Рубанок не проходит здесь -- В доске сучки торчат везде -- Твоя то спесь. И ты всегда -- всегда Гарцуешь у нее в узде. Христиан Моргенштерн Все, что содержится в предыдущих одиннадцати главах, -- это научноеестествознание. Приведенные факты достаточно проверены, насколько это вообщеможно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, каксравнительная этология. Однако теперь мы оставим изложение того, чтовыявилось в наблюдениях и в экспериментах с агрессивным поведением животных,и обратимся к вопросу: можно ли из всего этого извлечь что-нибудь применимоек человеку, полезное для предотвращения тех опасностей, которые вырастают изего собственного агрессивного инстинкта. Есть люди, которые уже в самом этом вопросе усматривают оскорблениерода людского. Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания;чем-то таким, что по самой своей сути не принадлежит остальной природе, апротивостоит ей как нечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблуждении --для многих людей потребность. Они остаются глухи к мудрейшему из наказов,какие когда-либо давал им мудрец, -- к призыву "познай себя"; это словаХилона, хотя обычно их приписывают Сократу. Что же мешает людям прислушатьсяк ним? Есть три препятствия тому, усиленные могучими эмоциями. Первое из нихлегко устранимо у каждого разумного человека; второе, при всей егопагубности, все же заслуживает уважения; третье понятно в свете духовнойэволюции -- и потому его можно простить, но с ним управиться, пожалуй,труднее всего на свете. И все они неразрывно связаны и переплетены с темчеловеческим пороком, о котором древняя мудрость гласит, что он шагаетвпереди падения, -- с гордыней. Я хочу прежде всего показать этипрепятствия, одно за другим; показать, каким образом они вредят. А затемпостараюсь по мере сил способствовать их устранению. Первое препятствие -- самое примитивное. Оно мешает самопознаниючеловека тем, что запрещает ему увидеть историю собственного возникновения.Эмоциональная окраска и упрямая сила такого запрета парадоксальным образомвозникают из-за того, что мы очень похожи на наших ближайших родственников.Людей было бы легче убедить в их происхождении, если бы они не были знакомыс шимпанзе. Неумолимые законы образного восприятия не позволяют нам видеть вобезьяне -- особенно в шимпанзе -- просто животное, как все другие, азаставляют разглядеть в ее физиономии человеческое лицо. В таком аспектешимпанзе, измеренный человеческой меркой, кажется чем-то ужасным,дьявольской карикатурой на нас. Уже с гориллой, отстоящей от нас несколькодальше в смысле родства, и уж тем более с орангутангом, мы испытываемменьшие трудности. Лица стариков -- причудливые дьявольские маски -- мывоспринимаем вполне серьезно и иногда даже находим в них какую-то красоту. Сшимпанзе это совершенно невозможно. Он выглядит неотразимо смешно, но приэтом настолько вульгарно, настолько отталкивающе, -- таким может быть лишьсовершенно опустившийся человек. Это субъективное впечатление не так ужошибочно: есть основания предполагать, что общие предки человека и шимпанзепо уровню развития были гораздо выше нынешних шимпанзе. Как ни смешна самапо себе эта оборонительная реакция человека по отношению к шимпанзе, еетяжелая эмоциональная нагрузка склонила очень многих ученых к построениюсовершенно безосновательных теорий о возникновении человека. Хотяпроисхождение от животных не отрицается, но близкое родство с шимпанзе либоперепрыгивается серией логических кульбитов, либо обходится изощреннымиокольными путями. Второе препятствие к самопознанию -- это эмоциональная антипатия кпризнанию того, что наше поведение подчиняется законам естественнойпричинности. Бернгард Хассенштайн дал этому определение "антикаузальнаяоценка". Смутное, похожее на клаустрофобию чувство несвободы, котороенаполняет многих людей при размышлении о всеобщей причиннойпредопределенности природных явлений, конечно же, связано с их оправданнойпотребностью в свободе воли и со столь же оправданным желанием, чтобы ихдействия определялись не случайными причинами, а высокими целями. Третье великое препятствие человеческого самопознания -- по крайнеймере в нашей западной культуре -- это наследие идеалистической философии.