Год промчался на одном дыхании. Следующая весна цвела в майском разгаре. Ничто не предвещало.
Эд, как часто бывало, встречал меня у института на Банковском мосту. Но на этот раз у его ног стоял большой потрепанный чемодан.
- Эй, куда собрался? – поинтересовался я.
- Не знаю, - ответил Эдик, - но в общагу я больше возвращаться не могу.
- А что случилось?!
- Вовчик… он рассказал все.
- В смысле рассказал? Кому рассказал?
- Проще сказать, кому он НЕ рассказал. Да всем рассказал! Вся общага теперь знает, весь курс!
- Вот сука! Но ты же платишь ему. Как же так?!
- Он на работу куда-то устроился, говорят, весьма доходную, ему мои копейки стали неинтересны.
- Понятно. Ну, а рассказывать-то зачем?!
- А почему бы и не рассказать? Я ему больше не нужен. Почему бы не сделать мне гадость? Просто так, из ненависти, чтобы было больно.
- Но он ведь сам, сам был с тобой!
- О, об этой маленькой детали можно и умолчать! Наплел, что застукал меня с кем-то, что я к нему приставал много раз.
- И ему поверили?
- Как видишь. И у всех сразу мысль: а, ну да-да, мне этот Эдик тоже казался подозрительным, и имя у него хорошо рифмуется, и на меня он тоже как-то странно смотрел! А я, может, действительно смотрел. Я же не могу все время себя контролировать. Мне от правды никуда не деться. И неизвестно, что он дальше выкинет. В ментовку может сообщить запросто. Если уже не сообщил. Этот человек просто так не отстанет, я чувствую!
- Может, с ним все-таки поговорить? Попробовать договориться? Я бы постарался помочь.
- И что он? Опубликует официальное опровержение? Нет, спасибо, Жень, большое, но это бесполезно. И рано или поздно все равно бы рвануло. Тут деньгами не отделаешься. Тут другое. Глубже, хуже…
Хуже, казалось, уже некуда. Возвращаться в общежитие действительно не было никакой возможности. Продолжать учиться на дневном, соответственно, тоже. Поэтому Эд принял решение в срочном порядке перевестись на заочное отделение. А это означало, что он должен был уехать домой, в Жлобин - на два года, потому что заочная форма прибавляла к обучению еще один.
На время оформления перевода и досрочной сдачи экзаменов, чтобы уже не возвращаться в Ленинград на летнюю сессию, Эдик поселился у меня. Он ночевал на раскладушке в моей комнате, и я подолгу не мог заснуть, все смотрел на него в полупрозрачной темноте зарождающихся белых ночей. Он тоже не спал и тоже смотрел. Речи о сексе быть не могло, на двери в комнате не было замка. Да даже если бы и был, я же не мог запереться там наедине с парнем – спрашивается, для чего? Мы даже поговорить толком не могли, звукоизоляция в панельной «брежневке» не самая лучшая. Поэтому мы просто лежали и молча смотрели друг на друга. Утром мы разбегались каждый по своим делам, чтобы вновь встретиться за ужином у меня дома в присутствии родителей, которые, как назло, в эти дни никуда по вечерам не отлучались. Наконец, все формальности были утрясены и куплен билет на гомельский поезд.
Перспектива провести нашу последнюю ночь в Ленинграде в молчаливом разглядывании друг друга была невыносимой. Днем накануне отъезда Эд, как иногородний, смог снять одноместный номер в «Карелии» и въехал туда со своим чемоданом, а я ближе к вечеру появился в гостинице в качестве его гостя. Мы вывесили в коридор табличку «Не беспокоить» и задернули поплотнее шторы. Я не мог остановиться, не мог насытиться, не мог выпустить его из своих рук. Несмотря на уверения Эда в том, что это временная мера, что он будет приезжать на сессии, что обязательно вернется в Ленинград после окончания университета, я прощался с ним навсегда. Потому что, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное.
Посещения в гостинице были разрешены только до одиннадцати вечера, мы оставили номер и всю ночь бродили по улицам. Вернулись к семи. Пара часов на сон, пара часов друг для друга – и пора окончательно паковать чемодан.
