Часть 3.

 

Мужчины, проходившие перед ней с того дня, как она занялась этим ремеслом, изо всех сил старались выглядеть уверенными в себе хозяевами жизни, однако в глазах у них Мария неизменно видела страх — страх перед женой, страх спасовать в решающий момент, страх оказаться не на должной высоте даже с проституткой — с женщиной, которой они платят. А вот если бы они купили в магазине пару башмаков, а те бы им не понравились, неужели не хватило бы у них решимости вернуться с чеком и получить деньги обратно? А здесь они тоже платят некой фирме, но в случае фиаско ни за что на свете не придут в «Копакабану», ибо уверены, что об этом знают все. И им стыдно.

«Ведь это я должна бы стыдиться, что не смогла возбудить мужчину. А стыдятся они».

И, желая избавить их от терзаний, Мария старалась сделать все, чтобы они чувствовали себя непринужденно, а если видела, что клиент не в форме или слишком много выпил, старалась обходиться без полноценного секса, ограничиваясь ласками и мастурбацией — что им очень нравилось, хотя, если вдуматься, выглядело нелепо, поскольку она для этого была не нужна.

Надо было всеми средствами добиться того, чтобы клиент ничего не стыдился. И эти мужчины, такие могущественные и надменные у себя в кабинетах, где перед ними проходила бесконечная череда подчиненных, партнеров, поставщиков, где все было тайной, лицемерием, страхом, — приходили вечером в «Копакабану» и не жалели 350 франков за то, чтобы на ночь отрешиться от самих себя.

«На ночь? Не надо преувеличивать, Мария. На самом деле сеанс продолжается 45 минут, а если вычесть время на раздевание-одевание, неискреннюю ласку, обмен банальностями, то на чистый секс останется всего одиннадцать минут».

Одиннадцать минут. То, на чем вертится мир, длится всего одиннадцать минут.

И вот ради этих одиннадцати минут, занимающих ничтожную часть долгих двадцатичетырехчасовых суток (если предположить, что все эти мужчины занимаются любовью со своими женами, — только предполагать этого не надо, ибо это абсолютная чушь и ложь), они вступают в брак, обзаводятся семьей, терпят плач младенцев, униженно оправдываются, если приходят домой позже обычного, разглядывают десятки, сотни женщин, с которыми им хотелось бы прогуляться по берегу Женевского озера, покупают дорогую одежду себе и еще более дорогую — своим супругам, платят проституткам, чтобы получить то, чего лишены, поддерживают гигантскую индустрию косметики, диеты, всех этих фитнесов и шейпингов, порнографии, власти, а когда встречаются с себе подобными, вопреки расхожему мнению, никогда не говорят о женщинах. А говорят о работе, о деньгах, о спорте.

Куда-то не туда пошла наша цивилизация, и дело тут не в озоновой дыре, не в уничтожении лесов Амазонки, не в вымирании медведей-панда, не в курении, не в канцерогенных продуктах и не в кризисе тюремной системы, как объявляют газеты.

А именно в той сфере бытия, где трудилась Мария, — в сексе.

Впрочем, она стремилась не спасти человечество, а пополнять свой банковский счет, еще полгода терпеть одиночество и сделанный ею выбор, регулярно переводить матери деньги (которая удовлетворилась объяснением, что денег не было по вине швейцарской почты, работающей не в пример хуже бразильской), покупать себе то, о чем раньше не могла и мечтать. Она сняла себе другую, гораздо более комфортабельную квартиру (даже с центральным отоплением, хотя было уже лето), из окон которой виднелись церковь, японский ресторан, супермаркет и симпатичное кафе, где она любила листать газеты.

Оставалось выдержать поставленный самой себе срок. А в остальном все шло по-прежнему и как всегда: «Копакабана», «Позвольте вас угостить?», танец, «Вы из Бразилии?», отель, деньги вперед, разговор и умение затронуть нужные места тела и души — главным образом, души — помочь Б интимных проблемах, стать подругой на тридцать минут, из которых одиннадцать уходят на телодвижения и стоны, долженствующие изображать страсть. Спасибо, надеюсь, через неделю увидимся, ты — удивительный мужчина, расскажешь остальное в следующий раз, ой, спасибо, мне даже неловко, мне было так хорошо с тобой.

И самое главное — не влюбляться. Это был самый главный, самый животрепещущий совет из всех, которые дала ей бразильянка, прежде чем исчезнуть из «Копакабаны», — а не оттого ли она исчезла, что влюбилась? За два месяца работы ей несколько раз делали предложение, причем трижды — — вполне серьезно: первым был высокопоставленный банковский клерк, вторым тот самый летчик, с которым она дебютировала, а третьим — владелец оружейного магазина. Все трое обещали «вырвать ее из этой жизни», сулили, что у нее будет свой дом, достойное будущее, дети и, быть может, внуки.