Она делит мир на две части: мир вещей, который идеалистическое мышлениесчитает в принципе индифферентным в отношении ценностей, и мир человеческоговнутреннего закона, который один лишь заслуживает признания ценности. Такоеделение замечательно оправдывает эгоцентризм человека, оно идет навстречуего антипатии к собственной зависимости от законов природы -- и потому нетничего удивительного в том, что оно так глубоко вросло в общественноесознание. Насколько глубоко -- об этом можно судить по тому, как изменилосьв нашем немецком языке значение слов "идеалист" и "материалист";первоначально они означали лишь философскую установку, а сегодня содержат иморальную оценку. Необходимо уяснить себе, насколько привычно стало, в нашемзападном мышлении, уравнивать понятия "доступное научному исследованию" и "впринципе оценочно-индифферентное". Меня легко обвинить, будто я выступаюпротив этих трех препятствий человеческого самопознания лишь потому, что онипротиворечат моим собственным научным и философским воззрениям, -- я долженздесь предостеречь от подобных обвинений. Я выступаю не как закоренелыйдарвинист против неприятия эволюционного учения, и не как профессиональныйисследователь причин -- против беспричинного чувства ценности, и не какубежденный материалист -- против идеализма. У меня есть другие основания.Сейчас естествоиспытателей часто упрекают в том, будто они накликают начеловечество ужасные напасти и приписывают ему слишком большую власть надприродой. Этот упрек был бы оправдан, если бы ученым можно было поставить ввину, что они не сделали предметом своего изучения и самого человека. Потомучто опасность для современного человечества происходит не столько из егоспособности властвовать над физическими процессами, сколько из егонеспособности разумно направлять процессы социальные. Однако в основе этойнеспособности лежит именно непонимание причин, которое является -- как яхотел бы показать -- непосредственным следствием тех самых помех ксамопознанию. Они препятствуют исследованию именно тех и только тех явленийчеловеческой жизни, которые кажутся людям имеющими высокую ценность; инымисловами, тех, которыми мы гордимся. Не может быть излишней резкостьследующего утверждения: если нам сегодня основательно известны функциинашего пищеварительного тракта -- и на основании этого медицина, особеннокишечная хирургия, ежегодно спасает жизнь тысячам людей, -- мы здесь обязаныисключительно тому счастливому обстоятельству, что работа этих органов ни вком не вызывает особого почтения и благоговения. Если, с другой стороны,человечество в бессилии останавливается перед патологическим разложениемсвоих социальных структур, если оно -- с атомным оружием в руках -- всоциальном плане не умеет себя вести более разумно, нежели любой животныйвид, -- это в значительной степени обусловлено тем обстоятельством, чтособственное поведение высокомерно переоценивается и, как следствие,исключается из числа природных явлений, которые можно изучать. Исследователи -- воистину -- совершенно не виноваты в том, что людиотказываются от самопознания. Когда Джордано Бруно сказал им, что они вместес их планетой -- это всего лишь пылинка среди бесчисленного множества другихпылевых облаков, -- они сожгли его. Когда Чарлз Дарвин открыл, что ониодного корня с животными, они бы с удовольствием прикончили и его; попытокзаткнуть ему рот было предостаточно. Когда Зигмунд Фрейд попыталсяпроанализировать мотивы социального поведения человека и объяснить егопричинность, -- хотя и с субъективной психологической точки зрения, новполне научно в смысле методики постановки проблем, -- его обвинили внигилизме, в слепом материализме и даже в порнографических наклонностях.Человечество препятствует самооценке всеми средствами; и поистине уместнопризвать его к смирению -- и всерьез попытаться взорвать эти завалы чванствана пути самопознания. Сегодня мне уже не приходится сталкиваться с тем сопротивлением,которое противостояло открытиям Джордано Бруно, -- это ободряющий признакраспространения естественно-научных знаний, -- так что я начну с того, чтопротивостоит открытиям Чарлза Дарвина. Мне кажется, есть простое средствопримирить людей с тем фактом, что они сами возникли как часть природы, безнарушения ее законов: нужно лишь показать им, насколько Вселенная велика ипрекрасна, насколько достойны величайшего благоговения царящие в ней законы.