Глава 21. Джинни не хотела никуда ехать

 

Джинни не хотела никуда ехать. Не желала встречаться с незнакомыми людьми, да к тому же иностранцами. Не собиралась знакомиться с женщиной по имени Эйлин, которая, вероятнее всего, влюблена в Алека. Лондонская погода вполне отражала ее настроение. На улице стоял ледяной холод, постоянно моросило, и в двух шагах ничего не было видно из-за тумана.

Джинни металась по голубому обюссоновскому ковру в своей спальне, проклиная деспота-мужа, изливая все беды и обиды равнодушным стенам.

Кроме того, она чувствовала себя толстой и неуклюжей. Алека, казалось, совершенно не волнует, что ее платья становятся с каждым днем все более тесными и короткими. Скорее всего ни одно не подходит для столь блестящего собрания. У Джинни осталось лишь одно платье, да и то еле вмещавшее набухший живот. Кроме того, оно было совсем старым, еще с тех времен, когда Алек еще не брал на себя труд ездить с ней по модным лавкам. Джинни всегда считала его очень красивым, но сейчас, глядя на себя в зеркало, совсем не была в этом уверена. Она привыкла видеть себя в нарядах, выбранных и одобренных Алеком. Кроме того, раздавшаяся грудь едва не вываливалась из низкого выреза. Необходимо что-то придумать!

Джинни прекрасно понимала, что просто неприлично появляться в таком виде на людях. Но что, что же ей делать?

Неожиданно она вспомнила тот вечер, когда, стараясь понравиться Алеку, нашила на платье кружево. Да, швея из нее, по-видимому, не очень искусная. Ну и что?

Джинни пожала плечами. На этот раз у нее лучше получится.

Джинни оторвала полосу кружева от платья, ставшего слишком тесным, и вшила его в вырез. Конечно, швы выходили не совсем ровными, но не такими уж кривыми. Результат получился совсем неплохим, если, конечно, не присматриваться пристально. Правда, нитка в нескольких местах запуталась, а складки кружева легли не совсем равномерно.

Джинни вздохнула. Что ж, она сделала все, что могла. И по крайней мере она теперь не выглядит полуголой.

Джинни вспомнила белые бархатные банты на платье, которое надела когда-то для бала в балтиморской Эсембли-рум, как она и Алек по очереди отрывали эти проклятые банты, пока на полу между ними не образовался целый ворох. Конечно, Алек ничего не помнит.

Ей ужасно хотелось отыскать его и спросить, как она выглядит. Но нет, все хорошо, все просто прекрасно, и, кроме того, он успел наговорить достаточно неприятных вещей. И вообще на этом платье нет ни единого белого банта.

Она в последний раз оглядела себя в зеркало, почувствовала секундную неуверенность, но, расправив плечи, решительно спустилась вниз.

Алек уже ждал ее, одетый как принц из королевского дома, по крайней мере на весьма пристрастный взгляд Джинни: черный вечерний костюм и безупречно белые сорочка с галстуком. Он выглядел превосходно, но обычно веселые глаза были холодны и неприветливы, когда на миг остановились на ней. Легкая морщинка лежала между бровями.

Джинни молча кивнула, помня, что расстались они отнюдь не дружески, и не желая, чтобы Алек забыл это.

— Едем?

Она снова кивнула и проследовала мимо Алека к карете. Лакей держал зонтик над ее головой, пока муж помогал ей сесть. Джинни услышала, как Алек сказал кучеру, которого называл Коллином, куда ехать, и только потом присоединился к ней. Он не спросил Джинни, холодно ли ей, просто накрыл ее ноги полостью.

Алек поудобнее устроился на сиденье и откинул голову на подушки. Он все еще немного сердился на жену за столь злонамеренное упрямство, поскольку не привык к подобному поведению. Верно, но Джинни выглядела так прелестно! Последний раз она надевала этот плащ недели три назад, на борту баркентины, и, как ни странно это звучит, объяснила, что именно он выбирал фасон и цвет плаща и платье в тон. Тогда Алек очень удивился, но сейчас обнаружил, что не прочь пробраться под плащ и погладить ее груди через ткань платья. Кроме того, он осознал, что готов взять ее прямо здесь, в карете, и решил, что это куда более здоровые эмоции, чем гнев. И куда более приятные.

