Причины и последствия российско-турецких и российско-иранских войн1-й трети Х1Х века

Остросюжетная событийная канва четырех войн России против Ирана и Турции на Кавказе (1804-1813 гг., 1806-1812 гг., 1826-1828 гг., 1828-1829 гг.) невольно отвлекает исследователя от их политического и социального содержания. Оно чаще всего предстает в виде общего фона, на котором разворачиваются стратегические операции. Именно поэтому даже подробно изученные вопросы о роли кавказских иррегулярных ополчений и об отношении местного населения к военным событиям, непосредственно затрагивавшим его судьбы, не раскрывают подлинного исторического значения этих событий, хотя, безусловно, помогают составить представление о характере и настроениях этнической среды, где пришлось действовать русской армии.

В общей сложности войны длились 12 лет. Для переломных эпох в жизни народов - срок большой. Собственно, войны и создавали эту самую «переломность» - своим ходом, своими результатами, своим глубоким трансформационным потенциалом. К данной теме мы и намерены обратиться, опираясь на общеизвестный фактический материал.

Исторические документы, широко введенные в оборот русскими дореволюционными и советскими исследователями, изобилуют сведениями об активном участии народных ополчений (армянского, азербайджанского, грузинского, горского) в боевых действиях на стороне России. Как правило, дается комплиментарная оценка их военной сноровке, морально-волевым качествам, лояльности по отношению к целям русской армии. Среди современников и историков здесь наблюдается почти полное единодушие. Оно, однако, не решает проблему выявления мотивов, которыми руководствовались ополченцы. Долгое время господствовала версия о том, что единственным стимулом служила высокая идея освобождения своего народа от османского и персидского гнета. Такая мотивация безусловно присутствовала и, возможно, даже доминировала особенно среди христиан. Но не только и зачастую не столько она сплачивала этнически, социально, культурно и конфессионально разнородную массу (армяне, грузины, азербайджанцы, представители северокавказских народов, христиане, мусульмане, язычники, знать и простолюдины), к тому же имевшую причины испытывать совершенно разные чувства к Турции и Ирану, то есть лишенную единства и в этом отношении.

Тогда что же? Найти ответы на этот вопрос помогают те же самые исторические источники. Вполне очевидно наличие материального стимула, который отечественная историография предпочитала замалчивать. Ополченцы получали деньги и провиант, позволявшие хоть на время выкарабкаться из бедности, что было очень важно для соответствующих социальных слоев. Кроме того, у северокавказских горцев (в большей степени, чем у закавказских народов) существовали давние традиции наемничества, обусловленные их общественным строем, культурой, житейскими ценностями. Этот институт являлся школой войны и доблести, сферой социализации и профессионализации молодого поколения, источником славы и обогащения. Моральная составляющая наемничества была неразрывно связана с материальной, а зачастую важнее. В принципе нанимались к кому угодно и против кого угодно, без особых рефлексий по этому поводу.

Для горца важнее было вернуться домой из дальних странствий и предъявить родственникам, односельчанам и соплеменникам (чем больше круг людей - тем почетнее) убедительные знаки своей состоятельности не только в виде дорогих трофеев, но и в виде похвальных историй о себе, рассказанных товарищами по оружию и разнесенных молвой. Это вовсе не означает, что горцам были абсолютно безразличны статус и престиж наемщика. Идти на службу к государю великой и богатой державы представлялось настолько соблазнительным и перспективным с точки зрения индивидуального жизненного сценария, что нередко о возвращении домой даже в легендарном ореоле и с обозом сокровищ - никто и не думал. Так возникали иноземные гвардии при иранском шахе и турецком султане, доверявших наемникам больше, чем своим соотечественникам.

