- Можешь меня поздравить! – весело кричал в трубку Эд. – Всё, защитился на отлично!
- Поздравляю! Я ужасно рад за тебя!
- Я пока тут сдавался, чтобы времени не терять, квартиру себе подыскал, могу заезжать в следующем месяце. И с работой уже кое-какие наметки имеются. Так что пакуй чемоданы! Ссылка закончилась. Гуд бай, Жлобин, хэлоу, Питер!..
Я и не думал, что я, оказывается, такой консерватор, что так привыкаю к месту и к определенному образу жизни. Или это место и этот образ жизни для меня оказались слишком хороши?
Как мне и обещали на БМЗ, при первой же возможности меня перевели из бухгалтерии и сразу во внешне-экономический отдел. Я неплохо проявил себя и на старом месте, и на новом, и быстро поднимался по карьерной лестнице. После очередного отпуска я должен был вступить в должность замначальника отдела – приказ о моем повышении уже лежал в столе у директора.
Совместное проживание тоже протекало хорошо, даже отлично. Скинувшись бюджетами, мы смогли отремонтировать нашу съемную халупу и даже купили кое-какую бытовую технику. И отношения были, что называется, душа в душу – без ссор и каких-либо жестких притирок друг к другу, когда зубья ломаются. Я опасался, что быт охладит наши чувства. Но внутри все горело, как в первый день. А тут он сказал, что подыскал себе квартиру. СЕБЕ – не НАМ. Конечно, ведь это в Жлобине ему, по сути, терять было нечего: все самое ценное – родную семью – он уже потерял. А Ленинград вновь открывался для него с чистого листа.
Я собирался, скрепя сердце, а Эдик летал, как на крыльях. Его карьера тоже не стояла на месте – из репортеров его перевели в редактуру – но он не собирался всю жизнь прозябать в провинциальном городке. Его амбиции, его «мужская жизненная позиция» гнали его на покорение столиц.
Я написал заявление об увольнении.
- Как же так, Евгений Геннадьевич? – вопрошал мой начальник, недобро глядя на меня исподлобья. – Мы пошли вам навстречу. Мы создали для вас все условия. Мы с вами договорились. Мы на вас рассчитывали. Вы понимаете, от чего отказываетесь? У вас тут были очень хорошие перспективы…
- Да-да-да, - отвечал я рассеянно на каждый упрек в свой адрес, делая вид, что вот такое я беспардонное чудовище, что мне пофиг, что плевал я на договоренности и перспективы. Не объяснять же этому убеленному сединой дядьке, что мне очень неловко и очень жалко бросать свою работу, и престижный отдел, и радужные перспективы, и доброжелательный коллектив, и уютную квартирку, и напористый ХК «Белсталь», и Приднепровский парк, и тихий Жлобин, успевший за два года стать родным. Но что все это без Эда теряет для меня свой смысл.
Два года. Как в армии отслужил. А мне-то казалось, что это так долго…
Ленинград изменился. Улицы запестрели рекламой, а наземные вестибюли станций метро обросли лабиринтами торговых рядов.
Город принял меня не очень приветливо. Даже родители не встретили меня так радостно, как я предполагал – не бросились мне на шею и не смеялись от счастья. Сил на бурную радость у них не осталось. И выглядели они так, будто постарели не на два года, а на десять и два. Особенно отец. Я был для него поздним ребенком, родился, когда отцу было тридцать шесть, и теперь, в свои шестьдесят с небольшим, на меня смотрел старик. И меня пронзила страшная мысль: а вдруг бы он умер за это время, а у меня даже не было возможности узнать об этом, я не успел бы проститься и не увидел бы его уже никогда…
С работой дела обстояли не лучше. Это в Белорусской глубинке я был бог, царь и ценный молодой специалист. В Ленинграде же таких было пруд пруди – в мегаполисе быстро росла армия людей со страшным капиталистическим определением – безработные. На «Леннефтепродукте» меня не ждали.
- У нас сплошные сокращения. Мы сами тут, как на пороховой бочке, - сообщил бывший коллега Миша.
- Для вас ничего нет, - подтвердили в отделе кадров. – Тем более у вас опыт теперь, в основном, в металлургии, а тут другая специфика.
Металлургический опыт сгодился на предприятии по производству хлебобулочных изделий, пельменей и котлет. Не предел мечтаний, но хотя бы приличная сумма черными в конверте.