Я очень люблю поезда. Оказываясь на железнодорожном вокзале, я готов сесть в любой из них, уехать в любом направлении. Мне кажется, что в месте, где соединяются параллельные линии рельсов, обязательно должно быть что-то хорошее. Наверное, это ассоциации из детства, когда я каждый год на каникулах уезжал к бабушке с дедушкой – навстречу лету и солнцу. Я обязательно должен ехать, мне тяжело провожать…
- Ладно, уже совсем пора, - произносил Эд в очередной раз.
- Да, пора, давай, - в очередной раз соглашался я.
Мы стояли у входа в вагон и никак не могли прервать наше затянувшееся рукопожатие.
- Я позвоню, как доеду.
- Я напишу тебе.
- Ты особо не гуляй тут без меня, - улыбался Эдик.
- Ты тоже там поосторожней с очередными судьбоносными встречами, - улыбался я через силу…
- Молодой человек, поезд отправляется! – вклинилась проводница.
- Ну, пока! – Эд на секунду крепко обнял меня и заскочил в вагон. Потом его лицо появилось в окне купе, и поезд тронулся. Пока я мог его видеть, Эд махал мне рукой. Потом поезд, стуча колесами и переваливаясь на стрелках, буднично уполз за горизонт.
В оговоренное время Эд не позвонил. В течение первого часа я злился. На втором начал беспокоиться. К началу третьего я уже извел себя самыми страшными предположениями: не зря, значит, мне казалось, что мы навсегда прощаемся. И когда я мысленно похоронил его окончательно, раздался телефонный звонок. Слышно было плохо, сквозь треск в трубке Эд прокричал, что поезд опоздал на несколько часов, но в целом все в порядке, он дома. Я чуть не плакал от радости.
Вечером я уселся за обещанное письмо. В голове теснились тысячи мыслей, но среди них не было ни одной, сформулированной настолько четко, что можно было бы перенести ее на тетрадный лист. Я неплохо писал сочинения в школе, некоторые из них учительница даже зачитывала в качестве примера перед всем классом. Но одно дело писать сочинение по чужой истории, и совсем другое – по своей собственной. Как рассказать о своих чувствах? Где найти слова, чтобы объяснить, как сильно ты по нему скучаешь? Что живешь только ВМЕСТЕ с человеком, а время от встречи до встречи, от звонка до звонка – просто проживаешь на автомате. Как изложить на бумаге свою любовь? И можно ли доверить ее бумаге? Не попадет ли письмо в чужие руки? Не посмеются ли над ним? Не обратят ли во вред его автору и адресату?
Я просидел допоздна, но так и не родил ничего путного. От досады и тоски сводило скулы и выкручивало суставы в запястьях. Я смотрел на девственно чистый лист и думал: как я буду жить без Эда два года, если я и двух дней протянуть не могу?
Решение созрело к утру. Я проснулся с ясным осознанием того, что я должен сделать. Не будет никаких писем. И трескучих телефонных звонков тоже. Жлобин – так Жлобин.
Отрубить концы прежней жизни оказалось технически несложно: я написал заявление об увольнении из «Леннефтепродукта» и купил билет на поезд, отправляющийся через две недели. Я старался не думать о том, что ждет меня по приезде в Жлобин: где я буду жить, где я буду работать. Если пытаться решить все вопросы заранее, с выписками-прописками, то можно было вообще никогда не уехать. А я решил ехать во что бы то ни стало, и даже Эду не стал сообщать о своем прибытии. Я знал, что он будет против, что будет отговаривать, что не позволит рушить из-за него мои многообещающие перспективы, отказываться от того, что я имею. Где-то в глубине сознания даже свербила подленькая мыслишка о том, а вдруг Эд вообще не будет рад мне, что вдруг я был всего лишь его северно-столичным приключением, авантюрой, что не нужен ему сам по себе – без Ленинграда… Но я гнал от себя эти мысли, утверждаясь в том, что со своей стороны сделаю все, что смогу, а там – как карта ляжет. В конце концов Эд сам говорил о судьбе, вот заодно и проверим…
Сложнее всего было с родителями. Что сказать им? Чем мотивировать свой внезапный отъезд? Поймут ли они, если сказать им правду? Мать, как мне казалось, еще могла бы меня понять, но отец… Единственный ребенок в семье, любимый сын, наследник, продолжатель рода, оплот отцовских чаяний и надежд – педераст, бросивший все на свете и уехавший к черту на рога ради того, чтобы сливать свою семенную жидкость в гостеприимную попку мальчика-изгоя… Нет, пусть уж лучше думает, что я умер.
