Счастье, эмоции и деятельность

Изложенный в предыдущей главе взгляд на эмоции как на оценки, способные одно­временно выступать и в роли ценностей, представляется перспективным для анализа ряда серьезных философских, психологиче­ских, педагогических и социальных проблем. Самая широкая и общая из них — это проб­лема взаимосвязи счастья и деятельности. Она имеет много разных аспектов, но нас здесь будет интересовать только один — пси­хологический.

Первый “темный” вопрос этой взаимосвязи — вопрос о том, в какой мере счастье мо­жет явиться мотивом деятельности чело­века.

Мнения относительно мотивирующей ро­ли стремления к счастью у советских авто­ров не вполне совпадают. К тому же при бо­лее внимательном прочтении нередко можно обнаружить известную двойственность в ре­шении этого вопроса и у одного и того же ав­тора. Так, С. Л. Рубинштейн считает, что поведение, деятельность человека ни в коей мере не побуждаются стремлением к сча­стью. Соотношение между конкретными по­буждениями и результатами деятельности человека определяет его счастье и удовлет­ворение от жизни¹. И в то же время психо­лог не отбрасывает вовсе значимость счастья для человека, а только утверждает, что оно должно прийти само собой, как “производ­ный результат” дела жизни. Однако то об­стоятельство, что вместо прямой погони за “синей птицей” счастья нам предлагается ловить ее с помощью “западни” честно вы­полняемого долга, отнюдь не выводит еще счастье из числа мотивов деятельности. В этом случае фактически рекомендуется лишь особая “хитрая стратегия” реализации этого мотива. Взятое в кавычки выражение мы позаимствовали у А. Н. Леонтьева. В от­личие от С. Л. Рубинштейна, А. Н. Леонтьев не отрицает существования потребности в счастье, полагая, что концепции гедонизма “как и всякая большая ложь... опираются на фальсифицируемую ими правду” и что “прав­да эта состоит в том, что человек дейст­вительно стремится быть счастливым” ². Но счастье человек может достигнуть лишь особым образом. Каким же? А. Н. Леонтьев ссылается здесь на Милля, так что нам при­дется привести “двойную” цитату. “В свое время Дж. Ст. Милль писал: “Я понял, что

¹ См. С. Л. Рубинштейн. Проблемы общей пси­хологии, стр. 369.

² А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1977, стр. 197.

для того, чтобы быть счастливым, человек должен поставить перед собой какую-нибудь цель; тогда, стремясь к ней, он будет испы­тывать счастье, не заботясь о нем”. Такова “хитрая стратегия” счастья. Это, говорил он, психологический закон” ¹.

Сочетать признание стремления к сча­стью с положением об особой стратегии его осуществления — удачная мысль А. Н. Ле­онтьева. Но “хитрая стратегия” счастья, как она изложена Дж. Ст. Миллем, хотя и заклю­чает в себе зерно истины, все же оказывается еще недостаточно “хитрой”. Постановка пе­ред собой “какой-нибудь цели” человека ав­томатически счастливым не делает. Недаром классики мировой литературы показали нам немало человеческих типов с больши­ми потенциальными задатками, которых по­становка цели обогащения и яростное ее пре­следование привели не к счастью, а к полно­му душевному краху.

Для того чтобы правильно решить воп­рос о стремлении к счастью как побуждению личности, равно как и о верной “стратегии” счастья, необходимо сначала определить со­держание последнего понятия. На наш взгляд, удачная дефиниция счастья при рас­смотрении его в психологическом плане да­на в “Философской энциклопедии”: “Сча­стье — переживание полноты бытия, свя­занное с самоосуществлением” ².

¹ А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность, стр. 198.

² “Философская энциклопедия”, т. 5. М., 1970, стр. 175.

