Из записок доктора Ивана Стрельцова

 

Было по‑настоящему темно, когда я проснулся и почувствовал, что могу встать. То ли во сне, то ли в какой‑то полудреме я проанализировал свое состояние как бы со стороны — пригласив себя‑врача к себе‑раненому — и решил, что тяжесть обусловлена не столько самим ранением, относящимся к легким с кратковременной потерей боеспособности (до семи дней), сколько с отравлением неизвестным ядом с выраженным психотомиметическим действием. Возможно, действие яда прекратилось. Возможно, помог антидот, введенный вовремя. Во всяком случае, я чувствовал, что вынырнул из какой‑то глупой мутной депрессии.

И — мог — наконец — встать!

Впрочем, как человек осторожный, я сначала спустил ноги с кровати и сел. Было больно, однако без эксцессов. Теперь следовало привыкнуть к темноте. Когда просыпаешься, видишь почти так же плохо, как если бы вошел в темную комнату из светлой….

Ираида спала в кресле, свернувшись уютно, но вряд ли слишком удобно. Дед ее храпел на полу. В темноте он казался особенно громаден. Диван занимал колдун… Я стал всматриваться — и вдруг понял, что это не лежащий человек, а всего лишь скомканное покрывало!

Так… Я тронул Ираиду за руку — она проснулась мгновенно и бесшумно — и приложил палец к губам. Потом показал на диван.

— Ваня, — сказала она тихо, — как ты меня напугал…

— А…— Но я уже все понял.

— Черт с ним. Тебе лучше?

— Мне уже почти хорошо. Вот ты здесь — и мне хорошо. Ладно, если все в порядке — то ты спи, а я пока поброжу. Ложись нормально, в кресле разве сон?

— Да у меня там… беженцы…

— Ложись, на мою.

— Ваня, что подумают…

— Что подумают, то и подумают… Как честная девушка, ты должна будешь выйти за меня замуж. Всего‑то делов.

— Убедил, — сказала Ираида, на четвереньках, но с пантерьей грацией перешагнула с кресла на кровать, растянулась у стенки, переливчато вздохнула и засопела носом.

В приемной сидели четверо: Крис, Коломиец, «братец Майкрофт» и Ященко, по‑прежнему связанный, но уже без пластыря на морде.

— …не волнуйся, — говорил братец по телефону. — Не пропадем. Ты понимаешь, я вдруг понял, что работать под настолько неблагодарными людьми — просто опасно. Вот и все. И больше ничего. Никаких демаршей. А ты подумала… Ну, я понимаю. Нет, тебе показалось. Да вот сидим с ним, как раз именно это все и обсуждаем. Да‑да. Хорошо. Спокойной ночи. Я тебе говорю: обойдется. Конечно.

Он положил трубку и кивнул мне, приглашая присоединиться. У Альберта была славная черта: где бы он ни появлялся, всем сразу делалось понятно, что здесь он главный. Даже на конкурсе поваров.

— И дальше, — сказал он, водя карандашом над картой — той, которую составляла Ираида по материалам колдуна Митрофанова. — Вы этого знать не могли, потому что пожарные имеют приказ: все данные секретить. Насколько мне известно, почти десять процентов пожаров от якобы курения в постели — это случаи самовозгорания. Непонятно? Люди загораются. Вспыхивают. Иногда просто ожоги получают, иногда — только пепел остается… Не объясненный наукой феномен. Поэтому — держать в тайне. Все, что не объяснено наукой, на всякий случай держится в тайне… Так вот, я — совершенно случайно — знаю доподлинно, что все отмеченные вами пожары относятся именно к этим случаям.

— Оп‑па…— сказал Коломиец и посмотрел на Ященко. Тот замотал головой, не издавая ни звука. Видимо, звук ему запретили.

Это все было интересно и важно, но меня ждали насущные дела в другом месте.

А кроме того — вспомнилось сквозь бессознанность, сквозь бред — как предлагал Ираидин дед кое‑что Ященко… где два, там и пять… — и теперь надо было решить, что мне с этим воспоминанием делать…

Разобравшись с нуждами организма, я даже затеял его помывку — после чего, усталый, но обновленный, выбрался обратно. Альберт рассказывал колдуну про случай в тюремном изоляторе и демонстрировал кассету с записью последних слов Рудика Батца.

— …то есть мы вас просто убьем, а потом поставим эту кассету — что вы будете делать? Как я понимаю, мозг не должен быть разрушен, поэтому придется душить… Вот доктор подскажет: как нам убить товарища полковника с наименьшими повреждениями мозговой ткани?

— Он еще и товарищ полковник?

— Разумеется, давно выбыл из рядов по причине естественной смерти… в каком году? В восемьдесят четвертом?

Колдун закивал. Кажется, он уже плавал в собственном ужасе.