И все это — ради одиннадцати минут в день? Не может быть. Теперь, поработав в «Копакабане», она знала, что одиночество — не только ее удел. А представитель рода человеческого может неделю не пить, две недели не есть, много лет обходиться без крыши над головой — но одиночества не выносит. Одиночество — самая жестокая пытка, самая тяжкая мука. Трое претендентов, равно как и многие-многие другие из тех, что искали ее общества, так же как она, испытывали это разрушительное чувство — ощущение того, что во всем мире никому до тебя нет дела.

Во избежание искушений сердце ее было отдано дневнику. В «Копакабану» она приносила только свое тело и свой ум, с каждым днем становившийся все тоньше, все схватчивей. Ей удалось убедить себя, что она приехала в Женеву и в конце концов оказалась в «Копакабане» из каких-то высших соображений, и каждый раз, беря в библиотеке очередную книгу, видела: никто не описал как следует эти важнейшие в сутках одиннадцать минут. Быть может, ее предназначение в мире, ее удел, каким бы жестоким он ни казался сейчас, — написать книгу, рассказать свою историю, поведать о своем приключении.

Вот именно — Приключение! Быть может, она и искала в жизни приключения, хотя это запретное слово люди не решались даже произносить, но с удовольствием следили за приключениями других на экранах телевизоров и в кино. Как прекрасно сочетается это слово с пустынями и ледниками, с путешествиями в дикие, неизведанные края, с таинственными людьми, заводящими разговоры на корабле посреди реки, с киностудиями, самолетами, индейскими племенами, с Африкой!

Мысль написать книгу пришлась ей по вкусу, и она даже придумала ей название — «Одиннадцать минут».

Она разделила своих клиентов на три типа. Первый — «терминаторы» (в честь героя фильма, который ей очень нравился): эти входили в «Копакабану» уже слегка навеселе, делая вид, будто ни на кого не смотрят, и считая, будто все взоры обращены к ним; танцевать не любили и без околичностей отправлялись с ней в отель. Второй тип она окрестила «милашки» (тоже позаимствовав название у фильма): эти были элегантны и до такой степени учтивы и приветливы, словно без этого земля сошла бы со своей оси. Они притворялись, что вот, мол, шли по улице, увидели — бар «Копакабана», отчего ж не заглянуть? Они поначалу были ласковы, а в номере отеля не слишком уверены в себе, но именно по этой причине оказывались в конечном счете в тысячу раз требовательней «терминаторов». Третий получил имя «Большой Босс» (и это тоже благодаря кино). Эти к женщине относились как к товару. Они не стеснялись и не притворялись, были самими собой — танцевали, разговаривали, платили ровно столько, сколько было сказано, не набавляя ни единого франка сверху, ибо знали, что и почем покупают, и никогда не изливали ей душу. Вот эти были, пожалуй, единственные, кто вполне понимал смысл слова «приключение».

 

Запись в дневнике Марии, сделанная во время месячных, когда она не могла работать:

 

Если бы сегодня мне надо было рассказать кому-нибудь о своей жизни, я могла бы сделать это так, что меня сочли бы женщиной независимой, отважной, счастливой. А ведь это не так: мне запрещено произносить то единственмое слово, которое гораздо важнее одиннадцати минут. Это слово — «любовь».

 

Всю свою жизнь я воспринимала любовь как осознанное и добровольное рабство. И обманывалась — свобода существует лишь в том случае, если явлена и показана. Тот, кто отдается чувству без оглядки, тот, кто чувствует себя свободным, тот и любит во всю силу души.

 

А тот, кто любит во всю силу души, чувствует себя свободным.

 

И по этой причине, что бы я ни делала, как бы ни жила, что бы ни открывала для себя — все бессмысленно. Я надеюсь, что эта пора быстро пройдет — и я вернусь к себе самой, отыскав мужчину, который будет меня понимать и не заставит страдать.

 

Что за чушь я несу? Любящий никогда не причинит боли любимому; каждый из нас ответствен за чувства, которые испытывает, и обвинять в этом другого мы не имеем права.

 

Потеря тех, в кого я влюблялась, прежде ранила мне душу. Теперь я убеждена: никто никого не может потерять, потому что никто никому не принадлежит.

 

Вот она, истинная свобода — обладать тем, что тебе дороже всего, но не владеть этим.