Алек улыбнулся в полутьме. В конце концов, не она виновата в ссоре… то есть не только она. Он тоже был слишком высокомерным, слишком деспотичным.

Вслух же Алек примирительно сказал:

— Имя этой женщины — Эйлин Бленчард, леди Рэмзи. Она вдова. Я-то думал, что хитрее и умнее меня нет на свете, когда умудрился все выведать у Марча, и знаешь, что он сказал?

Джинни ничего не ответила, но Алек упорно продолжал:

— Объяснил, что Мозес — прекрасный парень, добрая душа — сообщил ему о моих затруднениях и правильно поступил, как подобает христианину и прекрасному человеку, и теперь он, то есть Марч, будет хранить все в величайшем секрете, и мне не о чем беспокоиться. Он позаботится обо всем. — Алек улыбнулся непривычно молчаливой жене: — Он заставил меня вновь почувствовать себя семилетним малышом. Потом заявил, что не очень много знает об Эйлин, но припоминает, что я неплохо о ней отзывался. Слава Богу, хоть ее полное имя назвал!

Джинни почувствовала, как уголки губ сами приподнимаются в улыбке, и, когда Алек сжал ее затянутую в перчатку руку, вздохнула и повернулась к мужу.

— Здравствуй, — шепнул он, очень нежно целуя ее. — Ты прекрасно выглядишь, Джинни. Мне нравится твоя прическа.

— Миссис Брит настояла. Тебе в самом деле нравится, когда косы уложены короной?

— Несомненно, и то, как эти легкие прядки ласкают твое лицо, а особенно локоны на затылке. Очень чувственно, очень…

— Только не безудержно, пожалуйста. Он опять поцеловал ее, коснулся кончиками пальцев теплых губ.

— Прости за то, что был так резок с тобой сегодня. Не сердись. И я не хочу, чтобы ты беспокоилась насчет сегодняшнего вечера. Я не оставлю тебя одну, среди чужих. Думаю, что мои знакомые в основном люди порядочные и, следовательно, симпатичные.

Джинни пришлось удовлетвориться этим. Как легко он подчиняет ее своей воле! Она знала это, восставала и сердилась, но недостаточно пылко.

Что касается Алека, он вновь начал целовать ее, наслаждаясь вкусом, ощущением этого мягкого рта, и, хотя умирал от желания просунуть руки под ее плащ и начать ласкать груди, все же старался сдержаться.

Он надеялся, что слуги хорошо обращаются с Джинни. По крайней мере при нем они вели себя идеально, но она совсем другая… американка, чужачка и не привыкла одеваться с помощью горничной. Это вызвало возмущенные вопли миссис Брит, которая побежала жаловаться Пиппину, который, в свою очередь, известил обо всем Алека, когда тот одевался к вечеру.

— Она думает, что Джинни — что-то вроде дикарки, кап… милорд. Правда, не сказала этого прямо, но, по-моему, считает, что Джинни поймала вас и обманом заставила жениться… после несчастного случая.

Рот Пиппина растянулся до ушей в веселой ухмылке невзирая на угрожающе нахмурившегося Алека.

— Не тревожьтесь, милорд. Если дело дойдет до схватки, ставлю на Джинни. Только миссис Брит опомнится, вот увидите. Я просто думал, что вы должны знать, куда ветер дует.

Ну что ж, миссис Брит сделала Джинни очаровательную прическу.

