Об альтернативных подходах к изучению Кавказской войны XIX векаВ истории народов Кавказа, как и в истории Российской империи, Кавказской войне принадлежит совершенно особое место. Сложнейшая внутренняя структура этого явления, обусловленного соответствующими предпосылками и породившего далеко идущие (в том числе проявившиеся лишь полтора века спустя) последствия, дает основание считать Кавказскую войну крупным историческим феноменом. Ее нельзя целиком отождествлять с «классическими» колониальными войнами Нового и Новейшего времени, как правило, предполагавшими сугубо силовую экспансию метрополии по отношению к «заморской», т. е. отнюдь не соседней, территории, не имевшей прежде ни политико-дипломатических, ни экономических, ни культурных связей с державой-колонизатором. Одну из главных трудностей в изучении Кавказской войны представляет проблема ее типологической идентификации, проистекающая опять-таки из феноменальной, неоднозначной природы процессов, развивавшихся на Северном Кавказе с начала XIX в. до середины 1860-х годов. Если брать внешнюю сторону событий, то картина достаточно проста: Россия, исходя из своих национальных интересов, стремилась любыми путями утвердиться в предгорьях Кавказского хребта, а горцы Дагестана, Чечни и Черкесии, отстаивая свой многовековой ареал обитания и привычные жизненные ценности, всячески противились этому натиску. Отсюда возникло вооруженное столкновение. Такая элементарная схема оставляет место только для двух взаимоисключающих взглядов на вещи. Один - с позиции России, находившей «законные» оправдания для своей политики. Другой - с позиции горских народов, у которых было полное право эту политику принимать или отвергать. Подобные подходы неизбежно переводят проблему в плоскость идеологии, морали, эмоционального выяснения «кто прав и кто виноват» - во имя «торжества справедливости». Разумеется, и нравственный аспект Кавказской войны заслуживает внимания, но он не может быть предметом науки или методологическим инструментом. Точка зрения официальной России, в основном разделявшаяся общественным мнением страны, была сформулирована в русской публицистике и историографии XIX - начала XX вв. Утверждалось, что высокие государственные соображения (в современной терминологии - геополитическая необходимость) и сама историческая судьба обрекали Петербург на радикальное решение задачи приобретения Кавказа. Россия несла с собой цивилизацию, прогресс, православную веру, которые, как подразумевалось само собой, должны были вытеснить «первобытные» нравы и обычаи «необузданных туземцев». Тогда мало кому приходило в голову называть их образ жизни уникальной культурой. Более того, ожесточенное сопротивление горцев вызывало великодержавное раздражение по поводу их неспособности осознать, что им предлагают лучший выбор. Авторам с подобным мировоззрением Кавказская война виделась как борьба России, обремененной провиденциальной миссией установления своего цивилизованного господства на Востоке, против «варварских» горских племен, погрязших в языческих и басурманских пороках, междоусобицах, беззаконии, разбоях. И к тому же осмелившихся стать на пути «миссионеров-просветителей», бросая дерзкий вызов могущественной империи. По понятным причинам особенно муссировалась тема о преобладании «дикого», «хищнического» начала в психическом складе и социальном быте жителей горных районов Дагестана, Чечни, Черкесии. Именно эта черта народного характера побуждала их совершать набеги на русско-казачьи земли. Отсюда же выводилась мысль о врожденной предрасположенности горцев к мюридизму, который чаще всего изображался как фанатичное, изуверское учение. В свете такого толкования политика России принимала вид некоей оборонительной системы, вынужденной реакции на неблагоприятные обстоятельства, закономерной и оправданной не только ее жизненными интересами, но и ее полным культурным превосходством над народами Северного Кавказа. Правда, в русской литературе время от времени удостаивались высоких, иногда просто восторженных оценок личность и деяния имама Шамиля - главного героя Кавказской войны и неутомимого подвижника того самого мюридизма. Этот вроде бы странный факт объясняется рядом причин. Возвеличить Шамиля - означало, во-первых, подчеркнуть ценность победы над ним; во-вторых, удовлетворить общественный спрос на популярный в России (и на Западе) романтический образ «благородного дикаря»; в-третьих, отдать должное его выдающимся талантам, не замечать которые было бы уж слишком несправедливо. Почитатели Шамиля стремились как бы отделить «хорошего» имама - героя, борца за свободу и реформатора - от «плохого» мюридизма. Иначе говоря - разъединить неразъединимое. Такая тенденция была особенно характерна для революционных демократов (Н.Г.Чернышевского, Н.А.Добролюбова, А.