Счастье — в своем интегративном психо­логическом выражении — есть эмоция, но эмоция, которая оценивает факты не. с по­зиций частных потребностей, а с точки зре­ния того, насколько человеку удается осуще­ствлять себя. Но что значит самоосуществле­ние? Можно ли его свести к идеальному со­стоянию удовлетворения всех потребностей данной личности? Если да, то означает ли это, что чем меньше потребностей у челове­ка, чем они элементарнее, тем легче ему самоосуществляться и чувствовать себя счаст­ливым. Каков же должен быть ответ?

Примитивной личности и в самом деле гораздо легче дается чувство довольства со­бой и жизнью. Но есть маленькое мещанское счастье и есть — настоящее счастье, которое может испытать только “настоящий чело­век”. Это разграничение не имеет в виду про­сто разную моральную оценку этих двух “счастий”. Это и два разных чувства, отнюдь не тождественных по своей силе, красоте и глубине.

Настоящее счастье требует от человека такого самоуществления,при котором он реализует все свои человеческие потенции. А это невозможно сделать, замыкаясь в уз­ком мирке личного благополучия, отрывая свое “самоосуществление” от борьбы за осу­ществление высоких идеалов человечества.

Полнота истинного человеческого само­осуществления зависит отнюдь не только от собственных усилий индивидуума. Для этого есть более или менее благоприятные обстоя­тельства жизни, в огромной мере определяемые степенью прогрессивности того общест­ва, в котором живет и действует человек. Идеальные условия самоосуществления соз­даст только идеальный общественный строй — коммунизм.

В современном мире индивидуум не мо­жет быть абсолютно счастлив. Не может уже потому, что настоящий человек воспринима­ет трагедию людей в любой точке земного шара как личную беду, как удар по собст­венному самоосуществлению (правда, по той же причин и спектр его радостей тоже очень широк). Счастье, следовательно, не “безраз­мерно”, у, него имеются не только качествен­ные, но и количественные параметры. В ка­ждый отдельный момент своей жизни чело­век чувствуем себя то умеренно, то безмерно счастливым, то несчастным, то находящимся где-то посредине между крайними состоя­ниями.

Что же конкретно представляет собой это чувство, как оно аффективно переживается? Вопреки распространенному мнению, счастье столь же неверно отождествлять с удовольст­вием, как несчастье — со страданием. Мы уже вскользь касались этого вопроса в пре­дыдущей главе, здесь лишь дополним и уточ­ним те его характеристики, которые выше не могли быть должным образом развернуты.

Счастье как эмоция не есть какое-то “од­ноцветное переживание”, поскольку оно свя­зано с оценкой самоосуществления человека в самых разных сферах его жизни и деятель­ности. Счастье, подобно музыке, складывает­ся из многих отдельных “мелодий”. Упоение трудом, радости любви и общения с приро­дой, спортивный азарт, наслаждение позна­нием мира и еще многое, многое другое — все это “мелодии” счастья. Говоря словами Константина Симонова, “ни любви, ни тоски, ни жалости, даже курского соловья” нельзя исключить из состава счастья, потому что если бы какой-то человек “обошелся” в жиз­ни без всего названного, то это бы означало, что он не жил настоящей человеческой жиз­нью.

Слагаясь из самых разных переживаний, эмоция счастья тем не менее, конечно же, не есть любая сумма их. Пушкинское: “Мне гру­стно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою” — это тоже одна из “мелодий” счастья. Но, разумеется, этого не скажешь о печали, связанной с потерей близкого чело­века.

Более того, счастье вообще не является простым комплексом каких-либо пережива­ний, хотя бы и удачно сочетающихся друг с другом. Неизбежно включая в себя разные эмоциональные оценки, в том числе и отри­цательные, оно одновременно есть и сливаю­щаяся с ними в едином “звучании”, интегри­рующая их общая положительная оценка че­ловеком течения своей жизни. “Жизнь идет “как надо”, все мои потребности, и в том чис­ле потребность в “ценных” переживаниях, реализуется наилучшим образом”, — вот, соб­ственно говоря, то, что на своеобразном “аф­фективном языке” сигнализирует человеку эта оценка. “Люблю, любима и счастлива”, — пишет женщина своей подруге, потому что ее счастье не сводится только к переживаемой любви, но есть одновременно и эмоциональ­ная оценка самого своего чувства и связан­ных с ним обстоятельств жизни.

