода, разве как в любви и смирении. Не дело вымещать на предках грехи потомков, стыдитесь, Петр Кронидович… И незачем было в грядущее заглядывать, сказано же: «Ворожеи не оставляй в живых». Но что же ты, Илюша, душа моя, помалкиваешь?

— А у него идеалы рухнули, — злорадно сказал Платон. — Как услышал песенку: «Пароход идет прямо к пристани, будем рыбу кормить…» Э‑э… Как их, дьяволов…

— Коммунистами, papa, — подсказал Платон‑младший.

— Вот‑вот. А те в свою очередь тоже музицируют:

«Пароход плывет, волны кольцами, будем рыбу кормить добровольцами». Танцуют все!

— А ты, брат, — бледный Илья поднялся с дивана, — А ты разве не разочаровался в своей науке? Слышал кашель того штабс‑капитана, который газов наглотался?

— Брось, наука тут ни при чем. Что дубина, что газ — все едино.

— А с чего все началось? — не унимался Илья. — С войны! Вот такие, как наш Петруша, в штабах засиделись, силушку почувствовали…

Младшим Панкратовым‑Довгелло в конце концов надоели разговоры взрослых, они переглянулись и, спросившись у дедушки, помчались в Сабуровку — лупить впрок еще ничего не подозревающих внуков кузнеца Филиппушки.

— А парни наши все‑таки молодцом там держались, — самодовольно сказал Платон. — И Серж не пропадет. Как он этому солдатику песку‑то в глаза кинул!

— Чувствую, что не увижу его больше, — сказал Фома Витольдович.

Тем временем о. Георгий пересел поближе к Крониду Платоновичу.

— …Значит, вы и в той будущей Сабуровке были?

— Были, отче.

— А не спрашивали у местных о судьбах своих потомков?

— Не до того было, батюшка, впрочем… Какой, однако, у вас живой ум, отец Георгий! Ведь и в самом деле! Этот варнак Хомяков учинил мне форменный допрос не хуже Николая Павловича. Но я и Государю не лгал, не стал и хама обманывать. Кто таков? Бывший государственный преступник второго разряда Кронид Платонов Панкратов, говорю. Комиссар мой в смех: Кронид Панкратов? Декабрист? Да как ты, гнида дворянская, смеешь светлое имя поганить? Мы ему памятник здесь воздвигнем после победы мировой революции, а тебя расстреляем. У нас, мол, в Сабуровке все знают, что сразу после отмены крепостного рабства все Панкратовы со слугами, чадами и домочадцами уехали за море, в Калифорнию…

— Стало быть, вам суждено уехать, — сказал о. Георгий.

— Мы и уедем, батюшка. Только не в Калифорнию. «Раньше в Сосенках только одна Изумленная Барыня жила, а теперь все господа спятили!» — рассказывали сабуровские мужички, приезжая в город.

Но там и без них уже знали, что в Сабуровке что‑то затевается невиданное и неслыханное. Из Москвы, из Петербурга то и дело тянулись в имение тяжело груженные фуры, приезжали какие‑то неведомые люди, а потом туда пригнали даже целый табун рысаков с завода графа Орлова.

Огромный дворец старика Сабурова наконец‑то был заселен целиком — Кронид Платонович выписал к себе и литовскую, и малороссийскую родню, и даже двое братьев снохи‑гречанки прибыли, а уж о родственниках Марысички Мордмиллович и говорить не приходится. Приезжала в основном молодежь — всякие двоюродные и внучатые племянники, о которых в другое время навряд ли бы вспомнили. Сейчас все шли в дело. Гости не шатались праздно — молодые люди обучались джигитовке и рубке лозы под руководством старого вахмистра, знакомца Петра Кронидовича со времен Хивинского похода, девушки перенимали у деревенских мастериц умение прясть и ткать, сеять и обрабатывать лен, ухаживать за больными и заготавливать провизию.

Петр Кронидович пошел в ученики к Филиппушке и, сказывали подмастерья кузнеца, дошел в ремесле до совершенства, — правда, ковал он по большей части холодное оружие.

Сыновья Платона Кронидовича и вовсе чудили — соорудили двухколесный экипаж, править которым можно только стоя, и раскатывали на паре коней по лугам — Петруша правил, а Платоша стрелял из лука по тыквам. Дениса же Панкратова с Зиновием Довгеллой неоднократно видели бегавшими в рогатых шлемах.

«Деньги‑то некуда девать — вот и бесятся», — говорили мужички, хотя, по их, мужичков, расчетам, деньги уже давно должны были кончиться, даже если все заложить и перезаложить.

Окрестные помещики полагали, что большое панкратовское гнездо попросту готовится к переменам, должным наступить после эмансипации крестьян, и желает завести передовое европейское хозяйство, для чего и выписано из Голландии стадо коров, из Англии — отара тонкорунных овец, а откуда‑то из Греции даже козы, как будто своих не хватает.