Во многих случаях те, кто продавал свое военное ремесло, искали нечто большее, чем достойное материальное вознаграждение. У них появлялся вкус к жизни в иной культурно-ценностной среде, предоставлявшей безграничные возможности для самореализации личности. Эти головокружительные перспективы не шли ни в какое сравнение даже с самой высокой социально-статусной позицией, которую можно было занять в своем собственном ауле, и которая, кстати говоря, требовала немалых усилий в условиях жесткой пассионарной конкуренции. Лояльность горской общине или, скажем, какой-нибудь закавказской деревушке в принципе не могла быть вознаграждена иными материальными и моральными средствами, чем те, что имелись в распоряжении у данного социума. С течением времени этот уровень возможностей перестает удовлетворять молодую и наиболее энергичную часть общества постольку, поскольку вовлечение Кавказа в водоворот международных противоречий и войн способствовало «разгерметизации» этого региона и тем самым открывало широкие горизонты для определенных слоев местного населения…

С начала XIX в. в долгой борьбе трех великих держав за господство на Кавказе перевес России становится все более явным. Уже один этот факт служил для самых разных слоев кавказского населения основанием видеть в России защитника, арбитра, устроителя общественной жизни и источник надежд. Не потому, что она в их глазах была бесконечно лучше Ирана или Турции, а потому, что оказалась сильнее, а для кого-то - ближе географически. В категориях «лучше-хуже» могли осмысливать проблему внешнеполитических предпочтений, пожалуй, только грузинский и армянский народы, хотя для их политических и социальных элит выбор представлялся не столь однозначным. В целом же для Кавказа победа любой из соперничающих сторон была, в конечном счете, выгоднее, чем их перманентное противоборство, ввергавшее регион в состояние еще большей неопределенности и хаоса. Лишь восторжествовавшая над своими вековыми конкурентами внешняя сила - независимо от того, как она именовалась - получала реальная шансы навести относительный порядок на Кавказе, встав над этим мозаичным миром, исполненным социальных, политических, этнических и конфессиональных противоречий… В первой трети XIX в. - в войнах, происходивших на Кавказе, - по сути окончательно решался не только вопрос, кто победит, но и как он пожнет плоды победы.

Присоединение Грузии к России в 1801 г. и последовавшая в ближайшие после этого годы реорганизация местной власти явственно указывали на имперский характер российского проекта. Ни грузины, ни другие народы Кавказа не имели ничего против. Многие из них на своем опыте, далеко не всегда негативном, знали, что такое восточно-деспотическое правление «своих» или соседних государей. Привычка повиноваться вырабатывалась веками, укореняясь еще и осознанием таких преимуществ непротивления, как сохранение устойчивых форм социально-экономической и культурной жизни… Поэтому в политике насаждения российской имперской власти на Кавказе в первые годы XIX в. местное население до поры до времени не увидело ничего принципиально нового, незнакомого и неприемлемого. Это наблюдение полностью относится к методам, применявшимся царскими наместниками вроде П.Д.Цицианова и, позже, А.П.Ермолова…Первая треть XIX в. стала заключительной фазой разрешения вопроса о победителе в трехстороннем (Россия, Иран, Турция) соперничестве на Кавказе…

Для большинства северокавказских горцев - русско-иранские и русско-турецкие войны являлись слишком внешним сюжетом, слабо связанным с насущными проблемами их бытия. Однако даже глубоко автаркическое горское общественное сознание не было совершенно индифферентно к «зарубежным» событиям. Достаточно четко выраженный интерес к ним проявляла политическая элита, которая в силу своего статуса не могла оставаться безразличной к «внешнеполитическим» вопросам, потому что они во многом определяли степень прочности этого самого статуса. При всей своей малочисленности и корпоративной недоразвитости горские социальные верхи уже приобрели некоторые политические инстинкты и некие навыки политического «анализа» явлений общекавказского, международного характера на предмет их использования с максимальной выгодой. Немаловажно также иметь в виду весьма высокий потенциал влияния элиты на умонастроения низов. При непосредственном участии данного фактора формировалась внешнеполитическая ориентация (или ориентации) общества.