Но хуже всего было быть не вместе с Эдом. В Жлобине я сжился с ним, прирос кожей. Он стал частью меня. А сейчас его будто оторвали от меня, и пустое место ныло и болело от холода одиноких ночей, как ноет и болит ампутированная конечность. Эдик успокаивал меня, как мог, целуя в осунувшиеся щеки:
- Мы же по-прежнему любим друг друга. Что ты так расстраиваешься? Это не самое страшное, что бывает в жизни. Ты привыкнешь…
И я привыкал… Но привыкнуть к Эду с его беспокойной натурой было очень сложно. Стоило начать привыкать к одному, как на тебя обрушивалось что-нибудь новое.
- Я хочу ребенка, - сказал Эд в Новогоднюю ночь. Это была наша законная праздничная ночь, и мы отмечали ее вдвоем у Эдика.
Я поперхнулся шампанским, пузырьки противно ударили в нос. Одно из двух: либо я ослышался, либо он сошел с ума.
- Что ты сказал?
- Я сказал, что хочу ребенка.
Так, сошел с ума.
- В каком смысле ребенка? От кого?
- В прямом смысле. От кого-нибудь. Я бы, конечно, хотел ребенка от тебя, но это же невозможно. А ты хочешь ребенка?
- Не знаю. Я всерьез не задумывался об этом. Я ведь, как бы, гей. Я люблю тебя и хочу быть только с тобой. Какие же тут дети? Я уже смирился с этим.
- А я не могу смириться. Меня пугает мысль, что когда я умру, после меня ничего не останется. Никакого продолжения. Моя ДНК попадет в пищеварительный тракт к червям и никогда уже не возродится. Тебя такое не пугает?
- Меня пугает мысль о твоей смерти. Не говори так. Я даже думать об этом не могу.
- Но мы все умрем.
- Но думать об этом нам пока все-таки рановато.
- В этом отношении не бывает рано или поздно. Все может оборваться в любую секунду. Ничто никому не гарантировано. Каждый день может стать последним. Поэтому, чтобы не жалеть об упущенных возможностях, надо ловить момент…
И Эд начал ловить. Я старался не вникать в это: в его поиски, в хождение по клубам, в новые уличные знакомства, в появившихся подруг. С кем-то он встречался, с кем-то занимался сексом. Пусть после всего этого Эд каждый раз возвращался ко мне и отдавался мне с не меньшим, чем раньше, энтузиазмом – я ревновал. Это была очень тяжелая, беспомощная ревность. Ревность, которая не имела выхода в виде обоснованных претензий и не имела решения в виде победы над соперником – я не мог его победить, потому что не мог предоставить Эду того, чем соперник обладал. Поэтому же я не мог и предъявлять претензии и выказывать недовольство – я же не мог со своей стороны предложить ему никаких альтернатив в достижении его целей.
И следующий Новый год мы встречали уже не вместе – Эдика пригласили на семейный праздник в дом его девушки для знакомства с родителями. Мы пересеклись только под утро.
- Как все прошло? – поинтересовался я, устало рисуя пальцем круги на его груди.
- Все прошло хорошо, - отозвался Эд. – Нормальная семья, и девчонка, вроде, нормальная, адекватная, не дура. И любит меня. Можно остановиться на ней. Если забеременеет – женюсь.
- Обязательно жениться?
- А как же? Я хочу быть полноправным отцом, я хочу завести настоящую, полноценную семью… Ну, что, еще разок? Хочу тебя. Так редко получается видеться в последнее время, так скучаю по тебе, Жень, ты мне почти каждую ночь снишься…
Но я отрабатывал механически. Что значит завести семью? А разве я – не семья?
Наташа забеременела к концу зимы, и Эдик сделал ей предложение. К моему дню рождения они уже были практически официальной парой, и Эду стало не к лицу ходить по дням рождения друзей без своей второй половины, так что в кафе, где я в очень узком кругу отмечал двадцатисемилетие, они пришли вдвоем. Мне даже пришлось для равновесия пригласить коллегу по работе – кассиршу Лену.