 

 

* * *

 

И еще три месяца миновало, и приблизилась осень, а вместе с ней и обведенная кружком в календаре дата: через девяносто дней — возвращение домой. Как стремительно летит, как томительно тянется время, подумала Мария, обнаружив, что время и в самом деле движется по-разному в разные дни, в зависимости от расположения духа. Но так или иначе приключение ее приближалось к концу, Разумеется, она могла бы и продолжить, но у нее перед глазами все стояла печальная улыбка никому, кроме нее, невидимой женщины, которая тогда, во время прогулки по берегу озера, сказала ей: «Не все так просто...» Как ни велико было искушение продолжить, как ни готова теперь была Мария ответить на любой вызов, одолеть любые препоны, появляющиеся перед ней, — но всё же эти месяцы одиночества внятно подсказывали ей: настанет миг, когда надо будет резко оборвать ставшую уже привычной жизнь в «Копакабане». Через три месяца она вернется в бразильское захолустье, купит небольшую фазенду (оказалось, что она заработала больше, чем ожидала), коров (отечественных, а не швейцарских), перевезет к себе родителей, наймет двоих работников и откроет свое дело.

Хотя она по-прежнему считала, что свобода лучше всего прочего учит необходимости любить и что никто никому принадлежать не вправе, в голове у неё всё ещё роились мстительные замыслы — и возвращение в Бразилию с победой составляло немалую их часть. После того как у нее появится фазенда, она поедет в город, зайдет в банк, где трудится тот самый бывший мальчик, который когда-то предпочел ей ее лучшую подругу, и откроет счет на крупную сумму.

«Привет, Мария, как поживаешь, ты меня не узнаешь?!» — спросит он. А Мария сделает вид, что напрягает память, а потом ответит: «Нет, что-то не узнаю», скажет, что провела целый год в ЕВ-РО-ПЕ (так и скажет — медленно и раздельно, чтобы все его коллеги слышали). Нет, лучше будет: «В ШВЕЙ-ЦА-РИИ» (это будет экзотичней и романтичней, чем «во Франции»), где, как известно, лучшие в мире банки.

«А вы, простите... кто?» — осведомится она в свою очередь. Он скажет, что, мол, в школе вместе учились. «А-а-а, — протянет она. — — Вроде бы что-то смутно припоминаю», но всем своим видом покажет, что говорит это исключительно из вежливости. И вот оно — осуществление желанной мести. А потом она будет усердно работать, а когда дело пойдет как задумано, Мария посвятит себя тому, важнее чего нет на свете, — поискам настоящей любви, того единственного мужчины, который ждал ее все эти годы и которого она пока просто еще не успела узнать.

Мария выбросила из головы замысел книги под названием «Одиннадцать минут». Теперь надо бросить все силы на устройство будущего, а иначе придется отложить отъезд, а это — огромный риск.

 

 

* * *

 

В тот день после обеда она отправилась к своей лучшей — и единственной — подруге-библиотекарше. Попросила книги по животноводству и фермерству. Та призналась Марии:

— Знаете, когда несколько месяцев назад вы искали у нас книги о сексе, я немного встревожилась. Ведь столько молоденьких красивых девушек поддаются иллюзии легких денег, забывают, что когда-нибудь состарятся и тогда уж не встретят единственного своего мужчину.

-- Вы имеете в виду проституцию?

-- Это, пожалуй, слишком сильно сказано.

-- Я ведь вам говорила, что работаю в компании, занимающейся экспортом-импортом мяса. И все же если предположить, что стала бы проституткой, неужели последствия были бы столь серьезны? Разве нельзя остановиться, вовремя бросить?.. В конце концов, кто в юности не совершал ошибок?

-- Так говорят все наркоманы: «Нужно только вовремя бросить». И никому это еще не удавалось.

— Видно, что в молодости вы были очень хороши собой... Вы родились в стране, которая уважает своих граждан... Этого достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой?

— Я горжусь тем, как преодолела препятствия, оказавшиеся на моем пути, — сказала библиотекарша и чуть помедлила, раздумывая, стоит ли продолжать. Что ж, этой девушке ее история может оказаться полезна.

— У меня было счастливое детство, я училась в одной из лучших бернских гимназий, потом переехала в Женеву, поступила на службу, вышла за человека, которого полюбила. Я все делала для него, а он — для меня, но время шло, и ему пришлось выйти на пенсию. И когда он получил возможность делать все, что ему нравится, я заметила: с каждым днем его глаза становятся все печальней — наверно, потому, что за всю свою жизнь он никогда не думал о себе. Мы никогда не ссорились всерьез, жили тихо, без бурь и потрясений: он никогда мне не изменял, всегда относился ко мне с уважением. Мы жили нормальной жизнью — но до такой степени нормальной, что без работы он почувствовал себя никому не нужным, никчемным, ничтожным... Через год он скончался от рака.