И.Герцена). Представители антисамодержавной политической мысли, они рассматривали Кавказскую войну в едином контексте социально-освободительных и антиколониальных движений против русского царизма. Они глубоко эмоционально (чтобы не сказать иррационально) сочувствовали всему, что, по их мнению, подрывало общественно-государственный строй России. И были готовы не просто идеализировать любые силы, направленные к этой цели, но и априорно объявить их «прогрессивными». Для революционных демократов Кавказская война являлась политико-идеологической и, отчасти, нравственной проблемой, но никак не научной... При всех заслугах Чернышевского, Добролюбова, Герцена в разработке «антиколониальной», «национально-освободительной» концепции Кавказской войны следует, однако, помнить, что первенство здесь принадлежит зарубежной публицистике, в частности - британской. С 30-х годов XIX века Англия с глубокой озабоченностью следила за развитием событий на Северном Кавказе, от исхода которых зависела судьба российского влияния в этом стратегически важном регионе. Англичане воспринимали свою соперницу на Востоке - Россию - не иначе, как врага. Эти чувства усиливались застарелой русофобской болезнью, поразившей британское общественное мнение еще в XVI в.. Не приходится удивляться, что горцы, воевавшие против России, были провозглашены «естественными союзниками» Англии, «стражами Азии», «бастионом» защищающим от «русской агрессии» Турцию, Иран, а самое главное - Индию. Для такой благородной миссии быстро нашлось привлекательное наименование - «борьба за свободу»… «Антиколониальная» версия Кавказской войны отражала внешнеполитические интересы, официальную идеологию и общественные настроения не только Англии, но и Запада в целом… С конца 1920-х гг. утверждается «классово-партийный» подход, отодвигая на второй план научно-историческое содержание проблемы Кавказской войны. Заметно стремление дать ей соответствующее терминологическое «оснащение» на основе использования тех категорий, штампов и эпитетов, которые позже прочно войдут в понятийный и стилистический арсенал советской историографии. Кавказскую войну стали рассматривать как национально-освободительную борьбу против колониального гнета царизма, соединенную с антифеодальным протестом против местной знати, поддерживаемой русским правительством. Творческая свобода историков свелась к возможности менять местами «антиколониальный» и «антифеодальный» акценты. Поскольку в первом случае всегда сохранялась подспудная опасность трактовки проблемы либо с «буржуазно-националистических», либо с «великодержавно-шовинистических» позиций, решено было поставить во главу угла «классовые противоречия» внутри горских обществ начала XIX в. и тем самым определить противоборствующие стороны в Кавказской войне не по культурно-этническому признаку (цивилизованный, православный русский народ против «темных», «диких» племен Дагестана, Чечни и Черкесии с языческой или исламской верой), а по социальному (местные эксплуатируемые классы против собственных эксплуататоров и их союзников в лице русского самодержавия, помещиков и буржуазии). Конечно, «антифеодальная» концепция работала при одном условии - наличии феодализма в горах, соответствующего классового расслоения и классовых антагонизмов. Поэтому совершенно логично стремление исследователей «поднять» уровень общественного строя горских общин до такого состояния, где социальное напряжение преобразуется в острое столкновение между классами. Так патриархально-родовые структуры Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа были «превращены» в феодальные (или предфеодальные). Более того, чтобы отчетливее провести линию социально-имущественного размежевания, некоторые историки находили у горцев даже буржуазные элементы… 1920-е годы началась разработка проблемы мюридизма - идеологии Кавказской войны. Здесь сразу обозначился партийно-официальный, «атеистический» подход, со временем приобретавший воинствующую форму. В этом учении видели проявление «религиозного дурмана» и «религиозного фанатизма, окутавшего непроницаемой пеленой сознание дагестанского народа», притуплявшего классовое чувство масс. Иными словами - абсолютно реакционную сущность. Вместе с тем предпринимались отдельные попытки смягчить такой категоричный посыл указаниями на объединительную роль мюридизма в борьбе против «царских полчищ»… Показательны попытки найти внутренние, социально-экономические (выражаясь языком марксизма -«формационные») истоки Кавказской войны и установить их связь с внешним фактором - экспансией царизма. Проблема выяснения причин и природы движения Шамиля как бы переводилась из области «международных отношений» (между экспансионистской Россией и горцами Северного Кавказа) в сферу внутриполитического, «базисного» развития Дагестана