— Цепляли на них погоны — будто марки на конверт клеили, — сказал Альберт с досадой. — Вон, таскается у нас один — всего‑то и умеет, что Алена Делона вызывать, а уже генерал… Так какие ваши рекомендации, доктор?

— Покопаюсь в аптечке, — сказал я. — Подберем что‑нибудь… А если просто кровь выпустить? Он же именно это практиковал?

— Да, наверное, — прищурился Альберт. — Так сказать, подобное подобным…

— Панкратов говорил, что возьмет его любым, живым или мертвым — все равно. Судя по всему, подобного рода смерть для них не значит ни черта. Равна простуде. Я ведь прав? — Крис посмотрел на Ященко. Тот сумрачно кивнул. — Так что будем делать?

На кухне вдруг засмеялись, Альберт досадливо поморщился. Потом из кухни появился какой‑то совершенно лишенный растительности человек с кейсом — похоже, тем самым, который мы вылавливали еще в Талды‑Кургане. Человек приветливо мне кивнул, и я вдруг узнал в нем охранника Пашу…

— Вот, — сказал он. — Можно опробовать.

— А смех почему?

— Предыдущие записи слушаем. Там такое.

— Отставить. Отмотать на начало, скопировать, оригинал и копию мне. Ясно?

— Так точно. Разрешите идти?

— Идите.

Паша четко повернулся налево кругом и скрылся.

Альберт положил руку на кейс и стал смотреть на Ященко. А у того лицо вдруг как‑то обмякло и растеклось. Заблестели слезы. Губы зашевелились.

— Я ведь тебя… — и сглотнул, Коломиец приподнялся было, но Альберт движением пальца показал: не надо. — Я тебя… маленького, вот такого… а потом? считай, до генерала и довел…

— Я знаю, — сказал Альберт.

— Алик, — сказал Крис, — давай: только я. Меня он до генерала не доводил, мне проще.

— Тебе я жизнь спас… эти обезьянки из тебя такое бы фрикасе сделали…

— А я иной раз думаю: на хрена? Лучше бы меня замочили тогда. Баллада о неизвестном джазисте… Куда бы приличнее стал сюжет, чем то, что получилось. Ты мне жизнь спас, ты ее и обгадил всю. Живу, как пидор… вон, перед Иваном стыдно…

— Это вы о чем? — спросил я.

— Хлопцы, не нужно, — быстро сказал Коломиец. — Он специально вас на тему завел.

— Да ладно, теперь уж чего… Тем более нашелся тот майор. Так и так Иван бы все узнал…

— Какой майор?

Это спросили одновременно и я, и Ященко. Но Ященко тут же понял, а я конечно же нет. Но он понял. И сказал с ужасом:

— Этого не может быть… Крис убито пожал плечами.

— Здесь что‑то нечисто…

Крис усмехнулся — очень даже сардонически.

— О чем вообще речь? — встрял я. Коломиец замычал, как от зубной боли. Даже за щеку взялся.

Крис тоже поморщился, но как‑то по‑другому.

И начал:

— Это было в семьдесят пятом году…

Марков посветил фонарем.

— И здесь тоже…

Он спрыгнул вниз, Терешков подхватил его, удержал от падения.

— По крайней мере три вагона с гробами, — сказал Марков. — Наверняка и остальные…

— Теперь бы найти место, где спрятаться, — сказал Терешков.

— Разве что на платформе, под брезентом. — Марков был непреклонен.

— Еще есть время поискать что‑то получше. Он оказался и прав, и не прав. Дверь одного из вагонов оказалась незапертой, но гробы — штабель под потолок — хранили в себе такой мощный запас подземного холода, что уже через полчаса Марков начал стучать зубами. Он хотел выскочить наружу и погреться, но по телу поезда пробежала громыхающая волна, и вагон тронулся…

— Дурак ты, Крис, — сказал доктор. — Хорошо же ты обо мне думал.

— Дурак, — с легкостью согласился Крис.

— Как будто я отморозок упертый и ни черта не понимаю.

— Ну вот.

— Проехали тему, — сказал Альберт. — Антон Григорьевич, твое последнее слово.

— Последнее?

— Да.

— Мое?

— Не тяни резину.

— Я бы… полезным… мог… Он замолчал, и никто не захотел перебить это молчание.

— Ладно. Я ничего не прошу. Я только я сам знаю, чего заслужил. И вы не знаете, и никто не знает. Много на мне грехов. Чрезвычайно. Не о прощении прошу. А прошу о милости великой: будете казнить шамана — вспомните обо мне. Как будто я это делаю. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Альберт. И он раскрыл кейс так, чтобы Ященко смотрел в открывшееся мерцающее нутро.

— Все, ребята. Теперь отойдем… на кухню, что ли. Покурим‑

Казалось, говорить просто не о чем. Хорошо, что нижние чины в присутствии начальников вели себя отменно. То есть догадались налить.