«Все это чистая правда, спохватилась она, но может оказать негативное воздействие на эту девушку».

— Так или иначе, лучше, когда жизнь не преподносит неприятных сюрпризов, — договорила она. — Не исключено, что, если бы наша жизнь была более насыщенной, мой муж умер бы раньше.

 

Мария вышла из дому с намерением найти справочники по усадебному хозяйству. Она была свободна и потому решила прогуляться. В верхней части города ее внимание привлекла табличка с изображением солнца и надписью «Дорога Святого Иакова». Что это такое? Заметив на другой стороне улицы бар, она зашла туда и, верная своему обыкновению спрашивать обо всем, чего не знала, обратилась к девушке за прилавком. — Понятия не имею, — отвечала та. Это был фешенебельный квартал, и чашка кофе стоила здесь в три раза дороже. Но раз уж зашла и раз уж оказалась при деньгах, то заказала кофе и решила перелистать справочники, купленные по дороге. Открыла первую книжку, но, как ни старалась сосредоточиться на чтении, ничего не получалось — это было до ужаса скучно. Было бы гораздо интересней поговорить об этом с кем-нибудь из клиентов — они всегда знают наилучший способ поместить и приумножить капитал. Мария расплатилась, поднялась, поблагодарила официантку, оставила ей щедрые чаевые (в этом смысле она была суеверна и считала: кто много дает, тот много и получает), направилась к двери и вдруг, не отдавая себе отчета в том, как важно это мгновение, услышала фразу, которая переменила ее планы, ее будущее, ее представление о счастье, ее душу и женскую суть, ее отношение к мужчине, ее место в мире.

— Постойте-ка.

Она удивилась. Дело происходило в респектабельном кафе, а не в «Копакабане», где мужчины могли позволить себе разговаривать с нею в таком тоне, хотя и она имела полное право ответить: «Даже не подумаю».

Мария хотела уж было продолжить путь, проигнорировав эту просьбу — или приказание? — но любопытство пересилило: она обернулась в ту сторону, откуда прозвучал голос. Увидела она нечто странное — длинноволосый мужчина лет тридцати (или правильней было бы сказать — «молодой человек лет под тридцать»: мир вокруг нее стремительно старел), стоял на коленях, а вокруг валялись кисти. Он писал портрет посетителя, сидевшего за столиком с бокалом анисового коктейля. Мария не заметила их, когда входила в бар.

 

— Не уходите. Я сейчас закончу. Мне хотелось бы написать и вас тоже.

Мария ответила — и, ответив, сама себе расставила силки:

— Мне это ни к чему.

— От вас исходит свет. Дайте сделать хотя бы эскиз. Что такое «эскиз»? Какой еще «свет»? Мария была отнюдь не лишена тщеславия, и слова незнакомца польстили ей, тем более что он вроде не шутил. А что, если перед ней — знаменитый художник? Он увековечит ее образ на полотне. Картину выставят в Париже или в Сальвадоре-да-Баия! Она прославится!

А с другой стороны — почему он сидит на полу, разложив вокруг все свои кисти-краски? Ведь это — дорогой и популярный бар.

Словно отгадав ее мысли, официантка сказала вполголоса:

— Он очень известен.

Интуиция не подвела Марию, но она постаралась сохранять хладнокровие.

— Время от времени он приходит к нам и всегда приводит с собой какую-нибудь знаменитость. Говорит, здешняя обстановка его вдохновляет. Знаете, по заказу муниципалитета Женевы он создал панно, где изобразил людей, прославивших город.

Мария перевела взгляд на человека, который позировал художнику, и снова официантка прочла ее мысли:

— А это — ученый-химик, он сделал сенсационное открытие и получил Нобелевскую премию.

— Не уходите, — повторил художник. — Я освобожусь через пять минут. Присядьте пока, закажите себе что хотите, это запишут на мой счет.

Мария, как загипнотизированная, выполнила приказ — села у стойки, заказала анисовый коктейль (она не разбиралась в напитках и потому решила взять пример с Нобелевского лауреата) и стала наблюдать за работой художника. «Я не прославила Женеву, значит, его заинтересовало что-то другое. Но это — не мой тип», думала она, снова и снова повторяя слова, которые твердила себе с первого дня в «Копакабане»: спасение — в добровольном отказе от всех силков и ловушек, расставляемых сердцем.

А поскольку для нее это стало непреложной истиной, можно было и подождать немного — не исключено, что официантка говорит правду и этот человек откроет перед ней двери в мир неведомый, но такой желанный: разве не мечтала она стать моделью?