Итак, счастье есть особая сложная инте­гративная эмоция, и, подобно другим эмоци­ям, оно тоже психологически двулико. Его первая функция — общая оценка деятельно­сти человека, в которой он осуществляет се­бя. И в этой роли счастье действительно яв­ляется не мотивом, а “производным резуль­татом” человеческого поведения, как на этом настаивает С. Л. Рубинштейн. Но Счастье не остается только оценкой. Оно выступает для людей и как несомненная жизненная ценность. А тому, что является ценностью, есте­ственно быть и мотивом.

Эта сложная для теоретиков дилемма — счастье и производный результат деятельно­сти и ее мотив — практически большинством людей решается очень просто. Они не устра­ивают ни “погони” за счастьем как за на­слаждением, но и не ставят по-миллевски пе­ред собой “какую-нибудь цель”, не заботясь о нем. Они стремятся выбрать для себя по возможности такую деятельность, которая дала бы им достижимый при данных обстоя­тельствах максимум счастья — в том смысле, как они это счастье понимают.

К. Маркс, например, считал, что самым счастливым человеком является тот, “кто принес счастье наибольшему количеству лю­дей...” ¹. В стремлении к этой цели Марксу

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 40, стр. 7.

часть приходилось жертвовать многим другим, что ему тоже было дорого как человеку, которому “ничто человеческое не чуждо”. Это лишало его полноты счастья, заставляло страдать. Задумаемся, однако, смог ли бы К. Маркс чувствовать себя счастливым, “са­моосуществившимся”, если бы ради “друго­го” подавил в себе главную потребность — потребность служить людям? Несомненно, нет. Значит, даже в своем самопожертвова­нии человек не отторгает от себя то, что ему необходимо для настоящего счастья, а только делает трудный и достойный выбор между разными ценностями.

Но при такой постановке вопроса, может спросить нас читатель, не смыкается ли мо­тив счастья со всеми другими мотивами че­ловека настолько, что выделять стремление к нему в качестве особого побуждения стано­вится совершенно излишним? Такое смыка­ние действительно существует, но только в бесконечном далеке идеала. Оно существует лишь для того “абстрактного человека”, у ко­торого реальное самоосуществление и его эмоциональная оценка, равно как все его убеждения и чувства, настолько “подогна­ны” друг к другу, что при решении любых психологических вопросов их можно, не за­думываясь, “подставлять” одно взамен дру­гого. “Подставлять” так же решительно, как это делал герой восточного фольклора Ходжа Насреддин в отношении себя и своей одеж­ды, объясняя соседям, что кричал оттого, что жена била палкой его рубашку. Но мы имеем в виду реального человека, который чистую совесть, служить определенным об­щественным идеалам, но и хочет в то же вре­мя жить яркой эмоциональной жизнью, ощу­щать то упоение ею, которое называют сча­стьем. Оба побуждения образуют в его созна­нии единство, но не тождество.

Этот несомненный психологический факт ставит нас лицом к лицу со вторым “темным” вопросом взаимосвязи счастья и деятельно­сти: с вопросом о том, каким же должно быть главное дело жизни человека, чтобы он мог получить от него максимум тех счастливых переживаний, которые знаменуют не паде­ние, а возвышение личности и которые на­зывают поэтому настоящим счастьем.

Решение этой проблемы требует от нас прежде всего анализа общей структуры воз­можной мотивации любой конкретной чело­веческой деятельности. Компоненты этой структуры могут быть выделены на равных основаниях, и тогда они предстанут перед нами в разном виде. Нам уже случалось по­казать¹, что, абстрагируясь от конкретного содержания реализующих себя в мотиве по­требностей личности, все побуждения к дея­тельности удается свести к четырем мотивационным факторам. Первый из них — это прямой конечный результат деятельности (Р). Наиболее “прозрачным” примером та­кого мотива может быть случай, когда чело-

¹ См. Б. И. Додонов. Логико-символическая модель мотивационной структуры деятельности.— “Новые исследования в психологии”, 1974, № 1.