Наконец карета остановилась, и лакей, держа над их головами зонтик, откинул подножку. Они присоединились к остальным гостям в главном салоне, ожидающим приема. Алек, сняв плащ с жены, вручил его лакею и, вновь повернувшись к Джинни, охнул от неожиданности. Где она отыскала это ужасающее платье? Жена выглядела хуже огородного пугала. Странный оттенок зеленого делал ее кожу нездорово-желтоватой, кроме того, оно оказалось безнадежно мало, плечи и грудь натягивали ткань так, что она, казалось, вот-вот лопнет. А фасон… фасон… ничего более невероятного Алек в жизни не видел и мог бы, пожалуй, представить нечто подобное как образец дурного вкуса. От груди до пола шли шесть оборок, каждая — еще более омерзительного темно-зеленого оттенка. В вырезе виднелось криво пришитое белое кружево.

Неожиданно перед его мысленным взором возникла картина: Джинни в другом платье, с таким же неряшливо пришитым к декольте кружевом. Он увидел и себя… язвительно усмехающегося.

Алек покачал головой и судорожно сглотнул. Видение исчезло, сменившись другим, еще более необычным: Джинни стоит перед ним, и на полу валяется груда белых бантов. Она срывает с платья еще один, и он тут же следует ее примеру. Какого дьявола там произошло?

Он снова тряхнул головой и вернулся к настоящему. Господи, стоит опустить глаза, и он, как и всякий, может видеть ее соски! Он не думал… не понимал… Но, Боже, ведь она леди! И всегда так безупречно одевалась! Откуда взялись эти гнусные лохмотья? Может, она назло ему? Оделась специально, чтобы смутить его перед знакомыми?

О небо, что же делать?

Алек сжал руку Джинни и тихо, взбешенно процедил:

— Джинни, мы немедленно уходим. Позже… поговорим обо всем.

Он потянул ее за собой, но было слишком поздно.

— О, Алек, добрый вечер! Как я рада видеть вас!

Эйлин Бленчард шла навстречу, протягивая руку. Алек беспомощно взял ее и поднес к губам:

— Здравствуйте, Эйлин.

Ничего не поделаешь, придется задержаться минут на пять. Потом он сможет увести отсюда жену.

— Это моя жена, Джинни. Моя дорогая, это Эйлин Бленчард.

«Какая красавица», — подумала Джинни и улыбнулась как могла дружелюбнее:

— Как поживаете?

— Ваша жена?!

Эйлин успела разглядеть Джинни в мельчайших подробностях за какое-то ничтожное мгновение и громко рассмеялась:

— В самом деле, Алек, у вас слишком странные понятия о развлечениях.

Она снова рассмеялась неприятно-злым смехом:

— Остроумная шутка, милорд, но, думаю, зашла достаточно далеко. Не хотите же вы оскорбить своих друзей! Немедленно отошлите потаскуху, и следующий вальс — ваш.

Потаскуха!

Джинни почувствовала, как вздымается от ярости грудь, но сумела взять себя в руки. Не хватало еще выпасть из платья!

— Я не потаскуха! — громко сказала она. — Я жена Алека.

— Да она еще и американка! Просто восхитительно, милорд! Коки, иди сюда, увидишь, какой сюрприз приготовил нам Алек!

Алек, возмущенный до глубины души, постарался вмешаться, но так, чтобы не доводить до скандала.

— Эйлин, — сказал он спокойно, сдавив ее тонкое запястье. — Это моя жена. Понимаете?

— Нет, — хихикнула Эйлин, и его пальцы сжались, едва не переломив ей руку. Эйлин охнула:

— Ваша жена? Но это абсурдно… вы женаты? Вы клялись, что никогда не женитесь, заявляли, что слишком наслаждаетесь женщинами и никогда не позволите какой-то одной завладеть вами… Говорили, что если я по-настоящему симпатизирую вам, то преподнесла бы гарем в качестве рождественского подарка. И почему она? Только взгляните на нее, Алек. Это невыносимое платье, и…

Алек повернулся к крайне заинтересованному лакею, стоявшему позади хозяйки, и приказал:

— Принесите плащи ее милости и мой. Немедленно.