Меж тем художник проворно и быстро завершал свою работу. А что, если этот мужчина (она решила называть «мужчина», а не «парень», иначе чувствовала себя не по годам старой) даст ей шанс? Не похоже, чтобы он затеял все это для того лишь, чтобы, как говорится, приударить за ней. Через пять минут, как и было обещано, художник в последний раз прикоснулся кистью к холсту. Мария унеслась мыслями к Бразилии, к своему блистательному будущему, не испытывая ни малейшего интереса к знакомству с новыми людьми, которые могли только нарушить ее грандиозные планы.

— Спасибо, можете изменить позу, — сказал художник химику, словно очнувшемуся ото сна, и, обернувшись к Марии, повелительно произнес: — Идите вон в тот угол и сядьте как вам удобно. Освещение превосходно.

И вот — так, словно ей это было на роду написано, так, словно это было самое обычное дело, так, словно она знала этого человека всю жизнь, или так, словно до сей минуты она спала или грезила и только сию минуту поняла, что надо делать в действительности, Мария взяла свой стакан, сумочку, книги, толкующие об успешном ведении усадебного хозяйства, и направилась, куда было велено, — к столику у окна. Художник собрал свои кисти, холст, батарею стеклянных баночек с разноцветными красками, пачку сигарет и опустился на колени у ее ног.

— Некоторое время постарайтесь не двигаться.

— Вы слишком многого хотите: вся моя жизнь проходит в движении.

Мария сочла эту фразу блистательной, но художник явно пропустил ее мимо ушей. Стараясь держаться непринужденно и не смущаться под его взглядом, она показала ему в окно на табличку, давеча привлекшую ее внимание:

— Вы не знаете, что такое «Путь Святого Иакова»?

— В средние века паломники со всей Европы шли этой улицей по направлению к испанскому городу Сантьяго-де-Компостела — городу Святого Иакова.

Он отогнул часть холста, приготовил кисти. Мария по-прежнему не знала, что ей делать и как быть.

— Вы хотите сказать, что эта улица приведет меня прямо в Испанию?

— Да. Месяца через два-три. Только вот что — вы не могли бы посидеть молча? Всего минут десять. И уберите со стола ваш пакет.

— Это книги, — ответила она, слегка раздосадованная бесцеремонностью этой просьбы: пусть знает, что перед ним — интеллигентная женщина, которая не по магазинам бегает, а ходит в библиотеку.

Но он сам без лишних слов снял со стола пакет и поставил его на пол. Да ладно, не больно-то и хотелось производить на него впечатление: она ведь не на работе, так что лучше приберечь свои чары для тех, кто их щедро оплачивает. Зачем так уж стараться ради этого человека, У которого вряд ли хватит денег угостить ее хотя бы чашкой кофе? Мужчине под тридцать не стоит носить такие длинные волосы — это смешно. А с чего это она решила, будто у него нет денег? Ведь официантка сказала, что он — знаменитость... Или это она про химика? Она стала рассматривать его одежду, но ничего особенного не заметила; впрочем, опыт подсказывал, что мужчины, одетые скромно и небрежно, порой оказываются богаче тех, кто носит респектабельный костюм и галстук. Кажется, это тот самый случай.

«А при чем тут вообще этот художник?! Меня интересует картина».

Десять минут — не слишком высокая цена за бессмертие. Мария видела, что он пишет в той части холста, где уже был изображен увенчанный нобелевскими лаврами химик. Она спросила себя, не надо ли будет потом потребовать с него платы.

— Поверните голову к окну.

И снова она повиновалась беспрекословно, что было ей совсем не свойственно. Она стала смотреть на прохожих, на табличку над тем местом, где начиналась дорога, представляя себе, что и много веков назад уже была здесь эта улица, что она пережила все прогрессы, все перемены, творившиеся в мире и в самом человеке. Быть может, это — добрая примета и ее портрет, который окажется в музее, ждет лет через пятьсот та же судьба?

Художник усердно работал, а она мало-помалу стала терять прежнюю веселость и ощущать собственную незначительность. Входя в этот бар, она была уверена в себе, в своей способности принимать самые трудные решения — вот хоть, например, бросить денежную работу и взвалить на плечи тяжкое бремя управления фазендой, А теперь вернулось прежнее чувство растерянности перед миром — чувство, которое проститутке не по карману: это чересчур большая роскошь.

И она догадалась, почему ей так не по себе: впервые за много месяцев на нее смотрели не как на женщину, а... она не могла бы определить это точно, но ближе всего к истине было бы: «Он видит мою душу, мои страхи, мою слабость, мою неспособность противостоять миру, с которой я, как мне казалось, сумела справиться, но о которой ничего, по сути, не знаю».