Первым нарушил по‑настоящему долгое молчание барон Хираока:

— Однажды мастер меча Сета Миура отправился на легкой лодке кэга вверх по реке Агано, вытекающей из озера Инавасиро. Он плыл два дня, а не третий день ему встретилось страшное чудовище иссэро, целиком состоящее из дерьма. Чудовище сказало: «Давно я охочусь за тобой, Сета Миура! Вот ты и попался. Сейчас я съем тебя». Но мастер меча расхохотался ему в ответ: «Нет, иссэро, это я тебя съем!» И съел.

— У него не было меча? — спросил Крис.

— Был. Но поедание — это единственный способ осилить чудовище иссэро, — ответил барон.

— Грустно…

— Да. Эта история имеет еще более грустное продолжение, но я не стану его рассказывать, потому что оно совсем о другом.

— Он вернулся в деревню, где его ждала невеста, и оказалось, что уже прошло пятьдесят лет? — спросил доктор. — Ираида рассказывала, — пояснил он удивленно поднявшему бровь барону.

— Ирка‑тян — мудрая женщина, — сказал барон. — Но продолжение было другим… Иван Петрович, я знаю, что ты любишь ее, а она любит тебя. Бери ее в жены. Ты будешь счастлив на весь свой век. Но учти главное: она ценнее всего, что ты можешь себе вообразить. Все, что у тебя было и есть, — ничто в сравнении с нею. И тебе предстоит постоянно доказывать себе, что ты достоин ее. Это тяжелая работа. Но нет другой работы, за которую ты получишь такую награду.

Доктор, и без того очень бледный, стал даже синеватым — но на скулах заполыхал румянец.

— Так это правда, Иван? — спросил Крис чуть растерянно.

Доктор, наверное, хотел кивнуть, но лишь сморщился от боли.

— Ффф… у‑у… Да. Правда. Правда.

— Ну, что ж… Поздравляю. Прими… ну… сам понимаешь…

— Ребята, — сказал доктор. — Мужики. Барон… Я сам не ожидал, честное слово. Не думал даже, не понимал… и вдруг… Я сам от себя не ожидал. Юноша бледный… Смешно, правда? Но я — счастлив. Женя, я тебе клянусь — что, ну… ну не знаю… Барон точно сказал: ничего не было ценнее… Да вы меня понимаете…

— Да понимаем, ты уж так не переживай, — похлопал его по руке Коломиец. — Дурнив нема, уси женились…

— Теперь надо найти способ выбраться из всей этой катавасии без потерь, — сказал Альберт.

— А ты разве еще не нашел? — спросил Крис.

— Гладко было на бумаге… Пойдемте, наверное, уже поспело.

Ященко сидел очень прямо — и плакал. По лицу его бродили сиреневые отсветы.

— Здравствуй, Антон, — сказал Альберт. — Ты хорошо подумал о своем поведении?

— Я не Антон, дяденька. — Ященко всхлипнул и потянул носом, голос его был взрослый, низкий, но с мальчишескими интонациями. — Вы меня опять путаете. Я ведь Сережа. Вы что, не узнаете меня? Забыли? Сережа Довгелло. Вы приезжали к нам на Рождество…

 

Контртема:

ЭДЕМ

Исполняет Кронид Платонович

 

Да, родные мои, не знаю, что бы я сейчас и делал, когда бы не Сереженька. Помереть бы мне отец Георгий не дал, да и не так‑то просто меня теперь свести на тот свет. А вот исправник моих бредовых речей и слушать бы не стал: отправил бы назад в Сибирь в кандалах по этапу, яко Ивана, родства не помнящего, да еще и по зубам бы настучал. Детское воображение, для которого не существует преград и условностей вашей позитивистской науки, помогло младенцу проглаголить истину. Ах, ведь предупреждали меня, что в скудных временных пределах изменить судьбы невозможно! Бедная Сашенька! Ведь и прочие попытки не удались! Это же все я пытался добраться до усадьбы в ледостав, это на меня нападали волки… Но всякий раз меня возвращало в исходный пункт.

Бедная моя Сашенька! Господу угодно было наказать меня ее гибелью за мое окаянство и блуд. Но расскажу все по порядку, а вы слушайте, слушайте внимательно, какою бы невероятною не показалась бы вам моя повесть.

Местом поселения мне было определено село Усть‑Курлюк, стоящее на берегу соименной селу реки. Я нанял простую крестьянскую избу, не убоявшись того, что прежних ее обитателей унесла черная оспа — нередкий гость из монгольских степей в тех местах. За прислугу у меня была престарелая вдова известного в Прибайкалье варнака Ивана Губы, Прасковья Федотовна. Варнак значит беглый каторжник, и нету в тайге зверя более опасного. Даже легендарный бабр, чье изображение красуется на гербе города Иркутска, не может быть столь свиреп. С Иваном мы в каторжных работах были накоротке — и сие было лучшей моей рекомендацией для здешних обитателей. Вряд ли кто из них рискнул бы донести на меня в случае моих противуправных действий.