Полной однозначности в этой ориентации в первой трети XIX в. не было. Но общий вектор позитивного восприятия, чтобы не сказать приязни, все явственнее обращался на север, в сторону России. По большому счету, дело тут не в какой-то особой, хитроумной и безукоризненной политике Петербурга (ошибок совершалось предостаточно). Если говорить о Кавказе в целом, а не только об армянах и грузинах (хотя и тут не все так просто), то по отношению к его народам все три соседние державы - Россия, Иран, Турция - в принципе применяли один и тот же метод «кнута и пряника» в разных сочетаниях. Где не работали соблазны, употреблялось устрашение, и наоборот. Не это шло в актив России и в пассив ее соперникам. Преимущество ей давало изменявшееся соотношение великодержавных потенциалов участников «большой игры» на Кавказе. Это понятие включало помимо военной составляющей еще и государственно-политическое, экономическое, культурное и моральное влияние. Помимо авторитета силы - силу авторитета. Иными словами, дело шло о типе и интенсивности привходящего воздействия на кавказские народы, о конкурирующих цивилизационных проектах, выбрать из которых, в конечном счете, предстояло тем, кому они предназначались.

В этом смысле положение России было предпочтительным. Она бурно переживала эпоху имперского величия, тогда как для Ирана и Турции все это осталось позади. В четырех войнах первой трети XIX в. на Кавказе Российская империя фактически доказывала себе и другим способность убедительно реализовать свой высокий международный статус и свою великодержавную сущность. Кавказские народы испытали последствия такого самоутверждения и почувствовали, что это всерьез и надолго. Именно поэтому военные победы России стали еще и победами политическими.

Войны провоцировали обострение внутренних конфликтов на Кавказе, в которых сложно переплетались социальные, политические, межэтнические, конфессиональные антагонизмы. На этом фоне наблюдалось более отчетливое размежевание пророссийских и антироссийских сил (в последнем случае это не обязательно означало проиранскую или протурецкую ориентацию)…Когда исчезали причины испытывать к России ненависть, страх и недоверие, ее вчерашние враги становились верными слугами. Когда же этого не происходило, антироссийские настроения проявлялись в различных по степени выраженности формах, порождавших соответствующий, не всегда силовой, ответ. Зачастую эти настроения носили преходящий характер и не зависели от со­циального, этнического и даже конфессионального фактора. В действия как в поддержку России, так и против нее могли быть вовлечены верхи и низы общества, христиане и мусульмане, представители закавказских и северокав­казских народов…

Войны 1804-1829 гг. обостряли для политических и социальных элит Кавказа главный вопрос - о власти, статусе, привилегиях. Чаще всего выбор верхов в пользу той или иной противоборствующей стороны определялся весьма субъективными представлениями о том, кто - Россия, Иран или Турция - будет для них самым надежным гарантом сохранения, а еще лучше приумножения традиционно положенного элите набора благ…

В принципе российская военная администрация на Кавказе старалась расположить к себе все общественные классы. Когда это не получалось, в том числе из-за собственных грубых ошибок, приходилось выбирать точки опоры по ситуации. В случае консолидации социальных верхов вокруг свергнутых, опальных или оппозиционных к России правителей главная задача виделась в том, чтобы расколоть эту, как правило, весьма непрочную, агломерацию и изолировать лидера (или лидеров). Такая установка не исключала подкупа, увещеваний, компромиссов, устрашений. В качестве крайней меры допускалось даже использование антифеодальных настроений масс. В 1810 г. между кабардинскими князьями и их крестьянами вспыхнул острый конфликт в связи с намерением последних переселиться в пределы России и вступить в ее подданство, чтобы тем самым избавиться от феодальной зависимости. В стремлении оказать политическое давление на антироссииски настроенную знать царизм пригрозил, что поддержит «черный народ». Тотчас в Петербург была снаряжена делегация от кабардинских князей с коленопреклонными просьбами о помощи в обмен на полную лояльность к России. В ответ удовлетворенный Александр I выдал челобитчикам охранную грамоту, подтверждавшую их сословные привилегии. Ни до, ни после этого русская администрация не отказывалась от подобного, «запрещенного» приема, но старалась им не злоупотреблять. Не из классовой солидарности, а из удобства осуществлять контроль над обществом через его элиту…