Прежде всего, я более чем уверен, что человек, достаточно знающий обэволюционном становлении органического мира, не может внутреннесопротивляться осознанию того, что и сам он обязан своим существованиемэтому прекраснейшему из всех естественных процессов. Я не хочу обсуждатьздесь вероятность -- или, лучше сказать, неоспоримость -- учения опроисхождении видов, многократно превышающую вероятность всех нашихисторических знаний. Все, что нам сегодня известно, органически вписываетсяв это учение, ничто ему не противоречит, и ему присущи все достоинства,какими может обладать учение о творении: убедительная сила, поэтическаякрасота и впечатляющее величие. Кто усвоил это во всей полноте, тот не может испытывать отвращение ни коткрытию Дарвина, что мы с животными имеем общее происхождение, ни к выводамФрейда, что и нами руководят те же инстинкты, какие управляли нашимидочеловеческими предками. Напротив, сведущий человек почувствует лишь новоеблагоговение перед Разумом и Ответственной Моралью, которые впервые пришли вэтот мир лишь с появление человека -- и вполне могли бы дать ему силу, чтобыподчинить животное наследие в себе самом, если бы он в своей гордыне неотрицал само существование такого наследия. Еще одно основание для всеобщего отказа от эволюционного учения состоитв глубоком почтении, которое мы, люди, испытываем по отношению к своимпредкам. "Происходить" по-латыни звучит "аехсепоеге", т.е. буквально"нисходить, опускаться", и уже в римском праве было принято помещатьпрародителей наверху родословной и рисовать генеалогическое древо,разветвлявшееся сверху вниз. То, что человек имеет хотя всего двухродителей, но 256 пра-пра-пра-пра-пра-прадедов и бабок, -- это в родословныхне отражалось даже в тех случаях, когда они охватывали соответствующее числопоколений. Получалось это потому, что среди всех тех предков набиралось нетак уж много таких, которыми можно было похвастаться. По мнению некоторыхавторов, выражение "нисходить", возможно, связано и с тем, что в древностилюбили выводить свое происхождение от богов. Что древо жизни растет несверху вниз, а снизу вверх -- это, до Дарвина, ускользало от внимания людей.Так что слово "нисхождение" означает нечто, как раз обратное тому, что онохотело бы означать: его можно отнести к тому, что наши предки в свое время всамом буквальном смысле спустились с деревьев. Именно это они и сделали, хотя -- как мы теперь знаем -- еще задолго дотого, как стали людьми. Немногим лучше обстоит дело и со словами "развитие", "эволюция". Онитоже вошли в обиход в то время, когда мы не имели понятия о возникновениивидов в ходе эволюции, а знали только о возникновении отдельного организмаиз яйца или из семени. Цыпленок развивается из яйца или подсолнух из семечкав самом буквальном смысле, т.е. из зародыша не возникает ничего такого, чтоне было в нем упрятано с самого начала. Великое Древо Жизни растет совершенно иначе. Хотя древние формыявляются необходимой предпосылкой для возникновения их более развитыхпотомков, этих потомков никоим образом нельзя вывести из исходных форм,предсказав их на основе особенностей этих форм. То, что из динозавровполучились птицы или из обезьян люди, -- это в каждом случае историческиединственное достижение эволюционного процесса, который хотя в общемнаправлен ввысь -- согласно законам, управляющим всей жизнью, -- но во всехсвоих деталях определяется так называемой случайностью, т.е. бесчисленныммножеством побочных причин, которые в принципе невозможно охватить во всейполноте. В этом смысле "случайно", что в Австралии из примитивных предковполучились эвкалипт и кенгуру, а в Европе и Азии -- дуб и человек. Новое приобретение -- которое нельзя вывести из предыдущей ступени,откуда оно берет свое начало, -- в подавляющем большинстве случаев бываетчем-то высшим в сравнении с тем, что было. Наивная оценка, выраженная взаглавии "Низшие животные" -- оно оттиснено золотыми буквами на первом томедоброй, старой "Жизни животных" Брэма, -- для каждого непредубежденногочеловека является неизбежной закономерностью мысли и чувства. Кто хочет вочто бы то ни стало остаться "объективным" натуралистом и избежать насилия состороны своего субъективного восприятия, тот может попробовать --разумеется, лишь в воображении -- уничтожить по очереди редиску, муху,лягушку, морскую свинку, кошку, собаку и, наконец, шимпанзе. Он поймет, какпоразному трудно далось бы ему убийство на разных уровнях жизни. Запреты,которые противостояли бы каждому такому убийству, -- хорошее мерило тойразной ценности, какую представляют для нас различные формы высшей жизни,хотим мы этого или нет. Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить кубеждению, будто происхождение видов -- эта великолепнейшая из всех цепейестественно объяснимых событий -- не в состоянии создавать новые ценности. Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предкаозначает для нас приращение ценности -- это столь же очевиднаядействительность, как наше собственное существование. Ни в одном из наших западных языков нет непереходного глагола, которыймог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый приращениемценности. Если нечто новое и высшее возникает из предыдущей ступени, на которойнет того, и из которой не выводится то, что составляет саму суть этогонового и высшего, -- такой процесс нельзя называть развитием. В принципе этоотносится к каждому значительному шагу, сделанному генезисом органическогомира, в том числе и к первому -- к возникновению жизни, -- и к последнему насегодняшний день -- к превращению антропоида в человека. Несмотря на все достижения биохимии и вирусологии, поистине великие иглубоко волнующие, возникновение жизни остается -- пока! -- самым загадочнымиз всех событий. Различие между органическими и неорганическими процессамиудается изложить лишь "инъюнктивным" определением, т.е. таким, котороезаключает в себе несколько признаков живого, создающих жизнь только в ихобщем сочетании. Каждый из них в отдельности -- как, например, обменвеществ, рост, ассимиляция и т.д. -- имеет и неорганические аналоги. Когдамы утверждаем, что жизненные процессы суть процессы физические и химические,это безусловно верно. Нет никаких сомнений, что они в принципе объяснимы вкачестве таковых вполне естественным образом. Для объяснения их особенностейне нужно обращаться к чуду, так как сложность молекулярных и прочихструктур, в которых эти процессы протекают, вполне достаточна для такогообъяснения. Зато не верно часто звучащее утверждение, будто жизненные процессы --это в сущности процессы химические и физические. В этом утверждениинезаметно содержится неверная оценка, вытекающая из иллюзорногопредставления, о котором уже много говорили. Как раз "в сущности" -- т.е. сточки зрения того, что характерно для этих процессов и только для них, --они представляют собой нечто совершенно иное, нежели то, что обычнопонимается под физико-химическими процессами. И презрительное высказывание,что они "всего лишь" таковы, тоже неверно. Это процессы, которые -- в силуособенностей той материи, в коей они происходят, -- выполняют совершенноособые функции самосохранения, саморегулирования, сбора информации -- и,самое главное, функцию воспроизведения необходимых для всего этого структур.Эти процессы могут иметь причинное объяснение; однако в материи,структурированной иначе или менее сложно, они протекать не могут. В принципе так же, как соотносятся процессы и структуры живого спроцессами и структурами неживого, внутри органического мира любая высшаяформа жизни соотносится с низшей, от которой произошла. Орлиное крыло,ставшее для нас символом всякого стремления ввысь, -- это "в сущности всеголишь" передняя лапа рептилии? Так же и человек -- далеко не "в сущностивсего лишь" обезьяна. Один сентиментальный мизантроп изрек часто повторяемый афоризм: "Познавлюдей, я полюбил зверей". Я утверждаю обратное: кто по-настоящему знаетживотных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хотькакое-то понятие об истории развития животного мира, только тот может подостоинству оценить уникальность человека. Мы -- самое высшее достижениеВеликих Конструкторов эволюции на Земле, какого им удалось добиться до сихпор; мы их "последний крик", но, разумеется, не последнее слово. Дляестествоиспытателя запрещены любые абсолютные определения, даже в областитеории познания. Они -- грех против Святого Духа "pagta pei", великогоучения Гераклита, что нет ничего статичного, но все течет в вечномстановлении. Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человекана нынешнем этапе его марша сквозь время -- хочется надеяться, что этот этапбудет пройден поскорее -- это для натуралиста самая кичливая и самая опаснаяиз всех необоснованных догм. Считая человека окончательным подобием Бога, яошибусь в Боге. Но если я не забываю о том, что чуть ли не вчера (с точкизрения эволюции) наши предки еще были самыми обыкновенными обезьянами изближайших родственников шимпанзе, -- тут я могу разглядеть какой-то проблескнадежды. Не нужно слишком большого оптимизма, чтобы предположить, что из нас,людей, может возникнуть нечто лучшее и высшее. Будучи далек от того, чтобывидеть в человеке подобие Божие, лучше которого ничего быть не может, яутверждаю более скромно и, как мне кажется, с большим почтением к Творению иего неиспользованным возможностям: связующее звено между животными иподлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не могут найти, --это мы! Первое препятствие к человеческому самопознанию -- нежелание веритьв наше происхождение от животных -- основано, как я только что показал, нанезнании или на неверном понимании сущности органического творения. Поэтомупросвещение может его устранить, по крайней мере в принципе. То же относитсяи ко второму, на котором мы сейчас остановимся подробнее, -- к антипатиипротив причинной обусловленности мировых процессов. Но в этом случаеустранить недоразумение гораздо труднее. Его корень -- принципиальное заблуждение, будто некий процесс, если онпричинно определен, не может быть в то же время направлен к какой-либо цели.Конечно же, во Вселенной существует бесчисленное множество явлений, вовсе нецеленаправленных, в отношении которых вопрос "Зачем?" должен остаться безответа, если только нам не захочется найти его любой ценой; и тогда мы внеумеренной переоценке собственной значимости, например, воспринимаем восходЛуны как ночное освещение в нашу честь. Но нет такого явления, к которомубыл бы неприложим вопрос о его причине. Как уже говорилось в 3-й главе, вопрос "Зачем?" имеет смысл только там,где работали Великие Конструкторы или сконструированный ими живойконструктор. Лишь там, где отдельные части общей системы специализировалисьпри "разделении труда" для выполнения различных, дополняющих друг другафункций, там разумен вопрос "Зачем? ". Это относится и к жизненнымпроцессам, и к тем неживым структурам и функциям, которые жизнь поставила наслужбу своим целям: например, к машинам, созданным людьми. В этих случаяхвопрос "Для чего?" не только разумен, но и необходим. Нельзя догадаться, покакой причине у кошки острые когти, если не знать, что ловля мышей -- этоспециальная функция, для которой они созданы. Но ответ на вопрос "Для чего?" отнюдь не делает излишним вопрос"Почему? "; это обсуждалось в начале 6-й главы о Великом ПарламентеИнстинктов. Я покажу на примитивном сравнении, что эти вопросы вовсе неисключают друг друга. Я еду на своей старой машине через страну, чтобысделать доклад в дальнем городе, что является целью моего путешествия. Подороге размышляю о целесообразности, о "финалистичности" машины и ееконструкции -- и радуюсь, как хорошо она служит цели моей поездки. Но тутмотор пару раз чихает и глохнет. В этот момент я с огорчением понимаю, чтомою машину движет не цель. На ее несомненной финалистичности далеко нсуедешь; и лучшее, что я смогу сделать, -- это сконцентрироваться наестественных причинах ее движения и разобраться, в каком месте нарушилось ихвзаимодействие. Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязиисключают друг друга, можно еще нагляднее показать на примере "царицы всехприкладных наук" -- медицины. Никакой "Смысл Жизни", никакой "ВсесоздающийФактор", ни одна самая важная неисполненная "Жизненная Задача" не помогутнесчастному, у которого возникло воспаление в аппендиксе; ему может помочьмолоденький ординатор хирургической клиники, если только правильнопродиагностирует причину расстройства. Так что целевое и причинноерассмотрение жизненных процессов не только не исключают друг друга, новообще имеют смысл лишь в совокупности. Если бы человек не стремился кцелям, то не имел бы смысла его вопрос о причинах; если он не имеет понятияо причинных взаимосвязях, он бессилен направить события к нужной цели, какбы хорошо он ее ни представлял. Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизникажется мне совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимостиоказывается для многих совершенно непреодолимой. Классический пример тому,насколько подвержены этому заблуждению даже великие умы, содержится встатьях У. Мак-Дугалла, основателя "психологии цели". В своей книге "Очеркипсихологии" он отвергает все причинно-психологические объяснения поведенияживотных с одним-единственным исключением: то нарушение функцииориентирования по световому компасу, которое заставляет насекомых в темнотелететь на пламя, он объясняет с помощью так называемых тропизмов, т.е. наоснове причинного анализа механизмов ориентирования. Вероятно, люди так сильно боятся причинного исследования потому, что ихмучает безрассудный страх, будто полное проникновение в причины явленийможет обратить в иллюзию свободу человеческой воли, свободу хотеть. Конечно,тот факт, что человек может сам чего-то хотеть, так же мало подлежитсомнению, как и само его существование. Более глубокое проникновение вфизиологические причинные взаимосвязи собственного поведения ничего не можетизменить в том, что человек хочет; но может внести изменения в то, чего онхочет. Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажетсясостоящей в том, что человек -- совершенно не связанный никакими законами --"может хотеть, чего хочет". Такое может померещиться только тому, кто из-заклаустрофобии бежит от причинности. Вспоминается, как алчно был подхваченпринцип неопределенности из ядерной физики, "беспричинный" выброс квантов;как на этой почве строились теории, которые должны были посредничать междуфизическим детерминизмом и верой в свободу воли, хотя и оставляли ей жалкуюсвободу игральной кости, выпадающей чисто случайно. Однако нельзя всерьезговорить о свободной воле, представляя ее как произвол некоегобезответственного тирана, которому предоставлена возможность определять всенаше поведение. Сама свободная воля наша подчинена строгим законам морали, инаше стремление к свободе существует, между прочим, и для того, чтобыпрепятствовать нам подчиняться другим законам, кроме именно этих.Примечательно, что боязливое чувство несвободы никогда не вызываетсясознанием, что наши поступки так же жестко связаны законами морали, какфизиологические процессы законами физики. Мы все единодушны в том, чтонаивысшая и прекраснейшая свобода человека идентична моральному закону внем. Большее знание естественных причин собственного поведения может толькоприумножить возможности человека и дать ему силу претворить его свободнуюволю в поступки; однако это знание никак не может ослабить его стремления. Иесли -- в утопическом случае окончательного успеха причинного анализа,который в принципе невозможен, -- человеку удалось бы полностью раскрытьпричинные связи всех явлений, в том числе и происходящих в его собственноморганизме, -- он не перестал бы хотеть, но хотел бы того же самого, чего"хотят" свободные от противоречий Вселенский закон, Всемирный разум, Логос.Эта идея чужда лишь современному западному мышлению; древнеиндийскимфилософам и средневековым мистикам она была очень знакома. Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознаниячеловека: к вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будтоестественно объяснимое ценности не имеет. Эта вера происходит из утрированиякантианской философии ценностей, которая в свою очередь является следствиемидеалистического разделения мира на две части. Как уже указывалось, страхперед причинностью, о котором мы только что говорили, является одним изэмоционально мотивированных оснований для высокой оценки непознаваемого;однако здесь замешаны и другие неосознанные факторы. Непредсказуемоповедение Властителя, Отца, в образе которых всегда присутствует какая-тодоля произвола и несправедливости. Непостижим приговор Божий. Если нечтоможно естественным образом объяснить, им можно и овладеть; и вместе со своейнепредсказуемостью оно часто теряет почти всю свою ужасность. Из перуна --который Зевс метал по своему произволу, не