В свой последний рабочий день я передал дела бывшему сокурснику Мише, получил расчет за неиспользованный отпуск и попросил еще у родителей под благовидным предлогом. На следующее утро отец подбросил меня на машине до уже несуществующей работы, на которую я, естественно, не пошел, а вернулся домой, упаковал дорожную сумку и собрался было уходить, но остановился у порога. Я представил, как родители будут ждать меня на ночевку, как измученная бессонной ночью, заплаканная мать будет звонить на мою работу, как они узнают, что я уволился, потом обнаружат исчезновение моих личных вещей, как взволнованный отец будет сидеть в отделении милиции и умолять дежурного начать мои поиски, и как тот будет отказываться принять заявление, ссылаясь на то, что я уже взрослый, самостоятельный человек, погуляю и вернусь, что у них есть дела и поважнее, а отец будет строить тревожные предположения о том, что вдруг со мной все-таки что-то случилось, что у меня большие проблемы, раз я вот так внезапно и без предупреждения. Или вдруг начнут искать и найдут – в постели с парнем… Я вернулся в комнату и написал записку:
«Дорогие мама и папа. Я вынужден уехать в другой город. Причины объяснить не могу – вы все равно не поймете. Искать меня не надо. Когда вернусь, не знаю, быстро не ждите – может, года через два. Но не волнуйтесь за меня, у меня все в порядке. До свидания. Женя».
Даже в самом страшном сне я не мог предположить, что когда-нибудь буду уезжать из своего родного и так горячо любимого города насовсем. Моя мать была родом из Волгограда, и всю жизнь я подсознательно был настроен скорее на то, что однажды приведу в свой дом жену из каких-нибудь дальних краев. Но я стоял у открытого окна в коридоре купейного вагона в составе поезда «Ленинград – Гомель», провожал взглядом до боли знакомые городские пейзажи, прилегающие к Витебскому вокзалу, и не испытывал при этом ни малейшего сожаления.
Поезд прибыл в Жлобин субботним утром. Первое впечатление было обнадеживающим: в белорусском городке присутствуют девятиэтажки и ходят маршрутные автобусы. Но маршрутов я не знал и решил воспользоваться услугами такси, стоимость которых оказалась одинаковой для поездки в любую точку города. Таксист за десять минут доставил меня по указанному в бумажке адресу, написанному рукой Эдика ради моих почтовых отправлений, как оказалось, на самую окраину, и остановил напротив сетчатого забора, огораживающего участок с расположенным на нем самым обычным деревенским домом.
Калитка была не заперта. На входной двери дома не было звонка. Я постучал, но этот звук показался мне таким тихим по сравнению с тем, как мое сердце от волнения стучало в ушах. Я собирался ударить еще раз, посильнее, как дверь распахнулась.
В проеме стоял Эд и смотрел на меня ровно с тем же растерянным выражением лица, какое было у него, когда он уезжал от меня на электричке в метро:
- Ты?
- Я. Как видишь.
- Что ты тут делаешь?
- Приехал.
- Зачем?
- К тебе. Я насовсем приехал, - поспешил сразу объяснить я, предупреждая дальнейшие вопросы. – Точнее, не совсем к тебе, я где-нибудь в другом месте поселюсь, конечно, но в Жлобин насовсем.
- Зачем?
- Чтобы быть с тобой.
- Ты с ума сошел. Ты не должен был этого делать. Ты не должен ради меня уезжать из дома, не должен бросать работу. Мужчина не должен быть ведомым. Следовать за возлюбленным - это женская жизненная позиция, - отрезал Эд.
Нда, видно, все-таки не судьба…
- Ну, все мы немного женщины в определенной степени, - усмехнулся я, но совсем не весело. – Да мне вообще насрать! Мужское, женское. Какая мне разница?! Я не могу без тебя. А ты что… не рад?