В условиях военных кампаний первой трети XIX в. Иран и Турция нуждались в союзниках в тылу русской армии. Этих союзников порождали не только политические ошибки России (когда они случались), но и целенаправленная деятельность персидских и османских эмиссаров. Ни в одном, ни в другом случае нельзя говорить о массовом, хорошо организованном антироссийском движении с ярко выраженными проиранскими или протурецкими целями. В разнородных кавказских обществах всегда были легко возбуждаемые, обычно молодые, люди, потенциально податливые для любых идей и призывов. Их удавалось вовлекать в то, что зачастую даже трудно было назвать «военными действиями» против России. Такого рода действия, особенно со стороны северокавказских горцев, русские офицеры иногда предпочитали именовать «шалостями». Это был подъем набеговой активности, вполне логичный на фоне общей дестабилизации в период русско-иранских и русско-турецких войн. За редким исключением, никакой политической подоплеки в этих «шалостях» не было…

Ряд историков относит к политическим аспектам войн первой трети XIX в. социальные волнения на Кавказе. Принять эту мысль можно лишь с опреде­ленными оговорками. Практически все восстания - большие или малые - возникали спонтанно, под влиянием конкретных причин, имевших в каждом отдельном случае свою специфику. Единой идейной и организационной базы у них не было. Если основная масса участников и знала, что Россия воюет с Ираном и Турцией, то это никак не сказывалось на целевых установках восставших. Ни о каком поиске внешнего союзника против русской власти не было и речи. Войны являлись отягощающим фоном для социальных движений, и в этом смысле связь между внешнеполитическими и внутриполитическими событиями, конечно, существовала. Злоупотребления российских чиновников и офицеров в решении интендантских вопросов за счет местного населения спровоцировали восстание 1804 г. на Военно-Грузинской дороге и 1812 г. в Кахетии…

На протяжении всей первой трети XIX в. слухи о грядущей войне султана или шаха против России, равно как и само состояние войны, служили для антироссийских элементов средством пропагандистского и психологического воздействия на кавказские народы. Это воздействие иногда было весьма ощутимым в зоне непосредственного военно-политического и экономического присутствия Турции - в приморской Черкесии, на территории которой располагались османские форпосты Анапа и Суджук-кале. Через них на турецкие и ближневосточные рынки вывозились рабы и другие товары. Материальная заинтересованность черкесского общества - преимущественно верхов - в этой торговле давала Порте определенные рычаги влияния. В большей степени, чем исламская религия, нашедшая в Черкесии узкий круг приверженцев, к тому же не блиставших благочестием. Однако отсутствие государственной организации у горцев, их разобщенность и другие специфические особенности не позволили Турции взять население края под свой эффективный контроль. Черкесы охотно торговали с турками, отправляли своих дочерей в османские гаремы, не скупились на знаки почтения к султану и на восторги по поводу увиденного в Константинополе, но вмешиваться в свою внутреннюю жизнь не давали.

В период русско-турецкой войны 1806-1812 гг. часть черкесов пыталась оказать военную поддержку осажденному гарнизону Анапы, но тщетно. В этом, можно сказать, и выразился весь тогдашний потенциал османского влияния. Желательного для Порты массового выступления против России не произошло…

В 1828-1829 гг. черкесы целыми аулами переходили в подданство России, выдавали аманатов, обещали предотвращать всякие нападения на русские поселения, заключали между собой соглашения о поддержании с ними добро­соседских связей. Полагаться на строгое соблюдение клятв о верноподданстве не приходилось по ряду объективных и субъективных причин, в том числе связанных с недостаточно адекватным, если угодно, государственно-правовым пониманием черкесами смысла «верноподданства». Тем не менее, ориентация на Россию, возникшая из сугубо практических нужд, дает о себе знать.