век фотографирует какой-либо красивый пей­заж себе “на память”. Все его частные дейст­вия — экспонирование, приготовление фото­растворов, проявление пленки, печатание и т. д.— направлены на один конечный ре­зультат: он хочет получить фотоснимок пей­зажа. Но ту же самую побуждающую силу прямого конечного эффекта деятельности мы имеем и тогда, когда человек нечто создает не для себя лично, а для тех, от кого он себя не отделяет: для своих близких, для народа. Это тот случай, когда объективное значение деятельности и ее личностный смысл пол­ностью совпадают. Так мотивированная деятельность всегда выполняется добросо­вестно, даже если процесс ее тяжел и не­приятен.

Но деятельность может побуждаться и стремлением получить награду за нее — ма­териальную или моральную. Если такая мо­тивация вознаграждением (В) становится для человека решающей, деятельность “от­чуждается” от личности. Ее объективное зна­чение и личностный смысл перестают соот­ветствовать друг другу.

В некоторых случаях деятельность мо­жет быть также побуждена страхом наказания, давлением со стороны других лиц (Д). Это — подневольное поведение, мотив которого: избежать репрессий путем подчинения силе.

Описанные три разных мотива объединя­ет, однако, один общий момент: все они представляют собой тот или иной объектив­ный эффект деятельности. Поэтому их следует отнести к одной категории — результа­тивной составляющей мотивации, отличая ее от процессуальной составляющей (П)—при­влекательности самого процесса деятельно­сти, который иногда (как, например, в дет­ской игре) может выступать даже в качест­ве “самоцели”.

Мы пока специально представили все ком­поненты мотивации деятельности изолиро­ванно, имея в виду яснее выделить суть каж­дого из них. Реальная деятельность, однако, чаще всего бывает полимотивированной. В характеристике такой деятельности не­обходимо прежде всего отметить три мо­мента.

Во-первых, все ее мотивы определенным образом иерархизированы. Поэтому заранее условимся, что в общей мотивационной фор­муле деятельности (ПРВД), когда нам далее придется ею пользоваться, мы станем обозна­чать относительную силу каждого мотива подбуквенными индексами: 3, 2, 1, 0.

Во-вторых, мотивы проявляют себя от­нюдь не независимо друг от друга, а взаимо­действуют между собой. Так, абсолютная си­ла удовольствия от процесса деятельности, несомненно, будет меняться в зависимости от значимости ее результата. Решение самой хитроумной искусственной головоломки ни­когда не даст той интенсивности пережива­ний, что и решение важной научной пробле­мы. “Это чувство, — пишет о наслаждениях ученого знаменитый физик Макс Борн, — не­много напоминает то, которое испытывает каждый при отгадывании кроссвордов. Но все же чувство, охватывающее исследовате­ля в науке, неизмеримо более сильное...” ¹

В-третьих, в полимотивированной дея­тельности некоторые мотивационные компо­ненты могут выступать и в отрицательной форме. Когда оккупанты заставляют жите­лей оккупированного района копать окопы или принуждают рабочих участвовать в ре­монте своих танков, то результаты такой дея­тельности отталкивают от себя (Р). Родители могут обещать сыну награду не за дея­тельность, а за отказ от определенных заня­тий (В). Некоторые виды деятельности (про­тивозаконной) грозят наказанием (Д). На­конец, процесс деятельности порой бывает тягостен (П), даже когда человек осознает, что делает важное и нужное дело.

Проведенный анализ мотивационной структуры деятельности позволяет в самых общих чертах ответить на вопрос, какой дол­жна быть эта структура, чтобы доставлять деятелю удовлетворение и наслаждение.