поддающемуся никакому разумению,-- Бенждамен Франклин сделал простую электрическую искру, и громоотводзащищает от нее наши дома. Необоснованное опасение, что причинное постижение природы может ееразвенчать, является вторым главным мотивом страха перед причинностью. Таквозникает еще одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем выше вчеловеке благоговение перед красотой и величием Вселенной, чем прекраснее изначительнее кажется ему какое-то явление природы. Запрет исследований, происходящий из этой трагической причины, темопаснее, что он никогда не переступает порог сознания. Спросите -- и каждыйс чистой совестью отрекомендуется поклонником естественных наук. Более того,такие люди могут и сами быть крупными исследователями в какой-тоограниченной области; но в подсознании они решительно настроены не заходитьв попытках научного исследования в границы того, к чему относятся сблагоговением. Возникающая таким образом ошибка состоит не в том, чтодопускается существование непознаваемого. Никто не знает лучше самих ученых,что человеческое познание не безгранично; но оно постоянно доказывает, чтомы не знаем, где проходит, его граница. "В глубь Природы, -- писал Кант, --проникают исследование и анализ ее явлений. Неизвестно, как далеко это можетповести в будущем". Возникающее подобным образом препятствие к исследованиюявляется совершенно произвольной границей между познаваемым и уже непознаваемым. Многие отличные натуралисты испытывали такое благоговение переджизнью и ее особенностями, что проводили границу у ее возникновения. Онипредполагали особую жизненную силу, некий направляющий всесоздающий фактор,который нельзя признать ни необходимым, ни достаточным для научногообъяснения. Другие проводят границу там, где, по их ощущению, человеческоедостоинство требует прекратить все попытки естественного объяснения. Как относится или как должен относиться к действительным границамчеловеческого познания настоящий ученый, я понял в ранней молодости извысказывания одного крупного биолога, которое наверняка не было обдуманозаранее. Никогда не забуду, как Альфред Кюн делал однажды доклад вАвстрийской академии наук и закончил его словами Гете: "Высшее счастьемыслящего человека -- постичь постижимое и спокойно почитать непостижимое".Сказав это, он на миг задумался, потом протестующе поднял руку и звонко,перекрывая уже начавшиеся аплодисменты, воскликнул: "Нет, господа! Неспокойно, а не спокойно!" Настоящего естествоиспытателя можно определитьименно по его способности уважать то постижимое, которое ему удалосьпостичь, не меньше чем прежде. Ведь именно из этого вырастает для неговозможность хотеть, чтобы было постигнуто то, что кажется непостижимым; онсовершенно не боится развенчать природу проникновением в причины ее явлений.Впрочем, природа -- после научного объяснения какого-либо из ее процессов --никогда не оставалась в положении ярмарочного шарлатана, потерявшегорепутацию волшебника. Естественно-причинные взаимосвязи всегда оказывалисьеще прекраснее и значительнее, чем самые красивые мифические толкования. Знаток природы не может испытывать благоговения к непознаваемому,сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно втом, что решительно все в мире, включая и наивысший расцвет жизни, возниклобез чудес в обычном смысле этого слова. Вселенная утратила бы для него своевеличие, если бы ему пришлось узнать, что какое-то явление -- скажем,поведение благородного человека, направляемое разумом и моралью, -- можетпроисходить лишь при нарушении вездесущих и всемогущих законов единогоВсего. Чувство, которое испытывает натуралист по отношению к великому единствузаконов природы, нельзя выразить лучше, чем словами: "Две вещи наполняютдушу все новым и растущим изумлением: звездное небо надо мною и моральныйзакон во мне". Изумление и благоговение не помешали Иммануилу Канту найтиестественное объяснение закономерностям звездного неба, и притом именнотакое, которое исходит из его происхождения. Мы и моральный законрассматриваем не как нечто данное a priori, но как нечто возникшееестественным путем, -- точно так же, как он рассматривал законы неба. Онничего не знал о великом становлении органического мира. Быть может, онсогласился бы с нами?