Мужики это поняли по‑своему: дескать, в Сибири было Крониду Платоновичу откровение, что грядет новый Всемирный Потоп, вот он и вознамерился построить ковчег, а теперь собирает всякой твари по паре. Мужики, норовя заработать на водку, тащили в имение пойманных зайцев, белок, перепелов и очень удивлялись, когда их вместе с живностью отправляли в известном всякому русскому направлении.

Но самые серьезные, основательные сабуровские землепашцы языками зря не мололи, но справляли всякую работу, заданную барином, потому что за нее барин, о диво, платил и можно было скопить денег на будущий выкуп земли. А болтунов били — тоже серьезно и основательно.

Разумеется, странные приготовления в Сабуровке не могли не привлечь внимания начальства, учитывая прошлое Кронида Платоновича. Начальству было объяснено, что Панкратовы желают основать русскую колонию на одном из островов Тихого океана, а поскольку остров сей населен лишь дикими племенами, то и придется туда завозить все — от гвоздя до ружья. Подобных прожектов в России было к тому времени множество — кто‑то собирался покорять Абиссинию, кто‑то Египет, да и времена военных авантюр Черняева и Скобелева были уже на подходе. И неясным оставалось в свете новых веяний, что дозволено, а что нет. Российская энергичность бушевала, как река, взломавшая лед. Так что власти вскоре перестали обращать внимание на полоумных утопистов.

А проходивший через Сабуровку странник уверенно заявил, что господа собрались в Беловодье.

Сам Кронид Платонович весной выходил в поле пахать, обряженный в одну длиннополую рубаху. Солнце играло на его лысине, обрамленной серебряным венчиком волос, зычный голос, выводивший какие‑то незнакомые молитвы, разносился далеко вокруг.

Илья Кронидович находился поблизости и пытался передать молодежи свое особое понимание земли, он же ведал закупкой и сортировкой семян для будущих урожаев. Илья уже дважды стал отцом, а шурин его Ицик Мордмиллович, занимаясь в далеком Петербурге биржевой игрой, обеспечивал финансовое могущество предприятия. О даре предвидения у Ицика в деловых кругах рассказывали легенды.

Платон Кронидович выписывал из‑за границы самые дорогие научные приборы, во флигеле, занятом им под штудии, то и дело что‑то ревело и взрывалось, сверкали молнии. А однажды над Сабуровкой поднялся, совсем как на ярмарке, воздушный шар, на котором намалеван был огромный глаз, и ученый муж пущал свои молнии прямо из корзины.

Молодежь, кроме того, по утрам занималась обязательной атлетической гимнастикой по учебнику профессора Брюхнера, а также метанием диска, бросанием копья и прочими старинными ристальными играми.

По зимам эта бурная деятельность не замирала, но попросту в особо лютые морозы перемещалась под крышу.

Фома Витольдович и Эшигедэй (про которого в Сабуровке говорили, что он и есть тот самый Белый Арап) целый год провели в экспедиции где‑то на севере, у лопарей и самоедов. Вообще таинственные и долгие отлучки были среди обитателей Сосенок не редкостью — и, странное дело, мог человек пропасть на месяц, хотя никто не видел его покидающим имение. После своего путешествия Фома Витольдович сделал в Историческом обществе доклад и был оглушительно освистан.

От женщин, вопреки обыкновению, узнать было ничего нельзя — помалкивали и благородные дамы, и дворня. Даже от известной своей языкастостью кухарки Татьяны. У нее только появилась странная привычка называть сабуровских своих ухажеров пигмеями. Мстительные ухажеры тут же связали ее имя со старым барином…

Один о. Георгий не принимал участия во всем этом. Сабуровский батюшка как‑то враз постарел, осунулся и улыбался только детям — да и то лишь, когда замечал их. Иногда он приходил к Крониду Платоновичу, и они подолгу спорили — после чего священник казался еще более подавленным. Попадья под большим секретом рассказала товаркам, что однажды ночью батюшка внезапно воскликнул: «Да какое же я право имею благовествовать прежде Христа?» — после чего поднялся и молился до рассвета…

 

Эпилог

Прошло больше месяца. Крис постарел и ссутулился. Он перестал бриться, и щетина перла седая. Хасановна пыталась его воспитать, но у нее ничего не получилось.

Он знал, что лучше бы пить, — но пить не мог и даже почти не курил, целыми днями бродя по бульварам. У него появилось новое любимое местечко на Страстном. Там можно было сидеть подолгу на белом пластмассовом стуле, за белым пластмассовым, уже надломанным с краю столом, понемножку пить пиво, заедать чипсами — и даже не глазеть по сторонам.

Люди медленно и легковесно пролетали мимо, совершенно ненужные и пустые.