Впрочем, я таковых и не предполагал. Несчастным совпадением случайностей оказался я причастен мятежу, оттого и не хотел усугублять своего и вашего положения. Я не разделял мстительных замыслов бедного Лунина, не лелеял вместе с безумными поляками мысль о сибирском бунте. Разумеется, Сибири я предпочел бы знакомый Кавказ — но уж сие было не в моей воле. Почти ни с кем из своих товарищей по несчастью не сделался я близок, да и не прилагал к тому усилий, хотя, впрочем, слыл добрым малым, да ведь иначе в этих краях и выжить невозможно.

«Сибирь ведь тоже Русская земля» — поется в одной каторжной песне. По‑персидски жаркое лето — и лютая, бесконечная зима, когда вой пурги способен поколебать даже самый могучий рассудок. Дикость и нищета рудничных поселений здесь соседствуют с опрятностью и достатком казачьих станиц, грязные ругательства вдруг перемежаются изысканным бонмо из уст какого‑нибудь варшавского карточного шулера. Да, впрочем, все это вы знаете из моих писем. А ваши письма живили меня, понуждая сохранять человеческий облик. Многие, многие мои соузники так и погибли здесь, сраженные отчаянием, болезнями и вином, на которое денег всегда доставало, поскольку припасы в Сибири чрезвычайно дешевы.

Государь Император по милости своей постепенно смягчал условия нашего содержания. Доступно стало выписывать книги и хороший табак. Стараниями Сашеньки я ни в чем не нуждался. Нужно было лишь найти себе достойное дело, чтобы не прозябать в ничтожестве.

Знания, полученные мною в армии и в университете, вкупе с астрономическими приборами позволили мне составлять подробные карты окрестностей. Обратился я и с просьбой на высочайшее имя дозволить мне провешить маршрут железной дороги чрез всю Сибирь к Тихому океану — все равно ведь необходимость в ней рано или поздно возникнет, — и тем самым облегчить труды потомкам. Прошение мое оставлено было без внимания, равно как и все прочие, касающиеся рудничного дела или заготовки корабельного леса, за который та же Англия платила бы червонным золотом.

Не было ремесла, которого я там не освоил бы, не было науки, основ которой я бы не изучил. От сельской знахарки узнавал я названия и свойства целебных трав, странствующий буддийский монах в благодарность за спасение из полыньи дал мне скопировать карту, на которой проложен был путь к запретной земле Шамбала, старообрядческий начетчик раскрывал передо мной переплеты книг, которых касалась рука Грозного Иоанна.

Велика, велика Русь потаенная!..

Старообрядцы на всякое историческое событие имеют свой особенный взгляд и уж, наверное, ни в чем не согласились бы ни с Карамзиным, ни даже с Татищевым. Петра Великого почитают они Антихристом. Один из старообрядческих анекдотов о нем показался мне забавным: якобы однажды Государь, упившись до белой горячки, выехал верхом на берег Невы, водяные валы, поднятые на реке ветром, померещились ему толпою, рвущейся на приступ. Петр погнал было коня прямо в воду, где, несомненно, и погиб бы, но змея запутала конские ноги и удержала сумасбродного всадника, так что Фальконетов монумент поставлен, в сущности, в честь змеи…

Вообще народными сказаниями, легендами и песнями заинтересовался я чрезвычайно. Видимо, лавры Казака Луганского и Кирши Данилова не давали мне покоя. Я обращался и к переселенцам, и к туземцам, исправно посещал свадьбы и похороны, церковные праздники и языческие обряды, с помощью хлебного вина и восхитительной здешней медовухи старики становились разговорчивей, молодые — бойчее. Да и надо же было мне хоть к чему‑то приложить свои нерастраченные энергические усилия! Кроме того, начал я также изучать туземные языки и наречия и скоро сделался прямой полиглот, то есть с бурятом изъяснялся по‑бурятски, с тунгусом — по‑тунгусски и т. д. Должно заметить, что языки сии отличаются необычайной выразительностию и дышат дикой поэзией.

Так, от старообрядца Селивана Ерохина удалось мне записать былину «Добрыня Никитич и Фулюга‑нище» и новый извод славной песни про разбойника Чуркина, от Прасковьи Федотовны узнал я заговоры от черевного трясения, сердечной лихорадки и множества других болезней, тунгусский охотник Кутыгир в течение пяти ночей напел мне сказание «Далам‑дя‑кургуз и Тыктыгин‑бобок», чрезвычайно напоминающее Шекспировых Ромео и Юлию. Вообразите Меркуция в оленьей парке, пораженного ударом пальмы (род туземного копья с широким лезвием)!