— Я бы хотела...

— Ради Бога, помолчите, — сказал художник. — Я вижу исходящий от вас свет.

Никто и никогда не говорил ей такого. Говорили: «Я вижу, какой у тебя удивительный изгиб бедра», или «Я вижу, какой удивительной формы твои груди», или — в самом лучшем случае — «Я вижу, что ты хочешь порвать с этой жизнью, прошу тебя, разреши мне снять для тебя квартирку». И к этим репликам она привыкла, но... Свет? Может быть, он имеет в виду наступающие сумерки?

— Свет, присущий только вам одной, — добавил он, догадавшись, что она ничего не понимает.

Свет, присущий мне одной. Нельзя промахнуться сильней, чем этот художник, который к тридцати годам умудрился сохранить такую младенческую невинность. Как известно, женщины созревают и взрослеют раньше, чем мужчины, и Мария, хоть и не сидела ночи напролет, обдумывая метафизические проблемы своего бытия, одно, по крайней мере, знала точно: в ней нет того, что художник назвал «светом», а она определила бы как «сияние». Женщина как женщина, молча страдает от одиночества, пытается найти оправдание тому, что делает, притворяется сильной, а на самом деле — слаба, отвергает любые страсти во имя своей опасной работы, строит планы на будущее, терзается от разочарований и ошибок прошлого — так что никакого в ней нет света или сияния. Должно быть, это просто способ заставить ее молчать и радоваться, что сидит здесь, как дура, и даже пошевелиться не может.

«Свет, присущий мне одной. Мог бы придумать что-нибудь другое, вроде — «чудный у вас профиль».

Как входит свет в дом? Если окна открыты. Как входит свет в человека? Если дверь любви не захлопнута. А уж ее дверь заперта на все замки. Должно быть, это очень скверный и бездарный художник, раз он не понимает таких простых вещей.

— — Вот и все, — сказал он и стал собирать свои принадлежности.

Мария не шевельнулась. Она хотела было попросить — «покажите», — но ведь это могло свидетельствовать о ее невоспитанности, о том, что она не доверяет его работе. Но любопытство снова пересилило. Она попросила разрешения взглянуть, он кивнул.

Он изобразил только ее лицо — оно было похоже на ее собственное, но если бы Мария взглянула на картину, не зная модели, то сказала бы: женщина, которая здесь запечатлена, гораздо сильнее ее и наполнена светом, который Мария, глядясь в зеркало, не замечала.

— Меня зовут Ральф Харт. Хотите, закажу вам еще что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

Судя по всему, теперь беседа двинется по накатанной колее — мужчина будет соблазнять женщину.

— Пожалуйста, еще два анисовых, — попросил он, снова пропустив ее слова мимо ушей.

А какие у нее дела? Читать опостылевшую книжку об управлении усадебным хозяйством? В двухсотый раз прогуливаться по берегу озера? Лучше уж поговорить с тем, кто разглядел в ней ей самой неведомый свет — и именно в тот день, когда начался отсчет последних трех месяцев...

— Чем вы занимаетесь?

Этот вопрос она не любила, не хотела слышать: он заставил ее отказаться от нескольких возможных встреч, когда по той или иной причине кто-то подходил к ней поближе (в Швейцарии это бывает редко — здешние люди сдержанны и замкнуты). Что же ему ответить?

— Работаю в кабаре.

Готово! Гора с плеч! Мария осталась довольна собой, ибо за время, проведенное в Швейцарии, усвоила: надо спрашивать («А кто такие курды?» «А что такое Дорога Святого Иакова?») и отвечать («Работаю в кабаре»), не заботясь о том, что о тебе подумают.

— Мне кажется, я вас где-то видел.

Мария поняла, что художник собирается идти дальше, и обрадовалась своей маленькой победе: этот человек, пять минут назад бесцеремонно отдававший ей приказы и казавшийся таким уверенным в себе, теперь стал таким же, как все мужчины, которые теряются перед незнакомой им женщиной.

— А что это за книги?

Она показала обложки — справочник по сельскому хозяйству, руководство по управлению фазендой.

— Вы работаете в секс-индустрии?

Пожалуй, это чересчур дерзкий вопрос. Неужели она одета слишком вызывающе и он догадался о ее профессии? Так или иначе, надо выиграть время. Все это стало напоминать ей забавную игру. А что ей терять?

— Почему все мужчины только об этом и думают? Он снова сложил книги в пакет.

— Секс и управление усадебным хозяйством. Не знаю, что скучней.