Впервые в жизни он перестал их чувствовать. Это было как внезапная глухота. Поначалу — даже не страшно…

Он сидел там, когда зазвонил телефон. Лень было лезть в карман — лень и противно.

— Дядя, — сказала девочка, доедающая сосиску, — у тебя тамагочи обкакался.

Но это была Хасановна.

— Приходите, — сказала она, и голос был испуганный и обрадованный одновременно.

— Что такое?

— Гости.

— Клиенты? Я не принимаю. Гоните в шею.

— Гости. Настоящие…

Крис оставил недопитое пиво, подмигнул девочке и пошел вниз по бульвару.

За месяц квартира опустела. Альберт снял под офис «Аргуса» один из кабинетов своего бывшего НИИ, перевез туда технику, в том же направлении укатились Рифат и Нинка‑Впотьмах, из старой команды лишь Паша Бурчало, переименованный за полное отсутствие растительности в Ёжика, заходил, пил чай с Хасановной и мечтал попасть к Крису в обучение. Но и он понимал, что если это и произойдет, то не скоро.

Дверь вновь не запиралась.Слышались голоса.

На кухне сидели трое, уже вполне навеселе. Панкратов — в джинсах и не слишком свежей белой майке с плейбоевским кроликом на груди, и Марков с Терешковым — оба в безрукавых тельняшках, Терешков дочерна загорелый, плечи пятнистые, Марков не по‑летнему бледный. Оба казались значительно, на многие годы, старше, чем месяц назад… впрочем, Крис ни в чем не был решительно уверен. На столе возвышалась двухлитровая бутыль «Чивас Ригал» — культового виски чикагских мафиози.

Панкратов остался сидеть, а эти двое вдруг полезли обниматься, чего Крис вообще‑то не любил, но тут вдруг — подкатило к горлу.

Они не видели его очень давно, очень давно‑Сколько лет? Это смотря как считать. Туда‑сюда‑обратно…

— Да, — сказал Крис, когда объятия поутихли, а бутыль только наклонила горло к граненым стаканам, набитым льдом. — Пока не увлеклись…

Он сходил в бывшую приемную и выудил из ящика стола брошюрки, уже весьма помятые и захватанные. «Пролетарская машина времени…»

— Автограф, пожалуйста. Сами‑то видели? Марков и Терешков переглянулись.

— Ты первый.

— Нет, ты.

— Ты старше.

— Зато ты был начальник.

— Ну ладно…

Они расписались. Марков изысканно, Терешков криво.

— А полный комплект хотите? — хитро спросил Марков.

— Ксерокопию, правда. — Терешков подпортил эффект. — В «дурке» был, его потом Ткач домой забрал… Но можно попросить.

— А чем все кончается? — спросил Крис.

— Наши победили, — засмеялся Марков, — как же иначе… Ну что, за встречу?

— Может быть, Дору Хасановну дождемся? — предложил Панкратов. — А то отправили женщину за закуской, а сами…

— Да мы ей отдельно нальем.

— Все равно нехорошо. Возникла неловкость.

— Милиционер народился, — сказал Марков.

— Да…— Крис покивал. — Взамен убывших… Про наших что‑нибудь слышно? Про Ираиду, про Ивана? Нашли они?..

— Ну, Кристофор Мартович! — Панкратов раскинул руки. — В десятках томов сие описано, а вы вопросы задаете…

— И все же? Хочу прямой ответ, не в метафорах.

— Нашли, конечно. Без осложнений, разумеется, не обошлось…

— Но вернуться не смогли? Или… не захотели? Панкратов уставился на свой стакан.

— Мне — отсюда — трудно судить об этом, — сказал он наконец. — Там… захватывает. И очень трудно захотеть… или смочь. Понимаете?

— Наверное, — сказал Крис. — А почему вы все еще здесь?

— Вы еще спросите, не еврей ли я, — сказал Панкратов. — Убирайся в свой Израиль… Нет? Крис неохотно засмеялся.

— Почти да. Какого черта, Панкратов? Вы ведь, в сущности, разорили Россию… а я тут с вами пью. И почему‑то без отвращения. Кстати, плесните‑ка… Чем вы это объясните?

— Я? Разорил? Сильно сказано… Хотя… Надо будет посчитать. Но конечно, отщипнули порядочно. Спорить не буду. Да только и без нас…— Он вдруг задумался. — Черт его знает, что стало бы без нас. Не столько в том наша вина, что хапали себе, сколько в том, что других хапать учили.

— Чтобы спрятать мертвый лист, он сажает мертвый лес? — спросил Крис.

Панкратов продолжительным взглядом посмотрел на него, потом несколько раз кивнул — уже думая, похоже, о другом.

— Вот и Хасановна! — вдруг обрадовался Марков.

Он вскочил и побежал помогать.