Коки, чье полное имя было Реджинальд Кокерли, величественный и великолепный в черном и бледно-розовом, в изумлении открыв рот, наблюдал за сценой, понимая при этом, что молчание — золото. Остальные гости, однако, начали замечать, что происходит нечто неладное. Разговоры стихли. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше видеть. Алек желал лишь одного — раствориться в воздухе, унося жену под мышкой. Он просил гарем в подарок на Рождество?! Господи, что же за человек он был?!

Алек взглянул на Джинни. Она была бледна, но, по-видимому, прекрасно владела собой: смотрела в пространство, сузив глаза, сжав губы в тонкую линию. Где, спрашивается, она раздобыла это невыносимое платье? Наверняка сделала это, чтобы оконфузить его, обозлить, другого объяснения просто нет!

— Но вы не можете уйти сейчас, Алек!

Алек, не обращая внимания на Эйлин, выхватил у лакея плащ Джинни. По крайней мере хоть плащ великолепен. Алек за считанные секунды сунул в него жену, потом натянул свой.

— Алек, в самом деле! Это просто глупо! Коки, скажи что-нибудь, не стой как безмозглый болван!

Коки по-прежнему хранил мудрое молчание.

Алек коротко откланялся, взял жену за руку и вывел ее из дома, оставив за собой заинтересованных свидетелей и шумный обмен мнениями. Супруги молча спустились по узким ступенькам. Дождь кончился. Сквозь серые тучи даже проглядывал полумесяц. Странно, что в подобной ситуации замечаешь такие вещи! Но Джинни знала, что лучший способ спасти себя от ярости и безумия — оставаться отрешенной от настоящего.

Оказавшись в экипаже, она не произнесла ни слова, только натянула полость на колени, смутно сознавая, что Алек постукивает набалдашником палки о потолок кареты. Лошади тронули, экипаж покатился во тьму. Джннни схватилась за кожаный ремень, чтобы сохранить равновесие.

— Может, объяснишь, почему ты предпочла надеть это платье? — со сдержанной яростью осведомился Алек.

— Это единственное, которое на меня налезает.

— Налезает… Господи, да я видел твои соски! А цвет и фасон… Боже, Джинни, как легко ты сумела достичь своей цели, не правда ли?

Это возмутительное заявление мгновенно вырвало Джинни из восхитительной отрешенности.

— Добилась цели… о чем ты?!

— Ты надела эти лохмотья, желая оконфузить меня, унизить себя и, следовательно, меня так, чтобы не осталось другого выбора, кроме как взять тебя в Каррик-Грейндж.

Будь у Джинни под рукой молоток, она треснула бы его по голове!

— Ты ошибаешься. Жестоко ошибаешься. Поезжай в свой драгоценный Каррик-Грейндж один, мне все равно.

Алек мгновенно осекся. Джинни говорила так спокойно и, без сомнения, совершенно искренне.

— Так, значит, ты не специально надела это платье? Но почему?! Никто не осмелился бы на такое… Объясни же, почему?

— Это одно из моих старых платьев. Ты просто не помнишь, но я, к сожалению, не отличаюсь хорошим вкусом во всем, что касается одежды. Все те наряды, что ты видел на мне, выбраны лично тобой.

Алек пристально всматривался в лицо жены, едва видное в полумраке. Если она действительно сделала это не нарочно, тогда… У Джинни нет вкуса?

— Прости, — прошептал он, потянувшись к ее руке. — Мне очень жаль, что так вышло. Я уже говорил, что не знаю эту женщину, и думал… нет, искренне верил, что, если она раньше была моим другом, значит, человек ала, я так хочу. Все это злоба и зависть, ничего больше.

Но Джинни не думала об порядочный и добрый. Но она просто стерва, совершенно омерзительная стерва. Забудь все, что она сказЭйлин и злосчастном платье — из головы не выходили мысли о гареме. Перед глазами так и проходила длинная череда очаровательных женщин, с надеждой в глазах дожидавшихся знаков благосклонности Алека. Была ли эта женщина, Эйлин, одной из его любовниц? Или содержанок? Возможно, между этими понятиями существовало различие, только Джинни не совсем понимала, какое именно.