Эд смотрел на меня строго. Мне хотелось взвыть. Но вдруг он засмеялся и бросился мне на шею:
- Да я безумно рад, Жень! Ты даже не представляешь, как я тебе рад! Так хреново было без тебя! Я каждое утро у окна почтальона караулил, высматривал, не принесет ли от тебя письмо. А писем все нет и нет. Я уже испугался, что потерял тебя, что не нужен тебе больше, что ты меня забыл. Ленинград ведь город большой, мало там, что ли, таких Эдиков? А ты сам приехал и говоришь, что я не рад. Да как тебе в голову пришло такое?! Я не то, что рад, я просто счастлив, счастлив, Жень!..
Сжигать старые мосты было просто, а вот строить новые оказалось несколько сложнее.
Жлобин – небольшой городишко районного масштаба в Гомельской области, количество жителей которого составляло около пятидесяти тысяч – меньше Ленинграда в сто раз. Большинство взрослого населения трудилось на местном металлургическом заводе. Больше работать, по большому счету, было негде. Поэтому я тоже отправился устраиваться на БМЗ*.
В отделе кадров меня встретили с некоторым недоумением. Пожилой кадровик долго и недоверчиво изучал мой паспорт на странице прописки:
- И что же сподвигло вас, Евгений Геннадьевич, перебраться из Северной Пальмиры в такую глухомань?
В ответ я наговорил что-то жутко патриотическое, в духе освоения непаханой целины, только в сфере промышленности. Из чего кадровик, вздохнув, сделал свой вывод:
- Понятно, перипетии личной жизни. Ладно, посмотрим, чем мы можем помочь молодому ленинградскому специалисту.
Я много раз сталкивался с тем, что жители нашей необъятной Родины почему-то с очень большой симпатией относятся к ленинградцам. Куда бы ни приезжала наша семья, нас везде принимали подчеркнуто дружески, старались оказать помощь в возникающих проблемах, отдавая нам приоритет относительно жителей из других городов, особенно москвичей. И это правило, похоже, снова сработало.
Помощь, однако, была негуста. Свободных вакансий по моей специальности на предприятии не оказалось. Единственным более-менее близким к моему экономическому образованию было место в бухгалтерии. А я как-то совсем не видел себя бухгалтером. Но мне пообещали, что со временем что-нибудь обязательно освободится и, как только появится возможность, меня переведут в другой отдел. Я согласился. Не идти же на мясокомбинат с моей нежной, практически вегетарианской философией.
С жильем дело обстояло тоже не идеальным образом. У завода было несколько своих общежитий, но все они были заняты под завязку. Мне предложили временную прописку, но о жилье я должен был заботиться самостоятельно.
В первый рабочий день меня привели в просторное помещение, заставленное десятком столов с сидящими за ними тетеньками разных возрастов и размеров, представили коллективу. Появление мужчины в женском царстве вызвало оживление, бухгалтерши потом еще целый день шушукались между собой, искоса на меня поглядывая. Мне выделили стол, единственно свободный – с самым неуютным расположением, на проходе. Завод был построен всего несколько лет назад, здания и их начинка были современными, новыми, свежими. Мой стол тоже. Главбух навалила на его чистую полированную поверхность груду бумаг по моему участку – бесконечные цифры, цифры, цифры… Я начал осваиваться, полез по ящикам, обнаружил там кое-какую канцелярию – ручки, карандаши – и огромные деревянные счеты с затертыми костяшками. Я тупо смотрел на это анахроническое устройство и мне стало вдруг так тоскливо. Где я? Что я здесь делаю?..
- А калькуляторов тут не полагается? – спросил я.
- Если вам удобнее на калькуляторе, Евгений Геннадьевич, вы можете написать служебную записку снабженцам – утвердят, внесут в план, купят, - успокоила главбух.
- Ладно, я сам куплю. Знаем мы эти долгосрочные планы.
Пока я подыскивал себе жилье, я жил у Эдика: спал на повети, мылся в бане, помогал в огороде. Познакомился с его родителями – интеллигентными, начитанными людьми, которых даже странно было видеть в этом сельском доме, между грядок с луком и помидорами. Потом я перебрался в найденную с трудом однокомнатную квартиру. Она была очень маленькой и в жутчайшем состоянии – с разводами на потолке от предшествующих протечек, со свисающими со стен обоями и скрипучей, готовой в любой момент развалиться мебелью. Зато я мог беспрепятственно встречаться там с Эдом, и цена за это не кусалась.