Несмотря на все усилия православных миссионеров, вдохновленных подвигами епископа Иннокентия, распространившего Слово Божье до самой Русской Америки, языческие суеверия здесь еще весьма сильны. Лекарей очень мало или нету вовсе, тунгусских больных пользуют шаманы или камы — род жрецов. Во время камланий своих последние кружатся до исступления наподобие персидских дервишей, после чего распевают, оборотившись лицом к северу, волшебные свои песни. Нередко случается, что больные после того выздоравливают. Позже и мне самому пришлось испытать целебную силу колдовских заклятий. Кроме лекарских обязанностей камы также являются хранителями и носителями туземной истории и словесности.

Продолжая штудии свои в течение нескольких лет, внимание мое привлекли сказки о небольшом загадочном племени, именуемом нимуланы. Сей народ, в отличие от тунгусов, тубаларов или кето, не кочует по тайге, ища все новых охотничьих либо рыболовных угодий, но живет постоянно на одном месте, и место это представляется простодушным нашим язычникам совершенно недоступным. Земля нимуланов есть некое подобие Елисейских полей или, лучше сказать, Островов Блаженных. Там не бывает зимы, непогоды, ужасных таежных пожаров, когда все живое, гонимое огнем, устремляется к рекам и водоемам, там нет болезней и печали, охота в этой земле неизменно удачна, а люди веселы и благожелательны. Чужаку прийти туда своей волей никак невозможно, но бывает, что, уснув на таежной елани, охотник просыпался вдруг совсем в ином месте. К счастливцу подходили прекрасные девушки‑нимуланки, чьи круглые лица испещрены были самой искусной татуировкой (так называемые «шитые лица»), и увлекали его в Каменный Чум представить своей владычице Ултын‑хотон, сиречь славной Золотой Бабе, о которой упоминал еще Татищев, помещавший ее, правда, где‑то в устье Оби. Пришельцу предлагали принять участие в вечном празднике, царящем в земле нимуланов. Вдоволь напировавшись, наплясавшись и насладившись дарами Венеры, охотник снова засыпал, пробуждаясь на прежней елани. Тут, однако же, ждала его судьба незавидная — бедняга либо превращался в глубокого старика, либо оказывалось, что во внешнем мире прошло уже много лет и соплеменники его давно умерли, потомки хранят лишь память об исчезнувшем. Дары же, полученные от Золотой Бабы, неизменно превращались в труху и козий помет.

Но хуже всего было тем, кто просыпался, не потеряв ни своих, ни чужих лет, — его ждала внезапная и ужасная смерть: гость нимуланов спустя день, месяц, год или несколько лет вдруг делался испепелен во мгновение ока, причем одежда и обувь несчастного оставались совершенно целыми.

Всякий образованный человек сейчас увидит в досужих этих россказнях прямое сходство с британскими легендами о Королеве фей и одноименной поэмой Спенсера, что говорит в пользу единого происхождения всех людей. Романтическое воображение, впрочем, легко может представить себе судьбу некоего англичанина, мореплавателя, занесенного неверной судьбою в Сибирь, — мало ли сыновей Альбиона, ищущих Северного морского пути вокруг Азии, нашли последнее пристанище на суровых сибирских побережьях еще со времен Ивана Третьего. Сей предположительный англичанин вполне мог поделиться с приютившими его туземцами легендами своего отечества…

Впрочем, старый шаман Почогир, которого мне удалось излечить от несварения с помощью щепотки английской соли, самым горячим образом уверял меня, что ему удалось побывать в блаженной земле нимуланов, отделавшись лишь внезапным старением, кое было истолковано членами его рода как чудо, вследствие которого он и сделался шаманом. Подробности пребывания, сообщенные им, были настолько правдоподобны и выразительны, что навряд ли могли быть лишь порождением тунгусской фантазии. Кроме того, на груди любезного моего Почогира обнаружил я знак, совершенно неуместный для обитателя сибирской тайги: грубое, но несомненное изображение римского двуликого Януса… Тунгусы, кроме того, татуировками себя не украшают. По словам шамана, сим клеймом отметила его сама Ултын‑хотон.

С той поры земля нимуланов сделалась для меня неотвязным наваждением, я начал стремиться к ней с горячностью, какой не ведал и в юности, — своего рода безумие или мания. Напрасно старался я отвлечь себя картографическими изысканиями или наблюдениями за погодою, починкою сбруи или пчеловодством, чтением Данта или Гете, — напротив, последний устами Фауста и адского его искусителя лишь распалял мое стремление. Должно быть, именно с таким чувством конквистадоры Кортеца и Писарро искали в трущобах Амазонки страну Эльдорадо.