В формировании социальных основ пророссийских настроений в Черкесии принимали участие и знать, и свободные общинники, особенно в районах, прилегавших к Кавказской линии. Дело в том, что данный рубеж приобретал все более важную роль в русско-черкесских отношениях. С одной стороны, отсюда исходила постоянная угроза наказания за разбойные набеги, что являлось сдерживающим фактором. С другой стороны, Кавказская линия открывала горцам широкие возможности для торгового обмена с Россией и благотворного хозяйственного развития. Началась медленная и постепенная переориентация внешнеэкономических связей горцев с турецкого направления на российское со всем вытекающими отсюда политическими и психологическими последствиями.

Победа над Турцией в войне 1828-1829 гг. не прибавила черкесам чувств любви или ненависти к России, но, несомненно, подняла ее престиж в их глазах. В новой международной обстановке представители трезвомыслящей, просвещенной части местной знати склонялись к мысли, что Россия является более реальной, чем Турция, силой, способной помочь в организации внутреннего устройства черкесских племен на началах государственности, потребность в которой уже осознавалась субъективно…

Бесчисленные факты свидетельствовали о самом главном источнике общего пророссийского настроения - надежде на скорое окончание долгой эпохи смуты и раздоров в Закавказье, на установление единой и твердой власти, которая в состоянии гарантировать стабильные условия для жизни и труда. Позволим себе смелое и не бесспорное предположение: если бы Иран или Турция предъявили закавказскому населению убедительные доказательства своего безраздельного имперского господства и способности обеспечить внешнюю и внутреннюю безопасность, то ставка, вероятно, была бы сделана на одну из этих держав. Но поскольку имперские претензии России выглядели куда более обоснованными, а ее имперское могущество куда более очевидным, то именно с этим обстоятельством связывали кавказские народы свои надежды на благоустроение настоящего и будущего.

Сказанное вовсе не перечеркивает того факта, что в ряде случаев историческая надежда на Россию (принимавшая порой иррациональную окраску) и религиозный момент играли определяющую роль. Памятники армянского и грузинского общественного сознания того времени проникнуты единодушным пророссийским настроением.

Порой военно-политические успехи России как бы автоматически обеспечивались просчетами ее противников. Так, у иранской армии в Закавказье была официальная установка: в случае военных неудач прибегать к тактике тотального опустошения местности и насильственного перемещения закавказского населения в глубь Ирана. А поскольку чаще всего только эти «неудачи» и случались, то они всякий раз сопровождались тяжкими последствиями применения принципа «выжженной земли».

Однако и успехи иранских войск грозили Закавказью не меньшими бедствиями: сарбазам, получавшим мизерное жалование, приходилось кормиться грабежом и мародерством.

Сложная социально-политическая, этнокультурная и конфессиональная мозаика Кавказа, порождавшая перманентные внутренние усобицы и вмешательство внешних игроков, всегда требовала третейской, упорядочивающей, державной силы. На этот статус в разное время, с разной степенью успеха притязали многие: Иран, Турция, Крымское ханство, Кабарда эпохи расцвета, Картло-Кахетия при Ираклии II, чеченско-дагестанский имамат Шамиля, черкесское квази-государство Мухаммеда-Эмина. Но лишь Россия обладала всей совокупностью материальных и моральных возможностей для длительных, планомерных и нарастающих усилий, направленных на утверждение своих имперских позиций на Кавказе и преодоление конкуренции любого соперника или любого враждебного альянса.

Присоединение Кавказа к России - процесс гигантского масштаба со сложнейшим внутренним содержанием и колоссальными цивилизационными последствиями. В нем по определению не может быть ни полной однозначности, ни полной благостности. Тем более, когда этот процесс протекает в условиях войн, привносящих в него дополнительные факторы, так сказать, структурно-отягощающего свойства. Война между Россией, с одной стороны, Ираном и Турцией, с другой, будучи сама по себе многосложным явлением, наслаивалась на непростую социально-политическую ситуацию на Кавказе в критический период борьбы за обладание им...