Потекла размеренная провинциальная жизнь. Я подбивал ведомости и сводил дебеты с кредитами в бухгалтерии металлургического завода, а Эдик писал статьи для жлобинской районной газеты «Камунiст». Наступали времена тотального дефицита и перебоев с заработной платой, и мы с тревогой ожидали, когда же и нам начнут выдавать зарплату собственной продукцией – стальной проволокой и газетами. Помимо работы делать в Жлобине было практически нечего. Единственные развлечения – библиотечные книги и хоккей. Я всю жизнь был футбольным болельщиком, к хоккею относился равнодушно, на играх не был ни разу, но Эдик был фанатом местной хоккейной команды «Белсталь». Он затащил меня на хоккейный матч с ее участием, и я был в восторге от живой игры: от динамики, от скоростей, от мужской силы, от зрелищной мощи ударов о борта. И все это происходило совсем рядом: площадка, в отличие от футбольных стадионов, была практически на расстоянии вытянутой руки, и ты оказывался втянут в игру, находился под ее напряжением, дышал в ее быстром ритме. Я тоже увлекся, и мы не пропускали ни одного домашнего матча.
Родителям я позвонил только один раз – перед Новым годом. Я боялся, что мать будет плакать, а отец старательно, но плохо сдерживая эмоции, выговаривать мне за то, что я вот так скоропостижно исчез. Все произошло именно таким образом – тяжелый разговор. Я жил и старался не думать об этом. По крайней мере, они теперь об этом знали – что живу. И что не думаю – тоже.
Все, вроде, устаканилось. И было таким до тех пор, пока в один холодный мартовский день Эд не появился на пороге моей квартиры с болезненно знакомым мне чемоданом.
- Опять?!
- Опять. – Эдик устало прислонился к косяку двери и закрыл глаза.
- Что на этот раз?
- Все то же.
- Вовчик?
- Да. Он и тут меня достал. Представляешь?
- С трудом.
- У него, наверное, весеннее обострение. Он узнал мой адрес и написал моим родичам письмо: очень обстоятельное и очень подробное – все-все про меня, и почему я уехал. Я, конечно, все отрицал, но отец пригрозил мне медицинским освидетельствованием. Я хотел блефануть, сказал «да пожалуйста!», думал прокатит, но отец и правда потащил меня к врачу. Пришлось сказать все, как есть. Я думал, он удавит меня прямо на месте, собственными руками. Ты бы видел его.
- И что теперь?
- А ничего нет теперь! Ни отца, ни матери, ни дома. Сказали, чтоб ноги моей там не было, что сына у них больше нет, что лучше бы я тогда сдох. У меня в детстве серьезное воспаление легких было, думали умру, еле откачали. Теперь счет выставили: вот мы тебе тогда, а ты нам что в ответ? В общем, невесело все, сам понимаешь…
Я еще никогда не видел Эда таким. Даже когда Вовчик рассказал о нем сокурсникам, Эдик держался отлично и шутя отмахивался от своих проблем. Но теперь он был разбит, раздавлен. Он неподвижно лежал на диване, с отсутствующим взглядом, уставившись в потолок. Я смотрел на него и практически физически ощущал его боль. Я сидел на краешке дивана и думал: почему он не убил тогда Вовчика? Почему Я его не убил?..
Я взял его руку и прижал к своим губам. У Эда были очень красивые, но сильные руки, с изящными, с тонкими кончиками пальцами.
- Я могу тебе чем-нибудь помочь?
Эд покачал головой:
- Ты и так помогаешь мне. Тем, что ты есть у меня, что не бросаешь, нянчишься тут со мной. Не знаю, что бы я вообще без тебя делал. Повесился бы, наверное. Я пока у тебя перекантуюсь, а потом тоже найду себе что-нибудь съемное.
- Не надо искать. Живи тут.
- Вдвоем с тобой? А ты представляешь, как это со стороны будет выглядеть, если мои родители дадут ход информации? Сарафанное радио в провинции работает быстро и без сбоев. Ладно я, мне терять уже нечего. Но ты? Вляпаешься – не отмоешься.