Я впервые видел Наташу и был даже в определенном смысле разочарован. Мне казалось, что избранница Эда должна чем-то напоминать меня, какая-нибудь высокая брюнетка, но она оказалась миниатюрной, под стать Эдику, синеглазой блондинкой, надо признать, довольно симпатичной. Наташа была улыбчивой, но молчаливой, в связи с беременностью не пила, и Эдик не пил из солидарности с ней, и я не пил из солидарности с Эдиком. Только коллега пила, причем так много, за всех, что в конце вечера начала делать мне непристойные предложения. И я согласился. Эд с будущей супругой уехал к себе, а я с коллегой – к себе. И родители не были помехой: трахать пьяную после празднования дня рождения коллегу – это нормально. И Эдик весело подмигнул на прощанье: изменять ему, будущему отцу, с женщиной – это по взаимозачету, это можно. Но мне было так противно, как никогда в жизни. И милая хохотушка Лена тут ни в чем не была виновата. Все дело было исключительно во мне – я так любил Эда, что видеть кого-то на его месте было невыносимо. Кажется, в постели я был безобразен. Оставалось надеяться, что девушка была достаточно пьяна, чтобы этого не заметить.
Накануне свадьбы, как и полагается, Эдик устроил дома мальчишник, на который был приглашен я один. На душе было тошно.
- А где мальчики по вызову? Где проститутки? – поинтересовался я. – На мальчишнике должны быть проститутки.
- Хочешь устроить групповую оргию?
- Я нет. Это ты должен хотеть. Ты же женишься. Это тебе надо напоследок оторваться по полной.
- Мне не нужны проститутки. Зачем мне проститутки? У меня есть ты, - Эдик улыбнулся своему двусмысленному высказыванию. - Ты же никуда не деваешься.
Но мне было не смешно.
- А тебе не кажется, что это… слишком?
- В каком смысле слишком? Ты же, вроде, не был против, ты ничего такого не говорил мне.
- Я не о себе. Тебе не кажется, что все это неправильно? Что ты вступаешь в брак и при этом заранее планируешь изменять своей жене, да еще с мужиком? Ты обманываешь ее, предаешь. Ты расчетливо используешь ее в своих целях. Это… некрасиво, - употребить слово «подло» применительно к Эду у меня не повернулся язык.
- Некрасиво?! А запрещать мне иметь отношения с любимым человеком – это, по-твоему, красиво? Преследовать меня, издеваться надо мной за то, что я люблю не тех и не так – красиво? Мы люди второго сорта, больные, преступники, изгои, нас принудительно лечат в психушках и сажают в тюрьму. Кто-нибудь поинтересовался у нас, красиво нам все это или нет? Разве общество думает о нас? О том, что мы хотим иметь спокойные, открытые отношения. Что мы хотим иметь семьи с теми, кого любим, а не с теми, кого разрешает нам семейный кодекс. Что мы хотим законно воспитывать в таких семьях своих детей или хотя бы усыновлять их. Почему в такой ситуации, при таком ко мне отношении, я должен думать о том, красиво я поступаю или нет, когда я просто хочу того, чего хотят все обычные люди, а по-другому мне этого не добиться?!
- Да, это так, Эд, но нельзя же всю жизнь быть обиженным на весь мир! Нам не повезло, но это наши личные проблемы, а ты вешаешь их на окружающих, на тех, кто совсем тут ни при чем. Наташа же не виновата в том, что ты не такой, как все, что общество не понимает и не принимает тебя таким. А ты ведешь себя эгоистично, думаешь только о себе. И, знаешь, мне неприятно, что я в этом участвую.
- А, ты, наверное, просто ревнуешь! - сделал вывод Эд. – Но ведь все это временно, Жень. Я люблю только тебя. Но для Наташи я тоже кое-что делаю – я держу ее в счастливом неведении. Я вообще стараюсь делать все, чтобы она чувствовала себя счастливой. Просто ты слишком совестливый, слишком честный, слишком добрый… И за это я люблю тебя еще больше.
- Она тоже тебя любит, а ты вымещаешь на ней свои прошлые обиды…
Но Эд уже целовал мою шею…
- Она верит тебе, а ты сознательно врешь ей…
Но Эд уже пощипывал меня за соски…
- Она не сделала лично тебе ничего плохого, а ты мстишь ей неизвестно за что…
Но я уже был у Эда глубоко в горле. И я решил, что Эд, наверное, прав.