— Если честно, то мне это так надоело…— сказал Панкратов. — Достали они меня, паразиты, как сорок тысяч братьев достать не могут… Ладно, когда жратву им туда, коньяк и лопаты посылаешь, а когда еще и танки… нет. Не желаю участвовать. Асы, ваны, пандавы, кауравы, титаны… надоели. И все.

— А чем там все кончилось у Сережи с Эши… с этим… с Эдом?

— Ничем хорошим, как вы понимаете. Не хочу об этом. Сережа… я чувствую, что виноват перед ним. Не нашел сразу, не узнал… моя вина. А потом, когда узнал, где он и кто он… надо было более настойчиво пробиваться к его памяти, к той, забытой, личности. То есть я старался, но вижу, что недостаточно. Испугался, что у него начнется раздвоение. Он ведь и без того… — Панкратов пошевелил пальцами у виска. — С проблемами. Вот я и решил тогда: буду поддерживать исподтишка… Он ведь и Эшигедэя не узнал, когда тот к нему пришел.

— Узнал, — сказал Крис.

— Нет. Он его возненавидел — не сразу, постепенно — но сам не знал почему. Шумно вернулся Марков, принялся раскладывать по столу какие‑то свертки, банки… Хасановна, взяв предложенный стакан, прищурилась на Панкратова.

— Ну, что, Илья Кронидович? Ваша карта бита? Рухнула вековая мечта о мировом господстве? Панкратов встал.

— Я хочу выпить за то, — сказал он, — чтобы наши мечты всегда оставались мечтами. Так они гораздо красивее. Особенно когда видишь все это с изнанки.

Брякнули кубики льда.

— Зато никому не поклонялись так охотно, как неведомому богу, — сказал Крис. — И этим можно утешаться.

— Богу‑снабженцу, — проворчал Панкратов и снова потянулся к бутылке. — Говорила мне Марысичка: если бы ты застрелил генерал‑губернатора, то твоим именем по крайней мере назвали бы детский сад…

— Все революции погибли из‑за людского тщеславия, — мудро сказала Хасановна. — Подлинные вожди и герои существуют в безвестности.

— И боги, — добавил Крис.

— Памятник неизвестному богу, — сказал Те‑решков. — Пионеры, вечный огонь, венки от правительства…

— Или павшему ангелу, — добавил Марков.

— Типун вам на язык! — испугалась Хасановна.

— Ой, — сказал Терешков, — и правда, чего это я…

— Все это ерунда, — сказал Панкратов. — Уже столько всего наболтали, что можно ничего не бояться. Ребята! Дора Хасановна! Объясните дураку: почему всем от меня было что‑то нужно — деньги, бессмертие, билет до Гипербореи, — а вам ничего? Что вы — другие? Или это вы нормальные, а те…

— Брось, — сказал Марков. — Все это плешь. Вот лед кончился — это да. Это плохо. Не люблю я виски без льда. Особенно в жару.

— Лед — кончился… А вы знаете хоть, почему кончился лед? Когда вы швырнули эту базу…

— Мы тут ни при чем. Ты нам хоть это не шей.

— Без вас так или иначе не обошлось — хотели вы того или нет… Так вот — в ледники улетела чертова уйма термита. Больше тридцати тысяч тонн. Плюс энергетический потенциал этих шестидесяти тысяч лет… Вот вам и конец ледникового периода. Дора Хасановна, если я правильно помню, первоначально этот термит для чего предназначался?..

— Правильно я товарищу Бокию тебя расстрелять предлагала! — сварливо сказала Хасановна.

— Ничего не правильно. Для чего предназначался, на те цели и был израсходован. Обогрев Арктики. В чем состав преступления? Вон, Гольф‑стрим до сих пор функционирует исправно…

— А кого он обслуживает, этот твой Гольфстрим? То‑то и оно! Пригрели Европу…

— Кстати, о Европе. Хасановна, ребята! Только не перебивайте меня, ладно? Мы все примерно в одном положении: одинокие и потерянные в этом времени людишки. И в ближайшем будущем нам ничего не светит. Так? Значит, мы можем что? Сидеть в переходе и играть на трубе, или забивать козла, или писать мемуары… Так делают почти все. Это тривиально. Крис, ведь вам найти какую‑нибудь вещь — несложно. У меня помойка денег. Ребятам тоже хватит поезда под откос пущать — война кончилась…

— Ну?

— Значит, так. Началась эта история в Иерусалиме в тридцать третьем году от Рождества Христова, а оборвалась в сорок четвертом — уже нашего века — где‑то в Арденнах…

— Машину не дам, — сразу заявил Марков.

— А я и не прошу, — отмахнулся Панкратов. — Ты лучше за стаканами следи, чтоб не высыхали. Так вот: в сорок четвертом, зимой, в Арденнах шли тяжелые бои…