Что-что? Марии вдруг стало обидно. Как он смеет так отзываться о том, чем она зарабатывает себе на жизнь?! Впрочем, он ведь этого еще не знает, это всего лишь предположение — и довольно нахальное, — но и его нельзя оставить без ответа.

— А я вот считаю, что нет на свете ничего скучнее живописи. Остановленное мгновение, прерванное движение, нечто застывшее, фотография, которая никогда не будет похожа на оригинал. Мертвечина, не интересная никому, кроме самих художников, а они считают себя людьми особенными, носителями культуры и уверены, что не чета всем остальным. Приходилось слышать о Хоане Миро? Мне вот — нет, пока один араб в ресторане не упомянул о нем, но это ровно ничего не изменило в моей жизни.

Она не знала, не слишком ли далеко зашла, потому что официантка принесла коктейли и разговор оборвался — оба некоторое время не произносили ни слова. Мария думала, что ей, вероятно, пора идти, да и Ральфа Харта, наверно, посетили те же мысли. Но два бокала, наполненные чудовищным пойлом, стояли перед ними, служа отличным предлогом еще побыть вместе.

— Зачем вам эти книги?

— То есть как «зачем»?

— Я бывал на Бернской улице. Когда вы сказали, где работаете, я вспомнил, где мог видеть вас раньше — там есть какое-то дорогущее заведение. Просто, пока писал вас, мне это не приходило в голову — слишком сильный исходит от вас свет.

Пол качнулся у Марии под ногами. Впервые устыдилась она своего ремесла, хотя для этого не было ни малейших оснований — она работала, чтобы содержать себя и своих родителей. Это скорей художнику следовало бы стыдиться того, что он захаживал на Бернскую улицу: с минуты на минуту должно было развеяться очарование.

— Послушайте, господин Харт, я хоть родом из Бразилии, но живу здесь уже девять месяцев и знаю — швейцарцы очень сдержанны, потому что живут в маленькой стране, где, как только что подтвердилось, все друг друга знают и по этой самой причине не лезут в чужую жизнь. Ваши слова неуместны и неделикатны, но если целью их было унизить меня, чтобы чувствовать себя более уверенно, то вы зря потеряли время. Благодарю за анисовый коктейль — большей гадости мне пробовать не доводилось, но я все же допью. А потом выкурю сигарету. А потом встану и уйду. А вы можете убираться прямо сейчас, потому что нехорошо знаменитому художнику сидеть за одним столом с проституткой. А ведь я — проститутка. Вы это, наверно, уже поняли? Проститутка с головы до пят, до мозга костей. И не стыжусь этого нисколько. Есть у меня такое свойство — не обманывать ни себя, ни других, в данном случае — вас. Потому что вы недостойны моей лжи. Представьте, что будет, если вон тот знаменитый химик узнает, кто я такая? Она заговорила еще громче.

— Я — проститутка! И вот что я вам еще скажу; это дает мне свободу! Я знаю, что через три месяца — день в день — уеду из этой проклятой страны, уеду с большими деньгами, с фотографиями, запечатлевшими, как я стою на снегу, уеду куда более образованной, чем приехала, — теперь я разбираюсь в винах и в мужчинах,

Девушка за стойкой бара слушала ее, оцепенев от изумления. Нобелевский лауреат не обращал на происходящее никакого внимания. Но то ли от выпитого, то ли от предвкушения жизни в бразильском захолустье, то ли от радости, которую даровала ей возможность сказать, что думаешь, смеясь над осуждающими взглядами и возмущенными жестами тех, кого это шокирует, она продолжала:

— Уразумели, господин Харт? Сверху донизу, с головы до пят и до мозга костей я — проститутка! И в этом — моя гордость и мое достоинство!

Художник не шевельнулся и не проронил ни слова. Мария продолжала:

— А вы — хоть и художник, но ничего не понимаете в своих моделях. Может быть, химик, который сидит здесь, ни на что не обращая внимания, или просто спит, — это на самом деле — железнодорожник. И все прочие персонажи вашего полотна — не то, что есть на самом деле. А иначе вы никогда бы не сказали, будто видите, как исходит «особый свет» от меня — от женщины, которая, как вы только что узнали, — ВСЕГО ЛИШЬ ПРОСТИТУТКА!

Последние слова она выговорила громко и раздельно. Химик проснулся, официантка принесла счет. Ральф, не обращая на это внимания, ответил тоже медленно, отчетливо, но не повышая голос:

— Это не имеет никакого отношения к тому, чем вы занимаетесь. Я вижу свет. Свет, исходящий от человека, от женщины, которая обладает могучей волей и способна пожертвовать многим ради того, что считает для себя самым важным. Этот свет... этот свет — в глазах.