— Джинни, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.

— Какая разница между любовницей и содержанкой? — мертвенно-спокойным голосом спросила Джинни.

Алек ошеломленно уставился на нее, не зная, что ответить.

— Я спрашиваю, потому что понятия не имею, была ли эта женщина, Эйлин, твоей любовницей или содержанкой.

— Не знаю.

— Разницу?

— Нет, спал ли я когда-нибудь с ней. Думаю, что да, ничтожный идиот. Скорее всего любовницей, поскольку богата и овдовела. Она сама выбирает мужчину, с которым хочет завести affaire[8]. — Последнее слово он произнес по-французски. — Не помню…

— Думаю, мы могли бы стать лучшими друзьями, не так ли? Две потаскухи. Она могла бы помочь мне стать шлюхой не только по виду, но и в душе. Может, тебе стоит навестить ее, Алек. Вполне вероятно, она сумеет просветить тебя насчет твоего прошлого.

— Не стоит язвить. Тебе это не идет. Совершенно не идет, поверь.

Если бы взгляд имел силу убивать, Алек бы немедленно рухнул мертвым на пол экипажа.

— О дьявол, — вздохнул он, — но где ты покупала платья до того, как появился я? У полуслепой, полуглухой старухи, которая берет в руки иглу только для развлечения? Неужели платила ей в зависимости от того, какое количество оборок и бантов она нашьет на платье? Боже, тогда эта чертова тряпка должна была стоить целое состояние. И это кружево… оно даже не пришито как следует.

Джинни мгновенно превратилась в статую. Алек, взбешенный на себя за столь неосторожные слова, попытался еще раз, уже гораздо сдержаннее.

— Тебе следовало бы прийти ко мне, спросить совета, ведь ты уже делала это раньше.

Джинни устало вздохнула:

— Я уже говорила, это единственное платье, которое налезло на меня. Кроме того, я была ужасно сердита на тебя, если помнишь. Не хотела навлекать на себя еще больше упреков. — И, гордо подняв подбородок, добавила: — Не знала, что выгляжу так плохо.

— Но платье, свободное или тесное, все равно отвратительное. Цвет ужасный, а твои груди… — Он осекся и медленно протянул: — Твои груди набухли от беременности.

— Надеюсь, ты не думал, что они вместо этого совсем исчезнут?

— Ты должна была все объяснить, даже если сердилась.

— Если хорошенько припомните, барон, дело было не только во мне. Вы старались держаться подальше, пока не настало время отъезда.

— Все же это не извинение…

— Я уже говорила: просто не понимала, что это настолько ужасно.

— Вздор! Даже слепая мгновенно поняла бы это… О проклятие! Завтра же едем к модистке!

— Я бы не вернулась с тобой даже на мыс Гаттерас!

— Успокойся, Джинни. Завтра мы едем вместе, и на этом все.

Джинни сдалась. Она устала, измучилась, была доведена до предела.

— Хорошо. Не стоит плевать против ветра. У меня действительно нет ни малейшего вкуса. Это я пришивала кружево к платью, хотя не очень-то хорошо умею обращаться с иглой. И тогда в Балтиморе… на балу… я выглядела полной идиоткой. Ты повез меня к портнихе и выбрал несколько платьев. К сожалению, ни одно из них больше не налезает. Только это, да и оно, как ты столь великодушно указал, слишком тесное.

Достаточно правдивое утверждение, будь прокляты ее невинность и чистосердечие…

Алек закрыл глаза, вспомнив обрывки видений, мелькающих в мозгу последние несколько недель: обнаженные прелестные женщины, самозабвенно отдающиеся ему.

— Так, значит, я был проклятым распутником? — удивленно протянул он.

— Не знаю, но вполне возможно. Ты так прекрасен, добр и очарователен.