Свадьба была назначена на апрель, по иронии судьбы – на 1-е число: день рождения Эда и по совместительству пятую годовщину нашего знакомства. С мартом они опоздали, а мая было ждать слишком долго – в ожидании ребенка пара торопилась узаконить отношения как можно скорее. А других свободных дней в апреле уже не оказалось – видимо, мало кто хотел превращать подвенечные клятвы о любви и верности в розыгрыш. Но никто не шутил – все понимали торжественность момента. И, к сожалению для меня, все было по-настоящему.
Я думал, Эдик предложит мне быть свидетелем, но он пригласил какого-то парня с работы. Сначала я обижался, но потом понял, что не смог бы: не смог бы поставить свою подпись в книге записей актов гражданского состояния, подтверждающую его статус супруга, не смог бы сопровождать его в свадебном путешествии по городу, фотографироваться с ним у Медного Всадника, разливать его гостям шампанское, говорить пафосные тосты в его честь, устраивать забавные конкурсы и кокетничать со свидетельницей – не смог бы. Эд оказался прав. Прав, как всегда.
Я смотрел, как Эдик кружит свою невесту в свадебном вальсе (он специально заранее разучил для этого события известные па – на его свадьбе, как и в остальном в его жизни, все должно было быть безупречно) и задавался вопросом, почему Наташа должна носить его дурацкую фамилию, а не я? Или это он должен носить мою? Или в нашем случае она должна быть двойной? Ромащенко-Сидоров или Сидоров-Ромащенко – примерял я на себя и мне хотелось кусать локти от досады и отчаяния. Эд не любил ее, лгал, чувствовал за это ответственность и в качестве компенсации делал все, чтобы она была счастливой. А меня он любил, был со мной предельно честен, не испытывал вины – и сделал меня таким несчастным… Что лучше?
Почему мы так часто делаем больно тем людям, которые нас любят? И чем сильнее они нас любят, тем больнее мы им делаем, тем меньше щадим их чувства. Почему именно к ним мы предъявляем самые большие требования? Почему именно их меньше всего боимся обидеть? Не потому ли, что понимаем, что они-то как раз сделают для нас все возможное и невозможное, все стерпят, простят нам наши недостатки, неблаговидные поступки и обиды, не ударят в ответ в спину… Даже к Вовчику Эд отнесся со снисхождением, не отомстил, а ушел в тень, не нанес ответного удара и, получается, простил, не стал причинять ему боль… Я напивался всем, что попадалось под руку, и думал: почему же тогда мне ты сделал так больно? За что, Эд?..
- Давай за годовщину нашего знакомства, - Эдик подсел ко мне и налил нам по рюмке коньяка.
- Мне плохо.
- Проводить тебя на улицу? Или сразу в туалет?
- Не в этом смысле.
- Тогда пей. Мы оба должны нажраться сегодня в умат.
- А ты не боишься, что если я нажрусь в умат, то начну вести себя неадекватно? Буду грязно приставать к тебе, разболтаю всем, что мы спим вместе?
- Нет, ты этого не сделаешь, даже в бессознательном состоянии. Ты никогда меня так не подставишь, я знаю.
- А это надолго? Твой брак?
- Ненадолго. Лет на пять.
- Ничего себе ненадолго! Я не выдержу. Я не доживу, - пьяно ныл я.
- Мы знакомы пять лет. Разве это много? Пролетят – не заметишь. Потерпи. Я прочитал, что у ребенка до пяти лет формируется видение семьи, которое он будет применять к своей жизни. В какой семье он будет жить до этого возраста, к такой и сам будет стремиться потом осознанно или подсознательно. И я хочу, чтобы он стремился к чему-то нормальному, здоровому, с мамой и папой.
- А потом бросишь ее?
- Брошу.
- Ты хотел, чтобы она была счастлива. Как же ты планируешь бросить ее? Под каким таким щадящим предлогом?
- Я сделаю так, чтобы она меня разлюбила.
Я смотрел на Эда и сомневался, что такое вообще возможно – разлюбить его.
- А ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?
- Лучше девочку, конечно. Говорят, гомосексуальность может передаваться по наследству. Очень не хотелось бы, чтобы пацану передалась эта дрянь… Ну, выпьем за это. И за меня, за мой день рождения. Пей, Женя, пусть будет весело!..