Добрый кам долго и безуспешно отговаривал меня от сего предприятия. «Белый Царь простит — свой чум поедешь, будешь с детьми и внуками Питембур аргишить», — говорил он, полагая семейственность главною добродетелью. Я же был убежден, что лукавый Почогир знает о нимуланах гораздо больше, нежели рассказал мне, и побывал там более одного раза. Так, понемногу я вытянул из старика сведения о том, что нимуланы иногда покидают свою блаженную обитель и странствуют по тайге для развлечения и удовольствия, а понравившегося им человека запросто могут увести к себе. Но надеяться попасть в такой случай можно и до конца жизни — надобен верный и надежный способ. А жизнь свою я и без того полагал пропащею: в отличие от тунгусского шамана, я не слишком‑то уповал на Государево милосердие. Слухи в ссылке, несмотря на дикость и «дистанции огромного размера», распространяются шибче, чем именные указы с фельдъегерями, я уже знал о страшной гибели храброго Лунина в Акатуйской каторге, о вымышленном шпионами заговоре бедного Ентальцева в Ялуторовске (надо же — нашли в конюшне пушечный лафет чуть ли не Ермака Тимофеича времен!), о зверской расправе над мятежными поляками на Кругобайкальской дороге. Видимо, медвежья болезнь у Николая Павловича приобрела хронический характер, но не строчить же на Высочайшее имя письма, исполненные восторга и покаяния, подобно барону Штейнгейлю!

А с вами была Сашенька, и я был спокоен за вашу будущность. Истинная Христова любовь, дети, не заключается в истерическом и публичном лобызании супружних кандалов…

Словом, противу бельгийского ружья и пяти фунтов пороху старик не устоял.

Для властей я считался отправившимся на охоту, как раз потянулись в теплые края дикие гуси. А бросаться в побег на зиму глядя может лишь безумец. Бдительность наших Церберов обостряется лишь весною, которую сибирские каторжане уважительно величают зеленым прокурором. Потом можно благодушествовать до следующей весны. В сезон побегов образ мысли переселенцев делается чрезвычайно противуречив: они то выставляют по ночам для беглых кринки с молоком и караваи хлеба, то дружно ловят и выдают варнаков, лицемерно не забывая при этом именовать их несчастными. Вообще за годы каторги и ссылки я немало понял о русском характере…

…Старик шаман еще раз честно предупредил меня о возможных опасностях, главными из которых были опрокинуться на порогах либо вмерзнуть в лед, поскольку ожидалась ранняя зима. Я не внимал этому, положившись, как магометанин, на кисмет. Тоскливо кричали гуси, пролетавшие на недоступной для выстрела высоте. Осень сибирская по живописности едва ли не ярче лета. Угрюмые пихты и ели кажутся черными на золоте листьев, а небеса прозрачно‑лазурны.

Утлая ладья, в которой предстояло мне отправиться в сие, возможно последнее в жизни, странствие, зовется по‑сибирски оморочкою. Я погрузил в нее нехитрый мой припас. Почогир подал мне березовый туес, наполненный колдовским настоем. Мне должно выпить эту тошнотворную жгучую влагу как раз в том месте, где Курлюк впадает в Ангару, после чего следует улечься поудобнее на днище, скрестить руки на груди и закрыть глаза. Невольно припоминается погребальный обряд наших предков‑варягов…

…Очнулся я, когда суденышко мое ткнулось бортом об сваю. Ее вынесло на берег сабуровского пруда. Знакомая аллея уходила вдаль. По аллее бежала мне навстречу моя Сашенька — по‑прежнему молодая и прекрасная, но почему‑то в черном платье. «Вот и ты, — сказала она. — Как вовремя! Дети и внуки как раз собрались плясать ёхорьё!» «Откуда бы Сашеньке знать название тунгусской пляски?» — подумал я и вышел из оморочки. В глубине парка гулко бил бубен. Сверху валил снег, но до земли не долетал, пропадая на высоте человеческого роста. «Как ты смогла сохранить себя перед годами разлуки?» — спросил я Сашеньку, и она отвечала: «Это все олений жир!» Мысли мои смешались, но я последовал за супругой.

На поляне вокруг каменного Приапа множество детей водили тунгусский хоровод, распевая ангельскими голосами «Ёхорь, ёхорь, ёхорьё!». «Которые же из них наши?» — воскликнул я. «Все наши, — сказала Сашенька. — Тут и дети, и внуки, и правнуки!»

Я подошел ближе. Все дети обряжены были в тунгусские одежды, но не из мехов, а из европейских тканей, все дети были на одно лицо, и я не мог даже отличить мальчиков от девочек.

Посреди хоровода, бесстыдно лаская Приапа, корчился кузнец Филиппушка, лицо его было испещрено узорами.

«Скоро наши потомки наследуют всю землю, — сказала Сашенька. — Мы дали начало новому человечеству». Я нимало не удивлялся сим странным рассуждениям.