Он вовсе не хотел высказывать вслух подобные мысли, но, когда Джинни ответила, да еще с такой бесстрастной вежливостью, Алек взорвался:

— Почему ты с таким великолепным спокойствием говоришь об этом? Неужели не можешь хоть чуточку ревновать, черт побери? Проклятие, ты моя жена, а не сестра, пропади все пропадом!

— Хорошо, — прошипела Джинни, поворачиваясь лицом к Алеку, и отвесила ему пощечину, такую увесистую, что голова его резко дернулась. Глаза Джинни горели яростью, груди вздымались. — Ты ублюдок! — И снова, тяжело дыша, ударила его по щеке.

— Довольно! — Алек перехватил ее запястье и отвел руку. — Довольно, я сказал.

Наконец ему удалось окончательно вывести Джинни из себя.

— Ты заслуживаешь наказания, понятно? Может, я не разбираюсь в том, что модно, а что нет, в платьях и шляпках…

— Какое великолепное преуменьшение!

— Прекрасно. Считай, что я слепа и не умею видеть вещи в правильном свете. Но по крайней мере я правдива, преданна и не обращаю внимания на мужчин, а ты — высокомерный негодяй, отвратительный развратник, и я надеюсь… твои причиндалы сгниют и отвалятся!

Алек ошеломленно уставился на нее, потрясенный столь изощренным проклятием:

— Сгниют?

— Да!

— Какое омерзительное пожелание! Как только тебе такое пришло в голову! Господи Боже, что же тогда будешь делать ты? Могу я напомнить тебе, Юджиния, что ты, единственная из всех женщин, должна бояться этого больше всего? И потом, разве я не был тебе верен?

— Мы слишком недолго женаты.

— Верно. Тем не менее не стоило бы сыпать такими страшными проклятиями. Ну а теперь, нравится тебе или нет, завтра же мы едем за покупками…

Он осекся, неожиданно вспомнив худенькую, похожую на птичку женщину, окруженную отрезами ткани, весело щебечущую, бросавшую на него одобрительные взгляды и говорившую с отчетливым американским акцентом.

— Портниха в Балтиморе… думаю, я только что ее видел. Странно, как неожиданно все приходит на память. Скорей уж мне следовало бы увидеть нашу брачную ночь, а не какую-то незнакомую женщину.

— Должно быть, встреча и беседа с ней оказались весьма памятными.

— О, в этом я сомневаюсь. Юджиния. Так, значит, я женился на женщине, совершенно не умеющей одеваться! Ну что ж, ничего не поделаешь! Зато тебе никогда больше не придется собственноручно пришивать кружево, чтобы скрыть груди!

Неожиданно он расхохотался, весело, заразительно, и Джинни страшно захотелось убить его. Но Алек, держась за живот, продолжал смеяться, пока по щекам не покатились слезы.

— Господи, это кружево! Местами оно свисало так, что можно было видеть всю грудь!

Алек по-прежнему сжимал ее запястье, так что Джинни не могла ударить его.

— Поверишь, кое-где даже нитки торчали наружу! И они даже не были такого же цвета, как кружево или эти чертовы оборки!

Алек уже задыхался от смеха.

Джинни молча терпела приступ веселья, пока карета не остановилась у городского дома Карриков. К этому времени дождь лил как из ведра. Джинни, не дожидаясь, пока Алек поможет ей, выскочила из экипажа и бросилась к крыльцу. На бегу она слышала за спиной раскаты хохота, но, когда, споткнувшись, потеряла равновесие и схватилась за перила, услышала его встревоженный голос:

— Джинни! С тобой все в порядке?

Джинни выпрямилась и, отряхивая юбки, не глядя на мужа, пробормотала себе под нос:

— Злосчастное, заносчивое создание!

— Неужели?! — И Алек снова рассмеялся.

Однако, когда через полчаса Алек вошел в ее спальню, он был совершенно серьезен. Остановившись у постели, он тихо спросил:

— Почему ты спишь здесь? Тебе ведь не нравится эта комната? Я предложил тебе жить в моей.