При всей своей стихийности и спонтанности народные движения первой трети XIX в. не были лишены общих установок и некоей идеологии. Массы выступали не за разрыв с Россией, прихода которой многие ждали с таким нетерпением, а против совершенно конкретных злоупотреблений и бесчинств российских властей, поддерживаемых местными социальными элитами.

В конечном счете, в качестве политической составляющей войн первой трети XIX в. важны не столько социальные волнения и аристократические мятежи - явления скоротечные, подчас случайные и сравнительно легко преодолеваемые - сколько факторы долговременного, системного действия или, как сказал бы Ф.Бродель, большой «исторической длительности». К ним нужно отнести, прежде всего, сам факт присоединения Кавказа к России, имевший глубочайшие последствия. Одно из них - совершенное изменение политической карты Кавказа и геополитической расстановки сил в регионе, где полностью утрачивает свои позиции Иран и почти полностью - Турция. Линия южной границы Российской империи, в общем, приобретает то очертание, которое сохранилось до распада СССР в 1991 г. и которое унаследовали нынешние независимые государства - Азербайджан, Армения и Грузия. С большой долей вероятности можно предположить, что сегодня в географических атласах не существовало бы этих государств и, возможно, территорий с такими названиями. Они, скорее всего, стали бы северными иранскими и северо-восточными турецкими провинциями без намека на национальную автономию и государственность…

В результате войн 1804-1829 гг. произошло массовое переселение армян из Ирана и Западной (турецкой) Армении в пределы бывшего Эриванского и Нахичеванского ханств, из которых была образована Армянская область. Там под скипетром русского царя были созданы безопасные условия для успешного хозяйствования, торговли, предпринимательской деятельности, демографического роста, национально-культурной самореализации армянского народа, в том числе в религиозно-духовной сфере.

Такое же наблюдение справедливо и по отношению к Грузии, находившейся к концу XVIII в. в исторической стадии тотального кризиса, поразившего прежде всего основы государственности и разладившего внутренние социальные связи до состояния, когда происходит разрушение морального единства и деградация общества. К началу XIX в. перспектива подчинения Грузии внешней силе уже не вызывала сомнения… В принципе это не лишает историков права размышлять на тему - «как дорого заплатила Грузия за спасение». Если считать формальное упразднение фактически разложившейся картло-кахетинской монархии непомерной ценой, то в чем тогда цена приемлемая? Россия, разумеется, преследовала не благотворительные, а прежде всего собственные государственные интересы, когда брала Грузию под защиту и покровительство, когда вводила там общеимперские законы и управление, когда тратила огромные, неокупаемые средства на экономическое и культурное обустройство края, получая взамен заговоры, интриги, мятежи. Однако столь же очевидны и впечатляющие цивилизационные результаты такой «эгоистичной» политики, проявившиеся в расцвете грузинской культуры, которая в Российской империи обрела и реализовала уникальные возможности. Именно имперская мега-система обеспечила такую ситуацию, когда национально-духовное, с одной стороны, получало защитную нишу и свободу самовыражения, с другой - вступало в тесный и плодотворный контакт с русской и мировой культурой. Этот процесс взаимообогащения дал ярчайший эффект в эпоху существования советско-социалистической разновидности империи.

Столь же бесспорные по своему прогрессивному значению итоги наблюдаются на протяжении XIX-XX вв. в истории Азербайджана. Здесь они, пожалуй, более экзотичны, учитывая, что в данном случае имперское политическое и духовное пространство вбирало в себя богатое тюркско-исламское культурное наследие. В результате, к моменту образования СССР уже были заложенные основы для последующего национально-духовного подъема азербайджанского народа.