«Дети! — воскликнула наконец любезная моя супруга. — Ваш отец вернулся от духов Нижнего Мира! Теперь вам должно растерзать его плоть, чтобы сделаться бессмертными!»

Пляска тотчас же прекратилась, и вся орава набросилась на меня и повалила на землю, выламывая суставы… Я попытался вскочить…

— Лежи, бойё, — сказал мне женский — не Сашенькин — голос. — Совсем мороз, совсем руки‑ноги потеряй…

Потом я узнал, что оморочку мою вынесло все‑таки к надлежащему берегу. Сколько дней плыл я в беспамятстве по Ангаре, я не ведал, а должно быть, немало, если дело дошло до морозов.

Но когда у меня достало сил доползти до порога большого чума и откинуть пестрый полог, я увидел, что снаружи царит ранняя осень или, вернее сказать, бабье лето. Нимуланы действительно навсегда определили пору для своего житья, когда в тайге обилен гриб, жирен зверь, а воздух тих и ласков.

Они не удивились и не обрадовались моему появлению, а восприняли его как нечто предреченное.

Изъяснялся я с ними на тунгусском наречии, но у нимуланов имел быть и собственный язык, нисколько не похожий на известные мне туземные.

Первые дни настой Почогира еще мутил временами мое сознание, но постепенно я начал понимать, что все окружающее меня существует на самом деле.

Образ жизни нимуланов почти не отличался от такового у прочих сибирских туземцев, за исключением того, что счастливцы не знали ни непогоды, ни природных катаклизмов, ни болезней, поскольку преуспели в искусстве врачевания: на всякую хворобу находилось у них приличное ей зелье. Отличались они от тунгусского типа и внешне, поскольку имели оливковую кожу и тонкие носы, характерные скорее для жителей Египта или некоторых кавказских племен, если не считать татуировки, в изобилии покрывавшей их лица и тела.

На празднике, устроенном в мою честь, открыл я для себя и тайну Золотой Бабы Ултын‑хотон, хотя здесь она звалась Аглиак и была чем‑то наподобие шаманки. То была даже по европейским меркам прямая красавица — высокая, стройная, с гордо посаженной головой… На том празднике я впервые и увидел ее…

Она вышла к вечернему костру в совершенно натуральном виде, держа в руках отливающие золотом кожаные одежды, когда кожа нагрелась, Аглиак с помощью двух женщин влезла в свое одеяние, представлявшее собой род короткой куртки и длинных штанов, остывая, кожа облегла ее тело, претворив в некую золотую статую. Аглиак низким голосом затянула песню на все еще неведомом мне языке, ударяя в бубен вот этим самым жезлом. Скоро все присутствующие, кроме меня, пришли в совершенное исступление и предались самой разнузданной языческой пляске, рассказывать о деталях которой у меня недостанет ни стыда, ни охоты… Может быть, только на исповеди…

Нимуланы были полными язычниками — тем удивительнее, что в язычество они впали после единобожия. Я записывал их предания в переводе на тунгусский, в коем явно недоставало для того слов и понятий.

Неудачный творец нимуланов звался, как и у многих северных племен, Богом‑Сиротой, возникнув из ниоткуда, он скоро наскучил таким существованием и предпринял поползновения к сотворению мира из собственной слюны, ногтей и даже неудобопроизносимых продуктов, Бог‑Сирота разрывал свое тело, надеясь претворить мясо в землю, а кровь — в воду. Не преуспев, он скончался в страшных муках, но сумел все же напоследок вымолвить слова, ставшие своеобразным credo нимуланской религии: «Бог один не может. Нельзя теперь, чтобы бог один. Все равно бог один не может ни черта». После чего боги, духи и воплощенные понятия посыпались как горох из мешка, и не замедлили образоваться и твердь, и вода, и луна, и звезды, и всякая крупная и мелкая тварь на свете.

Но кровь Бога‑Сироты продолжала вытекать из безжизненного тела. Воплощаться ей было уже не во что, все вакансии успели разобрать, и бесконечно точащаяся кровь Единого стала Временем. Время потекло сквозь все прочие сущности, понуждая их стареть и изнашиваться, как изнашивается мельничное колесо под действием потока (это уже, конечно, мой образ). И чем более будет возникать сущностей, тем слабее станет это действие. В конце концов время исчезнет вовсе, как вода в песке…

Когда бы я был поэт…

Нимуланы стали избранниками судьбы, научившись — вернее, будучи наученными — пропускать поток времени мимо себя и, более того, странствовать по этому потоку, как ловец форели ходит взад‑вперед по ручью. Природа этого явления выше людского разумения, поэтому примите его a priori.

Я попытался проследить происхождение нимуланов, расспрашивая стариков о преданиях минувшего. Одна из сказок привлекла мое внимание. Она, конечно, не передает всей сути повествования, поскольку опирается в моем переводе с тунгусских понятий.