— Я хотела врезать тебе чем-нибудь по голове, что, конечно, привело бы к моему аресту за убийство, поэтому решила спать здесь, в одиночестве.

— Я подпишу специальный документ, в котором говорится, что, если жена прикончит меня, суд должен ее оправдать, с тем чтобы она не была повешена в Тайберне. Ну а теперь, пойдешь со мной или я останусь здесь, у тебя?

— Алек, — срывающимся голосом пробормотала Джинни, — именно сейчас ты мне совсем не нравишься. Лучше уйди.

Она ничего больше не успела сказать, потому что Алек нагнулся, подхватил ее на руки вместе с одеялами и понес в свою спальню.

— Я подумываю насчет того, чтобы забить смежную дверь. Твое место со мной, жена, и не забывай этого.

Только теперь он поцеловал ее. Медленно, очень крепко, и Джинни не смогла придумать ни единого довода против столь категоричного утверждения.

— Хорошо, — согласилась она, отвечая на поцелуй.

Удовлетворенно вздохнув, Алек положил жену на постель и поспешно освободился от халата. Джинни подумала, что сегодня его прекрасные глаза блестят особенно ярко. Обнаженное тело выглядело таким совершенным и сильным, что Джинни страстно захотелось прижать его к себе и не выпускать из объятий. Никогда.

Но Алек, заговорщически улыбаясь, в мгновение ока стащил с нее ночную сорочку и перевернул на живот.

— Ну вот, — выдохнул он, — именно это мне так хотелось сделать. Думаю, тебе тоже понравится.

Он заставил Джинни встать на четвереньки и нагнулся над ней, лаская свисающие, словно спелые плоды, груди, и, когда наконец вонзился в нее сзади, Джинни выгнула спину, прижимаясь бедрами к его животу, и Алек, застонав, прикусил зубами мочку ее уха. Потом его пальцы скользнули ниже, запутались в тугих завитках, только чтобы отыскать и дразнить набухшую раскаленную точку, где, казалось, сосредоточилось желание, и наступил ее черед стонать и кричать, выплескивая ослепительно прекрасные ощущения, захлестывающие ее жгучими волнами.

— Алек, — охнула Джинни, — о, пожалуйста, Алек…

Алек начал двигаться короткими, жесткими толчками, пока пальцы плели волшебное кружево ласк, сводя Джинни с ума. Она встречала его на полпути, жалея лишь о том, что не может поцеловать его, почувствовать его язык во рту, теплое дыхание на щеке, когда он взорвался горячим фонтаном семени.

— Это было прекрасно, — шепнула она позже, лежа на боку и положив голову ему на плечо.

— Да, — рассеянно отозвался Алек.

— Что, милый? Что стряслось?

— Мы уже делали это раньше.

— Да, в Балтиморе.

— Я не вспомнил это… не видел, как остальные вещи… просто почувствовал… не знаю, сможешь ли ты понять… словно что-то знакомое… сознавать, как глубоко я в тебе, знать ощущение веса твоих грудей в ладонях, таких теплых и мягких… и твоей плоти… горячей, влажной, набухшей… и потом, когда ты вздрагиваешь и выгибаешься, и ноги трясутся, и я врезаюсь все дальше, так что становлюсь частью тебя… или ты — частью меня, что, в конце концов, одно и то же.

Чувствуя, как вновь нарастает знакомое возбуждение, Джинни приподнялась на локте, наклонилась и поцеловала мужа.

— Означает ли это, что ты меня простила?

— Возможно, — шепнула она и снова поцеловала его. — Не могу долго сердиться на тебя, как бы ни хотела. Я жалкая, слабовольная женщина.

Это утверждение звучало не совсем искренне, но Алек сам не мог понять, почему так думает. Конечно, она злилась на него, но на ее месте он испытывал бы такую же ярость. С тех пор как память изменила Алеку, он знал лишь одну Джинни — милую, добрую, восхитительно мягкую и уступчивую в обращении как с ним, так и с его дочерью. Но что-то все-таки тут не так.