и Чечни. Среди прочего указывалось, что если это движение возникло как крестьянское, то вскоре «все командные посты» в нем захватили представители «нового» господствующего класса (исламского духовенства и узденской верхушки), руководствовавшиеся своими «особыми задачами» -занять место «старой» феодальной знати со всеми вытекающими отсюда преимуществами, чему и была подчинена политика имамата во главе с Шамилем. Тем самым оставлялась в тени идея о национально-освободительном, героическом характере Кавказской войны. Это подтверждается и оценками, которых удостаивались деятели мюридизма, в частности Шамиль. Тут нет и намека на панегирическую тональность - лишь изложение мотивов и последствии его деяний. Похоже, недостаток методологического инструментария обусловил сохранявшуюся зависимость советских историков от теории «торгового капитала» М.Н.Покровского - теории внешне стройной и цельной, хотя по существу явно модернизаторской и плохо приложимой к кавказским реалиям первой половины XIX в. Исследователи подчеркивали видную роль «торгового капитала» не только во внешнеполитических (кавказских) устремлениях русского царизма, но и во внутренней жизни имамата. В Дагестане и Чечне Россия якобы опиралась на местное «купечество», «торговцев и кулачество»; они же стали активным элементом в обострявшихся классовых противоречиях в государстве Шамиля...Однако в содержательном плане эта концепция была крайне уязвима. По мере разоблачения «антинаучных» взглядов ее автора (М.Н.Покровского), от нее стали отказываться и кавказоведы… Таким образом, к началу 1940-х годов в советской историографии в целом утвердился официальный идейно-политический стандарт в подходе к проблеме Кавказской войны…: на феодальном или переходном (к феодальному) социально-экономическом базисе в горских общинах возникли острые классовые противоречия, вылившиеся в ожесточенные столкновения. Этот внутренний процесс сопровождался и углублялся внешним воздействием - экспансией царизма, принявшего сторону местной господствующей верхушки. В результате поднялось мощное антиколониальное и антифеодальное движение со своей «надстройкой» в виде идеологии мюридизма и имамата Шамиля… Война 1941-1945 гг. упрочила советское общество, придала больше святости таким понятиям, как «патриотизм» и «дружба народов» - важным слагаемым великой победы…Если раньше говорилось преимущественно о жестокой и коварной колонизаторской политике царского самодержавия, то теперь все чаще доминирует мотив о приязненных, дружеских, даже «радушных» отношениях между Россией и Кавказом, основанных на классовой солидарности, взаимном торгово-хозяйственном, культурном, бытовом общении, межэтнических браках и т. д. Превращается по сути в ключевую формула, смутно обозначившаяся еще в 1930-е годы - о «прогрессивном» значении присоединения кавказских народов к России, с точки зрения их внутриполитического развития и внешнеполитической безопасности… В 1947 г. была сделана первая попытка кардинальной переоценки общепринятой концепции Кавказской войны ввиду ее «политической вредности». Шамиль подвергся развенчанию как глава «махрово-реакционного течения воинствующего ислама», боровшийся против России, которая несла на Кавказ цивилизацию и культуру. Отрицалась антиколониальная и антифеодальная направленность движения на том основании, что горские общества жили в типичных патриархально-родовых условиях с их «первобытностью», «зачаточным состоянием интеллекта, рассудка, мысли», «пристрастием к разбоям и грабежам», любовью к «своей волчьей свободе». Длительное сопротивление Шамиля объяснялось внешней причиной - помощью Турции и Англии. Профессиональные историки, всегда немного консервативные, поначалу отвергли «новое» прочтение Кавказской войны. Однако в глубине души они, скорее всего, осознавали его знаковый характер, предчувствуя серьезные перемены… В 1956-57 гг. развернулись широкие дискуссии по Кавказской войне. В непривычной атмосфере относительной свободы мысли сразу обнажились две противоположные позиции. Условно их можно назвать «прошамилевской» и «антишамилевской». Сторонники первой подчеркивали «антиколониальную», «антисамодержавную» и «антифеодальную» сущность движения, считая его безусловно «прогрессивным». В стремлении взять реванш за временное торжество «багировщины» они решительно выступали за реставрацию если не культа, то уж во всяком случае однозначно «положительного» образа Шамиля. Другие обращали внимание скорее на «реакционную» оболочку мюридизма (зачастую фактически не отделяя эту оболочку от содержания), непоследовательность классовой политики Шамиля, а то и просто ее откровенный феодально-клерикальный характер. Особо отмечались «объективно-прогрессивные» последствия присоединения горцев Северного Кавказа к России, что предполагало осуждение