Прежде всего, объективное значение деятельности и ее личностный смысл не должны

расходиться друг с другом. Если эта деятель­ность направлена на созидание определен­ных ценностей, то именно эти ценности (Р) и должны быть основным мотивом деятель­ности субъекта. В таком мотиве чаще всего находят свою конкретизацию две самые важ­ные духовные потребности “настоящего че-

¹ М. Борн. Моя жизнь и взгляды. М., 1973, стр. 37.

ловека”: потребность в служении обществу и потребность выразить, “реализовать” себя¹.

Другое необходимое условие для полного удовлетворения деятельностью (которое здесь особенно важно подчеркнуть, посколь­ку именно его упускает “формула” С. Л. Ру­бинштейна: счастье зависит от соотношения побуждения и результатов активности инди­видуума) — это наслаждение от самого его процесса.

Превращение труда при коммунизме в первую жизненную потребность человека связано как раз с тем, что труд будет так ор­ганизован и так “подогнан” к индивидуаль­ным особенностям человека, что сможет при­носить самую высокую радость и счастье да­же помимо своих полезных результатов. Ина­че говоря, труд в коммунистическом общест­ве для всех людей станет тем же, чем при капитализме он был лишь для отдельных “творческих личностей”, о которых писал ци­тированный в предыдущей главе Рихард Вагнер.

Рабочий в капиталистическом обществе, который “для себя” производит только зар­плату, не в состоянии оценивать свою рабо­ту иначе, как неизбежное зло. Но не могут

¹ Последнюю потребность часто отождествля­ют с потребностью в самоутверждении, но это в корне ошибочно, если под самоутверждением иметь в виду борьбу за признание, славу, престиж; потребность реализовать себя как раз противосто­ит соблазнам славы, побуждая человека трудить­ся, “усовершенствуя плоды любимых дум, не требуя наград за подвиг благородный” (А. С. Пуш­кин).

быть счастливы и встречающиеся еще в со­циалистическом обществе “калымщики”, “ученые”-конъюнктурщики, бюрократы-“чи-нодралы” — словом, все те, у кого личност­ный смысл деятельности расходится с ее объективным значением.

Конечно, говоря о деятельности, надо иметь в виду, что она у человека многообраз­на. В течение дня ему приходится комбини­ровать самые различные виды занятий. Все они не могут иметь одну и ту же мотивацию: что-то мы неизбежно делаем без удовольст­вия, а что-то и только ради удовольствия. Но общий итог этих деятельностей будет тем более благоприятен, чем ближе он окажется к формуле:

Р₃ П₂ В_1-0 Д₀ (П₂ Р₃ В_1-0 Д₀)¹

Именно так прежде всего должна быть построена в идеале мотивация профессио­нальной деятельности человека — главного “дела, которому он служит”.

Самым интересным для нас в этой фор­муле является ее процессуальный компонент. Поскольку деятельность — это способ суще­ствования человека, процесс ее есть процесс самой жизни деятеля. Значит, в нем, в про­цессе, человек должен найти то законное,

¹ С помощью предложенной формулы можно описывать мотивацию разных конкретных видов деятельности с указанием уделяемого им време­ни, а затем суммировать эту мотивацию по опре­деленным правилам. В этом случае порядок рас­положения символов во всех частных формулах должен быть таким, как он дан в скобках.

связанное с серьезными занятиями, с трудом наслаждение, о котором говорили К. Маркс и Ф. Энгельс. От каких же особенностей процесса зависит, насколько в каждом кон­кретном случае эта задача успешно реша­ется?

Поставленный вопрос имеет два аспекта: он охватывает общезначимые и индивиду­ально значимые характеристики процесса, определяющие его притягательность для лич­ности. Рассмотрим сначала первые.