Было бы наивно думать, что огромный по масштабам и сложнейший по внутреннему содержанию процесс встраивания Закавказья в российскую имперскую систему мог обойтись без издержек, коллизий, и драм. Все это имело место в предостаточном количестве. Если задаться целью каталогизировать просчеты, заблуждения, злонамеренные действия и просто мерзости, которые позволяли себе представители и «присоединителей» и «присоединяемых», то получится внушительный кондуит. Однако суть происходившего в первой трети XIX в. определялась вовсе не сопутствующими негативными явлениями, так же, как не определяется ими, скажем, технический прогресс, приносящий людям не только благо.

Подвести политические итоги русско-иранских и русско-турецких войн применительно к Северному Кавказу сложнее. К началу XIX в. значительная часть этой территории находилась в своего рода вассальной зависимости от Петербурга. Именно так определяло реальное положение дел в регионе самое, что ни на есть официальное лицо в России - Павел I, не решавшийся говорить о «подданстве» (в советской терминологии - присоединение, вхождение) в точном смысле слова. В отличие от Закавказья, где Россия силой оружия оспаривала право на владение землями, которые либо принадлежали соседним державам, либо являлись объектом их влияния и претензий, Северный Кавказ не был театром войн (если не брать военные эпизоды, связанные с Анапой). Здесь главная задача России состояла в том, чтобы удержать свои северокавказские тылы в относительно спокойном состоянии, и это ей удалось. Мюридистское движение - потенциально самая серьезная угроза российскому присутствию – до начала 30-х гг. пребывало в стадии идеологического, организационного вызревания, и в стадии «поиска» выдающего лидера.

Для Северного Кавказа имели значение не столько сами войны первой трети XIX в., сколько увенчавшие их мирные соглашения, согласно которым шах и султан признавали право царя на «вечное» владение данной территорией. Это и служило международно-договорным оформлением присоединения Северного Кавказа к России. В подобном качестве - такова была реальность - не могли выступать бесчисленные «присяги» и «клятвы» горских племен на верность российскому императору, ибо во всех этих процедурах изъявления верноподданства не хватало самого важного - субъекта международного права. Если исходить из законов и правил, принятых в отношениях между великими державами того времени, то Российская империя добилась, так сказать, юридической санкции на владение Северным Кавказом лишь в конце 20-х гг. XIX в. Данный факт в принципе можно констатировать независимо от прочности или слабости ее позиций в горском социуме. России еще предстояло наполнить свое присутствие там государственным и административным содержанием, в том числе путем применения силовых методов в ответ на активизацию воинствующих мюридов в Дагестане и Чечне, или на другие формы сопротивления…

Таким образом, вхождение де-юре в состав России в первой трети XIX в. имело для Закавказья и для Северного Кавказа де-факто разные, точнее - разноскоростные последствия. Ввиду определенных формационных особенностей в Грузии, Азербайджане и Армении, по мере их присоединения, происходило постепенное и сравнительно безболезненное введение имперских административно-судебных институтов, сопровождаемое европеизацией культурной жиз­ни, развитием социальной структуры, экономики, городов и т. д. На аналогичную политику Петербурга горные районы Северного Кавказа - в силу тех же формационных условий - отреагировали гораздо жестче. До полного подавления мюридистского движения реального контроля над соответствующими, пусть и ограниченными по размерам, территориями у России не было. Что касается довольно обширных земель, не затронутых Кавказской войной, то вовлечение их в имперскую систему шло параллельно с военными действиями против Шамиля, в более или менее успешных, хотя и специфических, формах.

В конечном итоге период с 1801 по 1829 гг. можно считать целой эпохой, когда по обе стороны Кавказского хребта с разной степенью интенсивности, в разных общественно-эволюционных состояниях и при разных обстоятельствах сопутствующего характера закладывались единые фундаментальные основы того цивилизационного синтеза, в результате которого Кавказ, сохранив свои особенные черты, станет естественным продолжением политического, социально-экономического и культурного пространства империи.

В.В.Дегоев

(Война и политика в эпоху присоединения Кавказа к России (первая треть XIX в.)//Кавказский сборник. Т. 2 (34). М., 2005. С.90-108)