имама, который противился этому благотворному процессу. Ничего принципиально нового аргументы сторон не содержали. В них было больше желания давать оценки, чем умения исследовать и понимать. Отправными точками в построении доказательств, как правило, служили готовые посылки, под которые подбирались соответствующие факты. Главное было -не допустить слишком явного расхождения с марксизмом-ленинизмом и решениями XX съезда. Зачастую одни и те же цитаты из классиков и партийных документов использовались для обоснования совершенно разных выводов. Ключевыми в споре являлись категории «прогрессивное» и «реакционное», иными словами - «хорошее» или «плохое», не имеющие, строго говоря, отношения к науке… В 1983 г. в статье, помещенной в одном из ведущих исторических журналов страны, проф. М.М.Блиев попытался найти выход из кризиса. Он выдвинул идею о том, что Кавказская война представляла собой процесс перехода однотипных общественных структур Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа от патриархально-родовых отношений к раннефеодальным, классовым. Такое социальное состояние (названное Ф.Энгельсом «военной демократией») характеризовалось преобладанием особого способа жизнеобеспечения общества - грабительскими набегами, объектом которых было вначале Закавказье, а затем - русские поселения на Северном Кавказе. Так возникла перманентная война с Россией, получившая идейное обрамление в виде мюридизма и газавата - подходящих средств для создания образа врага. Естественно, вопрос об «антиколониальной» направленности движения Шамиля снимался сам собой… Молодое, крайне ранимое национальное самосознание горских народов Кавказа, для которого, по большому счету, безразлична научная сторона вопроса, восприняло все так, будто Шамиля опять превратили в предводителя первобытных разбойников, совершавших в поисках добычи хищнические нападения на русскую территорию. В таком качестве имам утрачивал свой героический облик, а проповедуемый им ислам - священную ауру и культурно-духовное содержание. В итоге горцы выставлялись агрессорами, а Россия - обороняющейся стороной… Развал СССР (в 1991 г.) резко обострил идеологический и духовный кризис в России… Отношения между Москвой и Северным Кавказом - в силу известных геополитических причин - приобрели особую значимость. Тревожные сепаратистские симптомы наблюдались в национальных регионах…Естественно, с новой остротой встала тема Кавказской войны в контексте проблемы «история и современность»… Исходя из идеи о нетипичности России как империи, а Кавказа -как колонии, а также подчеркивая геополитические аспекты происхождения Кавказской войны (государственная необходимость иметь надежные, защищенные от внешних посягательств границы на юге, стабилизировать неустойчивую межэтническую обстановку на Северном Кавказе), …авторы как бы снимают с России нравственную ответственность за кровопролитие (ибо проблема именно нравственной ответственности присутствует во всех спорах об этом феномене - зримо или подспудно, в зависимости от уровня квалификации спорящих сторон). Той же цели подчинен тезис о видной роли общественного строя горцев в провоцировании войны, основа которого практически сводится к набеговой системе или традициям наездничества. При этом существование института набегов объясняется экономико-демографической причиной - «давлением избытка населения на недостаточно развитый уровень производительных сил» Тут сразу нужно кое-что уточнить. Социально-экономическая жизнь горцев - понятие куда более обширное, чем набег, составляющий, хотя и важную, но отнюдь не самую главную ее часть. Представляется по крайней мере спорным и утверждение о жесткой экономической детерминированности набега. Есть вроде бы немалое количество свидетельств (нередко, впрочем, косвенных) в пользу такого вывода. Однако существует нисколько не меньшее число источников, говорящих не просто о хозяйственной самодостаточности горских обществ, но и об их «экспортных» возможностях. Теоретически почти неуязвимый тезис о скудости природно-производственной базы в горах далеко не всегда совпадает с действительностью, которая оказывается гораздо сложнее. В принципе «производственная база», если не соотносить ее с количеством потребителей и объемом потребления, - такая же абстракция, как и другие марксистские категории, когда они не подкреплены конкретными историческими фактами. За отстутствием надежных демографических данных очень трудно судить о «давлении избытка населения». Кроме того, любая общественная система как самоорганизующийся организм стремится устроиться так, чтобы достичь относительно безопасного баланса между производством и потреблением. Баланса выживания. Проблема избыточного населения, как показывает мировая практика, решается не набегами, а военными завоеваниями и