Мария была обезоружена — художник не поддался на ее провокацию. Ей хотелось верить, что он хочет всего лишь соблазнить ее и ничего больше. Она запретила себе думать — по крайней мере, на ближайшие девяносто дней, — что где-то на земле есть интересные люди.

— Ты видишь перед собой этот бокал с анисовой? — продолжал он, вдруг перейдя на «ты». — Так вот, ты только его и видишь. А я должен дойти до сердцевины того, что делаю, и потому вижу, как рос этот анис, как трепали его ветры, вижу руки, собиравшие зернышки, вижу корабль, привезший их сюда с другого континента, я чувствую все запахи и краски, которые стали частью этих зернышек, смешались с ним и в него проникли, прежде чем пригодились для изготовления настойки. И если бы я когда-нибудь задумал написать его, то запечатлел бы все это на полотне, хотя ты, глядя на него, по-прежнему считала бы, что видишь всего лишь бокал анисовки.

И точно так же, когда ты смотрела на улицу и думала — я знаю, что думала, — о Дороге Святого Иакова, я нарисовал твое детство, твои отроческие годы, твои несбывшиеся, оставшиеся в прошлом мечты, и новые мечты, и твою волю — она-то больше всего меня и занимает... Когда ты смотрела на мою картину...

Мария открыла ворота крепости, хоть и знала, что отныне вряд ли сможет закрыть их.

—...я видел этот свет. Хотя передо мной была всего лишь женщина, похожая на тебя.

Вновь повисло тягостное молчание. Мария взглянула на часы.

— Через несколько минут мне надо уходить. Почему ты сказал, что секс — это скучно?

— Ты должна это знать лучше, чем я.

— Я это знаю, потому что это — моя работа. Я делаю это каждый день. Но ты — ты мужчина, тебе тридцать лет...

— Двадцать девять.

— Ты молод, привлекателен, знаменит, тебя должны еще интересовать такие вещи, и тебе незачем ходить на Бернскую улицу, чтобы найти себе подругу.

— Нет, есть зачем. Я спал кое с кем из твоих коллег, но не потому, что мне сложно найти подругу. Мне сложно с самим собой.

Мария вдруг почувствовала, как кольнула ее ревность, и сама удивилась этому. Но теперь ей и в самом деле пора было идти.

— Это была моя последняя попытка. Теперь — все, — и он начал собирать разбросанные по полу кисти и краски.

— У тебя что-нибудь не в порядке?

— Все в полном порядке. Неинтересно. Невероятно!

— Заплати по счету. Давай пройдемся. На самом Деле я думаю, что многие испытывают то же, что и ты, просто никто не произносит это вслух, — и мне хочется поговорить с таким искренним человеком.

Они зашагали по Дороге Святого Иакова вверх, потом вниз. Дорога вела к реке, река — к озеру, озеро — к горам, горы — к затерянному в Испании селенью. Мимо шли прохожие — возвращались с обеденного перерыва клерки, мамаши катили коляски с детьми, щелкали фотоаппаратами туристы, снимая друг друга на фоне величественного каскада воды посреди озера, сновали восточные женщины в покрывалах, бежали трусцой юноши и девушки — и все они отправлялись в паломничество к этому мифическому городу под названием Сантьяго-де-Компостела, которого, может быть, и вовсе не существует. Может быть, это просто легенда, в которую необходимо верить, чтобы в жизни человеческой появился хоть какой-то смысл. И по запруженной народом Дороге Святого Иакова шли в числе прочих длинноволосый мужчина с тяжелым этюдником на плече и девушка чуть помоложе с пакетом, где лежали руководства по управлению усадебным хозяйством. И ни ему, ни ей в голову не пришло спросить, почему и с какой стати пустились они в это странствие вместе — получилось это само собой, будто ничего естественней и быть не могло, ибо он знал о ней все, она же о нем — ничего.

И по этой самой причине она решилась спросить -она теперь обо всем спрашивала. Поначалу он отмалчивался, отнекивался, но Мария знала в совершенстве, как добиться своего от мужчины, — и добилась, и он рассказал, что в свои 29 лет был женат дважды (это ли не рекорд?!), что много странствовал по свету, что знаком с королями и кинозвездами, что родился в Женеве, а жил в Мадриде, Амстердаме, Нью-Йорке и в Тарбе, маленьком городке на юге Франции, который не значится ни в каких путеводителях, но мил ему, потому что расположен у подножья гор и потому что жители его — люди удивительно сердечные.

Открыли его талант, когда художнику было 20 лет: один крупнейший коллекционер и, как теперь принято говорить, «арт-дилер», оказавшись в его родном городе, случайно зашел пообедать в японский ресторан, где выставлены были р