Как мы думаем, с реальной деятельностью три ее морфологические единицы (преобра­зовательная, познавательная и ценностно-ориентационная) ¹ могут соотноситься двоя­ким образом. С одной стороны, с точки зрения своего конечного назначения. Так, труд стро­ителя будет преобразовательным трудом, труд ученого — познавательным и т. д. С дру­гой стороны, с точки зрения количественного соотношения этих морфологических элемен­тов деятельности в реальных занятиях лич­ности. В одном случае, скажем, преобразова­тельная по своему назначению деятельность может включать в себя “первоэлементы” по­знания и оценки лишь в самом минимальном количестве; в другом — эти же морфологиче­ские единицы в составе такой же по эффекту деятельности могут стать чуть ли не главным содержанием ее процесса.

Каждый из “первоэлементов” деятельно­сти имеет свою психологическую “опорную

¹ См. М. С. Каган. Человеческая деятельность. М., 1974, стр. 53.

базу”. Для ценностно-ориентационной дея­тельности, например, такую роль играют эмо­циональные механизмы.

Из сказанного следует, что потенциальная притягательность какого-либо профессио­нального занятия в основном зависит от то­го, в какой мере оно может естественно и по­лезно для конечного эффекта включить в се­бя элементы ценностно-ориентационной дея­тельности. Чем больше удельный вес этой морфологической единицы в общем составе деятельности субъекта, тем потенциально большее наслаждение она может ему доста­вить.

При этом важно подчеркнуть следующее: объектами оценки, несомненно, служат про­межуточные результаты деятельности, но от­нюдь не только они одни. Объектом оценки выступают и меняющиеся условия деятель­ности, и взаимоотношения деятеля с други­ми людьми в процессе деятельности, и собст­венные его качества, выявляемые этой дея­тельностью, и многое, многое другое. Поэто­му в процесс деятельности даже с иногда очень ограниченной по своему значению ко­нечной целью может быть вовлечен самый широкий круг потребностей человека. Возь­мем, например, любителя-рыболова. Конеч­ный продукт его деятельности в принципе способен удовлетворить лишь одну элемен­тарную человеческую потребность — пище­вую. Однако в процессе рыбалки он удовлет­воряет и свою потребность в “охотничьих приключениях”, и любуется природой, и ре­шает определенные познавательные задачи, и вступает в “деловой” контакт с другими лицами. Поэтому значимые для него момен­ты данной деятельности нельзя представить себе в виде простой суммы ее “плановых продуктов” (рыбы) и оценивающих их эмо­ций (радости).

Это обстоятельство и определяет, собст­венно говоря, несводимость процессуальной мотивации к результативной при всей их взаимосвязи друг с другом.

Потенциальные возможности той или иной конкретной деятельности доставить дея­телю наслаждение своим процессом не всег­да реализуются наилучшим образом. Масса факторов экономического, общественно-поли­тического, технического, ситуационного и личностного порядка способствуют или пре­пятствуют этой реализации.

Мы знаем, например, что “острее” всего эмоционально переживается новое, а нового в деятельности бывает тем больше, чем боль­ше элементов творчества личность в нее вно­сит. Самый круг вовлекаемых в деятельность потребностей человека зависит от того, что у него “есть за душой”.

Наконец, как мы уже частично убедились при рассмотрении “ценных” эмоций, люди не просто испытывают потребность в богатой эмоциональной жизни, но по-разному тяго­теют к разным переживаниям. У них поэто­му могут быть и разные запросы к процессу деятельности как источнику тех или иных эмоций. Этот факт, по существу, уже подво­дит нас к вопросу об индивидуальных склон­ностях людей. В феноменологическом план е склонность можно определить как расположенность к какой-либо деятельности —

материально-предметной или идеальной. В этом случае мы имеем дело или с интересами человека, или с его воспоминаниями и мечтами. До сих пор эти явления анализировались вне связи друг с другом. Мы рассмотрим их под единым уг­лом зрения, исходя из развиваемого нами по­ложения о том, что человеческие эмоции спо­собны одновременно выступать в двух раз­ных ролях: в роли оценок, “помечающих” предмет деятельности и регулирующих ее ход, и в роли самодовлеющих ценностей, ко­торые обогащают и превращают в дополни­тельный мотив деятельности сам ее процесс.