"Раньше нимулан‑муй шибко плохо жили. В плену жили у Белого Царя в Белой Стране. Рыбы наловят, птицы набьют — все Белому Царю отдавали. Им Белый Царь «спасибо» никогда не говорил, всегда «мало» говорил.

Когда совсем плохо стало, один парень взялся. Откуда взялся — не говорил. Его Мусей‑талатун зовут. У него змеиный посох в руке. Он к Белому Царю пришел:

— Отпусти нимулан‑муй. Они тут сидеть не хотят, аргишить хотят. Иначе все помрут.

Белый Царь рассердился, весь красный стал:

— Шибко плохие слова говоришь! Унеси их отсюда! Никому больше их не говори! Мусей‑талатун снова говорит:

— Если не отпустишь, Белому Царству совсем кимульдык придет!

Белый Царь отвечает:

— О‑о, естарча багай! Какой упрямый! Вот велю тебя к диким оленям привязать и в сендуху‑тундру гнать!

Мусей‑талатун смеется:

— Чаптыга тилин! Завтра увидим! Его в земляную яму сунули до утра. Утром встает Белый Царь, выходит из Белого Чума и видит: в реке вместо воды каляка течет.

Белый Царь разгневался:

— Пить хочу! Зачем каляка в реке?

А парень из ямы кричит:

— Скоро еще не то будет! Отпусти нимулан‑муй! Царь вытащил из мешка рыбу‑чир, взял нож, начал строгать — хочет сагудай делать. А стружки все в червей обращаются и прочь изо рта уползают.

— Есть хочу! — кричит Царь. — Почему еда балуется?

— Почему нимулан‑муй не отпускаешь? — спрашивает парень из ямы.

— Кто шесты от чума таскать будет? Не пущу! — говорит Царь.

Тут и шесты от всех чумов превратились в огромных змей, а змеи обвили царского старшего сына и задавили насмерть, ему совсем кимульдык стал.

— Бяк, бяк, бяк! — заплакал Белый Царь: сын хоть и глупый, а все равно жалко! И кричит:

— Привяжите Мусей‑талатуна ко хвосту дикого оленя, я оленю под хвост уголек засуну!

Тут потемнело в тундре. Так темно, что даже пламени не видно. Царь сунул руку в костер, весь обжегся. Страшно ему, кричит:

— Русскому исправнику пожалуюсь!

— Найди его раньше в темноте! — насмехается парень.

Делать Белому Царю нечего. Заплакал он и говорит:

— Забирай нимулан‑муй, уводи куда хочешь, только сына верни и воду в реке…

Мусей‑талатун, видно, большой шаман был — потекла в реке вместо каляки вода, шесты в чумах восставились, глупый царский первенец ожил — только еще поглупел, правда.

Взял Мусей‑талатун нимуланов, спрятал в мешок, побежал.

Белый Царь маленько пожил без нимуланов — ему жалко стало, закричал:

— Догоните, верните нимулан‑муй! Стражники сели на нарты, Царя посадили — поехали.

Мусей‑талатун быстро бежит, но не шибче оленя. Скоро Белый Царь его догонять стал.

— Отдавай нимулан‑муй!

А парень уже до Соленой Воды добежал. Видит, что дело плохо, махнул змеиным посохом — сделался перед ним изо льда мост. Перебежал Мусей‑талатун на другой конец Соленой Воды, стоит дразнится.

Помчались царские нарты по ледяному мосту, да мост под ними растаял, и ушли нарты в воду вместе с Царем.

А Мусей‑талатун вытряхнул нимуланов из мешка:

— Однако, тут жить будете. Правда, живем".

Показалось мне очевидным, что таким образом нимуланы перелицевали книгу Исход, рассказанную им каким‑то миссионером, — по всей видимости, бедняга не вернулся из своего странствия.

Но потом, по прошествии времени, я задумался: а так ли это? Может быть, передо мной вовсе не уроженцы здешних мест, а пришельцы издалека? Ведь весь их облик говорит именно об этом. Не являются ли они одним из пропавших колен Израилевых, а именно — коленом Узииловым? Отчего именно Узииловым, я и до сих пор не знаю — так постановил тогда мой бедный разум…

 

— Не спи! — говорил Терешков и бил кулаком. Марков вскидывал голову. Потом голова опять падала, и Терешков снова бил и снова говорил: — Не спи!

В пространстве между гробами и потолком можно было только сидеть на корточках, при этом Терешкову приходилось все время пригибать голову. Наверное, путь давно не ремонтировали, вагон мотало. Ехали медленно. Невыносимо медленно.

Все равно — потолком в кровь исшоркало весь затылок…

Сквозь окошко, слишком маленькое и низкое, видна была лишь насыпь. Раза три влетал жесткий свет прожекторов, наведенных в упор, доносился невнятный механический голос — но тем все и кончалось, вагон мотало дальше, дальше…

И лишь когд