Алек покачал головой, уставясь в гладкий белый потолок. Только непонятно, что именно.

Он долго слушал ровное сонное дыхание жены пока не забылся сам.

На следующее утро в спальню тихо вошел Пиппин, чтобы разжечь огонь в камине, и, глядя на укутанных одеялами, мирно спящих в объятиях друг друга хозяина и хозяйку, широко улыбнулся.

Когда Алек открыл глаза, в комнате было тепло. Откинув покрывала, он осторожно высвободился из объятий Джинни, глядя на ее обнаженные груди. Белые и мягкие, и стали теперь гораздо полнее. Алек осторожно тронул кончиком пальца розовый сосок. Джинни вздрогнула и открыла глаза.

— Доброе утро.

Джинни улыбнулась и откинула голову, бессознательно предлагая ему нежные холмики. Алек улыбнулся в ответ, хотя и с некоторым напряжением, и поспешно прикрыл ее простыней.

— Сегодня мы делаем покупки для тебя, — объявил он и, взглянув на часы, вздохнул. — Уже очень поздно, Джинни. Я бы не хотел ничего иного, кроме как продлить вчерашнюю ночь, но сегодня нужно слишком многое успеть.

Именно Алек отвез Джинни к мадам Джордан, француженке, вышедшей замуж за англичанина, впоследствии погибшего в Трафальгарском сражении.

— Так я зовусь много лет, — пояснила она с неистребимым французским прононсом, — нет смысла что-то менять.

Для Джинни это стало повторением подобной же сцены в Балтиморе. Она покорно наблюдала, как муж и мадам Джордан обсуждают ткани, фасоны и выкройки, мгновенно доставленные тремя помощницами. Ее беременность обсуждалась так свободно, словно Джинни стала невидимкой. Покрой выбирался с таким расчетом, чтобы платья можно было легко переделать по мере того, как живот будет расти.

Алек придирчиво следил, как ее измеряют. Джинни молчала, не зная, что лучше — стыдиться или возмущаться. В конце концов она решила, что слишком устала как для одного, так и для другого, и покорно позволяла делать с собой все, что угодно. Через полчаса Алек вынес окончательный вердикт:

— Она наденет это платье, мадам, и этот плащ.

Джинни не сводила глаз с невероятно красивого светло-серого бархатного плаща, подбитого соболем. Она никогда не видела ничего подобного. Голубое платье из мягкого муслина, с высокой талией очень шло ей и скрывало округлившийся живот. Ни бантов, ни оборок, сама простота, что, как твердо объявил Алек, и было как раз ее стилем.

— Прекрасно, милорд, — с готовностью согласилась мадам Джордан. — Вы счастливица, дорогая, — добавила она Джинни. — Такой щедрый муж! Так заботится о вас!

Звучало это очень мило, но Джинни вовсе не желала, чтобы о ней заботились… разве что в тех случаях, когда дело касалось нарядов… но ведь она могла все купить себе сама. В конце концов, верфь принадлежала Джинни, как и доходы от нее.

Но тут Джинни вспомнила, что сама отговорила Алека написать дарственную. Верфь отошла ему по завещанию отца. Но какое это имеет значение? Они женаты, значит, верфь — общая.

Джинни, пожав плечами, решила больше не думать об этом.

— Послезавтра, — сказал Алек, когда они добрались до Портсмут-сквер, — мы уезжаем в Нортамберленд. К этому времени у тебя будет достаточно платьев.

— Значит, решил, что я достойна сопровождать тебя?

— Не задирай нос, просто у меня нет другого выбора. — По голосу было ясно, что Алек совсем не доволен принятым решением.

— А Холли?

— И она тоже.

Джинни хотела заверить мужа, что будет ему неоценимой помощницей, но, увидев нахмуренное лицо, решила придержать язык.

«Я в самом деле становлюсь слабовольной», — подумала она невесело. Собственные мысли отнюдь не радовали Джинни.