И я пил, пил… Остаток свадьбы я не помню.
Мальчик родился в начале ноября. Напрасно пили за девочку.
Мальчика назвали Дариусом – в сочетании с фамилией получилось еще смешнее, чем у самого Эдика. Сидоров Дариус Эдуардович – жесть.
- Мы же заранее договорились, - объяснял новоявленный папаша, - что если родится дочка, то ее называю я, а если сын, то Наташа. А у нее прибалтийские корни. Вот она и решила назвать парня Дариусом. Я, конечно, подобного никак не ожидал. И надо же было такое придумать! – возмущался Эд, а у самого в глазах искрились счастливые смешинки. – Ну да ладно. Мне, по большому счету, все равно. Пусть будет Дариус. Дарик. Типа как дар для меня. Лишь бы этот дар сам был здоров и счастлив
- А сам бы ты как хотел его назвать?
- Евгений хорошее имя, - улыбнулся Эд.
- Кто бы сомневался! А если не Евгением, то как?
- Артемом бы назвал. Тёма мне нравится, Тёмыч. Но уже поздняк метаться. Крестным отцом будешь?
- Крестным? – удивился я. – Ты же неверующий.
- Ну, - Эдик замялся, - знаешь, на всякий случай. Когда появляется что-то такое родное и дорогое, все средства хороши, чтобы сделать, чтобы с ним было все в порядке. Хуже-то всяко не станет. Так что, будешь?
- Буду. Мог бы и не спрашивать.
Крещение проходило во Владимирской церкви, т. к. ее настоятель был знакомым Наташиной семьи, и совсем не походило на то, как крестили когда-то меня. Я сделал это в уже сознательном возрасте, лет в двадцать. Это было мое личное решение, и основано оно было на красоте и сложности мира – как доказательстве существования Бога. Я крестился тоже зимой, в маленькой церквушке, названия которой я уже не помню, самостоятельно, без родителей, биологических и крестных, подготовился плохо, даже полотенца с собой не взял. Одновременно со мной крещение принимали еще несколько человек, батюшка мазал лоб, соски и пупок кисточкой с каким-то маслом, залезая под свитера и женщинам в лифчики, потом по очереди окунал головы присутствующих в купель, и когда я потом вышел на улицу, мои мокрые волосы заиндевели на морозе. Но на обряд первого причастия я не пришел: перед причастием необходимо было исповедаться, и я так и не решился исповедаться этому батюшке в своих грехах – в поваре Лёне, в любви к Алексу, в попытке самоубийства после вечера, проведенного в постели с богемным пенсионером Владленом Ивановичем, а также в прочих Лёнях, Алексах и Владленах Ивановичах.
Дарика крестили в тесном кругу близких друзей и родственников, в отсутствии прочих крестников, в жарко натопленном помещении, где купелью служил огромный чан, в который взрослому можно было опуститься по лесенке, какие бывают в бассейнах. Принимающего крещение погружали в купель целиком. Я держал месячного младенца на руках, он был таким маленьким, легким, как пушинка, и у меня было потрясающее ощущение удерживания в своих руках новой жизни – такой открытой миру, хрупкой, полностью зависящей от моих движений, от моих действий. Я разглядывал его и находил очень похожим на Эда, на его детские фотографии, которые мне довелось видеть в старых альбомах у него дома в Жлобине в тот короткий промежуток, когда я жил там. Я был всего лишь крестным отцом, но чувствовал, что люблю его сына так, будто это мой собственный ребенок.
Эдик тоже решил покреститься за компанию. Его облачили в белый балахон до колен с короткими рукавчиками, похожий на женскую ночнушку – в нем он должен был трижды опуститься в купель с головой. Выглядел Эд в этом одеянии очень забавно, я видел, что ему от этого жутко смешно, что он изо всех сил пытается сохранить подобающее моменту серьезное выражение лица, и мне тоже было смешно, и я еле сдерживался, чтобы не прыснуть от смеха, когда встречался с ним глазами. Но непосредственно во время крещения Эдик посерьезнел и все прошло без каких-либо конфузов.
По окончании обряда всех попросили покинуть помещение, кроме Наташи – для нее сам проводивший крещение настоятель собора должен был прочитать специальную молитву, посвященную матери. Жаль, что для меня не могло быть такой молитвы… Жаль, что я – не мать.