- Да мне все равно. Сколько можно прятаться? Жить в вечном страхе и вздрагивать от каждого шороха? А толку-то? Все равно можно где-нибудь проколоться. Так что живи здесь. Бывает же, что друзья напополам квартиру снимают, чтобы дешевле было, ничего такого в этом нет. Девчонок можно периодически в гости приглашать для отвода глаз. Да и предки твои, может, никому и не скажут, что сын гомосексуалист – стыдно же. Так зачем бояться заранее, мучить себя? А скажут – ну, значит, не повезло. Но жизнь-то и на этом не закончится. Придумаем что-нибудь.
- Это мы типа семья будем?
- Типа да.
- И кто будет выносить мусор?
- Не знаю. Решим по ходу. Могу я выносить.
Мне было стыдно за свои ощущения, но теперь я даже не знал, что мне делать больше: расстраиваться из-за того, что Эда выгнали из дома, или радоваться тому, что у нас будет общее окно, о котором я так мечтал…
Всю ночь мы изгоняли тоску сексом. В эту ночь мы впервые поменялись ролями. У меня уже было когда-то, но давно. В эту ночь Эд не был нежным и ласковым мужчиной, каким он бывал после, а наоборот – резким и агрессивным. Он вколачивал в меня свою боль, отдавал ее мне, и мне от этого было кайфово. Давай, давай, еще! Ради тебя, родной, – все, что угодно…
Теперь мы типа семья. Эта мысль крутилась в голове и мешала сосредоточиться на ведомостях отгрузки. Если бы я был женщиной, то мог бы помечтать о том, как я буду стирать его носки и гладить его рубашки. Но парню мечтать о таком не положено, к тому же Эд скорее всего сам будет стирать свое и гладить, как, впрочем, и я. По-другому мне представлялось с трудом. В итоге я пришел к выводу, что надо хотя бы купить что-нибудь особенное к ужину и немного разгрести творящийся в квартире бардак. Это у меня только в цифрах на работе порядок, а по жизни я жутко неорганизован, постоянно опаздываю, тороплюсь и поэтому у меня все везде разбросано. Но реализоваться моим благим намерениям в тот день так и не было суждено. Придя домой, я обнаружил там идеальную чистоту и Эдика, колдующего на кухне над чем-то аппетитно пахнущим.
- С работы сегодня удалось вырваться пораньше, - сообщил он весело и чмокнул меня в нос.
В Жлобине есть парк. Он тянется узкой полосой вдоль Днепра и так и называется – Приднепровский. Это главный парк города, он ухоженный, с аккуратными, уютными дорожками. Одна из них, с расставленными по ней скамейками, проходит вдоль самой кромки воды. Наша квартира располагалась недалеко от парка, и мы частенько сидели там, наблюдая за неспешным течением реки, иногда до поздней ночи.
- Представляешь, - сказал однажды Эд, глядя в звездное летнее небо, - я тут узнал, что в Дании приняли закон, разрешающий жениться людям одного пола. Это не совсем брак, им нельзя усыновлять детей, но в остальном все, как у гетеро.
- Да ладно!
- Нет, правда. У нас это, естественно, не афишируют, но мне стало известно по нашим журналистским информационным каналам.
- Нифига себе! Везет же людям. Вот бы у нас так.
- Ага, не дождешься.
- Уехать бы тогда туда… Насовсем.
- Да как ты уедешь из нашей Совдепии? Хрен выпустят. К тому же там такое условие, что один из партнеров обязательно должен быть гражданином Дании. Так что даже мечтать не стоит.
- Ну, пусть не жениться, так хоть жить там, где к тебе будут относиться по-человечески. Где нет уголовного преследования. Где не надо спасаться бегством от вовчиков, не надо скрываться от отцов. Там, где можно дышать свободой… И как не мечтать, Эд? Жизнь не стоит на месте. Все же может измениться. Даже в нашей стране. Я в это верю. По крайней мере, очень хочу верить… А если не мечтать, если не ждать, если не надеяться – то как жить вообще тогда?
----------------
* БМЗ – Белорусский металлургический завод