колонизацией. Или естественным отбором. Та же мировая история, включая кавказский материал, свидетельствует еще об одном: добыча от набегов - через систему так называемой «престижной экономики» - быстро «проедается», и поэтому она не может быть прочным фундаментом для формирования собственности. Нелишне было бы учесть и вековую традицию потребительской умеренности у горских народов - неотъемлемую составляющую их социально-бытового этикета. (Возможно, есть над чем подумать и в плане изучения вопроса о физиологической приспособленности горца к неблагоприятным условиям сельскохозяйственного производства там, где они действительно неблагоприятны. Само по себе высокогорье - вовсе не абсолютная предпосылка для скудных экономических результатов. В конце концов трудно предположить, что значительная часть человечества жила и живет в горах исключительно из самоубийственных соображений.) Если уж переводить разговор в русло «горькой правды», то следовало бы иметь в виду, что в сущности бесчисленные казачьи набеги на горцев по своей социально-экономической природе, технологии, жестокости и результатам мало чем отличались от горских (во всяком случае - на Северо-Западном Кавказе). Коль скоро сторонники концепции о «внутренних» истоках Кавказской войны связывают ее происхождение именно с этим общественным институтом (не важно в данном случае - в качестве ли главной или второстепенной причины), то не стоит забывать о наличии и у противоположной стороны такого же института, способного играть не менее провоцирующую роль. Впрочем, проблема бескомпромиссного выяснения «кто прав, а кто виноват» в войне или математического распределения ответственности за нее малопродуктивна с научной точки зрения, хотя и имеет «законное» право на существование как предмет идеолого-политических спекуляций. К сожалению, даже серьезные ученые не могут избавиться от гнета этой проблемы, зачастую понимая ее как нравственную задачу реабилитации России и решая ее довольно откровенно и прямолинейно…Нельзя уяснить себе сложные исторические явления, в том числе Кавказскую войну, вне реалий времени и места. Мы совершенно согласны и с утверждением, что в «набеговой» теме нет ничего «обидного» для северокавказских народов, однако это не меняет ровным счетом ничего в негативной, болезненной (или скорее «нормальной») реакции общественного сознания на такую трактовку причин войны. …Кавказская война - спорная и сложная проблема, требующая не скороспелых пропагандистских сочинений, а долгой, кропотливой и спокойной работы, без обвинений и покаяний. При сохранении безусловного приоритета за сугубо материальными факторами, спор идет преимущественно о том, порождены ли эти факторы внешним источником (активизация России на Северном Кавказе) или же они сформировались на внутренней социально-хозяйственной почве (специфический военный образ жизни горцев в условиях разложения родового строя и перехода к раннеклассовому)… Чеченская война конца XX века, видимо, всегда будет ассоциироваться с Кавказской войной XIX столетия. А посему российское общество еще не скоро избавится от глубоко пристрастного, восприятия этой исторической проблемы. Трудно рассчитывать и на полную непредвзятость профессиональных исследователей, которые смотрят в бурное прошлое из не менее суматошного настоящего, подвергаясь мощному воздействию ментальных стереотипов и эмоций своей эпохи. Однако есть робкая надежда, что установление демократии в России оздоровит ее духовный климат и создаст благоприятные условия для собственно научных изысканий о Кавказской войне. Плодотворное развитие этой отрасли знаний будет зависеть от многого. Удастся ли ученым выйти за пределы нескончаемого выяснения вопроса о «прогрессивности» или «реакционности» этого сложнейшего исторического феномена? Захотят (смогут) ли они отказаться от до сих пор непоколебимого обычая «осудить» одно и признать «единственно верным» другое? Найдут ли они в себе силы умерить свои амбиции, чтобы понять: такое многомерное явление, как Кавказская война, - это не математическая задача, имеющая четкое, классическое решение с помощью «правильной» методологии? Хватит ли им мудрости смирить гордыню и осознать, что здесь в принципе нет и не может быть «полной и окончательной» истины, тем более - монополии на нее? Победа любой, даже самой блистательной концепции, претендующей на статус «официальной» и «исчерпывающей», будет означать только одно - новый этап идеологизации и застоя в изучении этой многострадальной темы. Лишь из множественности самых разноречивых, самых неожиданных и даже «нелепых» идей, в конце концов, сложится некая условная картина прошлого, не слишком противоречащая «тому, что было». При этом она всегда будет недописанной… В.В.Дегоев (Большая игра на Кавказе: история и современность С. 256-307)
|
