После империи

«Век империй» завершился полным распадом колониальной системы после Второй мировой войны. Одна из причин в том, что от колоний в конце концов отказались сами метрополии: в новой обстановке это оказалось слишком хлопотным и невыгодным делом. Но основная причина в драматической борьбе, которую вели колонизированные народы (это также влияло на снижение экономической эффективности колониализма). Причина также и в том, что исчезла прежняя культурная легитимация империализма, выполнявшая важную функцию поддержания самой идеи империи — растущая критика практики империализма внутри самой метрополийной культуры.

Правда, последствия деколонизации оказались не столь радужными, какими они казались жителям бывших колоний поначалу. Освободившиеся страны охватила волна ярого национализма, а подчас и расизма (поскольку политическая и вооруженная борьба шла под лозунгами национального государства), практически во всех странах расцвела коррупция и, несмотря на помощь мирового сообщества и различных благотворительных организаций, накопилось громадное количество острейших социальных проблема. Где-то к власти пришли откровенные диктаторы, где-то страны раздирает острейшая междоусобица (сразу после ухода англичан Индия раскололась на две страны, а в скором времени — уже на три). Все это давало немало аргументов сторонникам империализма. Однако обескровленный Запад уже не имел достаточно сил поддерживать колониальный порядок и процесс крушения империй оказался необратимым.

 

Альтернативой империализму выступила хоть и в теоретическом отношении рыхлая, но в целом вызывавшая симпатии доктрина мультикультурализма. Стратегия мультикультурализма — попытка принципиального ухода от имперской позиции — нет иерархии культур, все культуры равноценны, включая и родную. Однако в последние десятилетия и эта позиция явно начала давать сбои, что в итоге позволило и Ангеле Меркель в Германии, и Дэвиду Кэмерону в Англии говорить даже о крахе мультикультурализма.

 

Но оказалось, что последствия события империи более обширны, чем это можно было себе представить на первый взгляд. Дело в том, что несмотря на то, что в теоретическом отношении концепция эволюционизма была давно подвергнута глубокой критике, она все еще продолжает жить в сознании западного человека (что, например, выражается в известном, хотя и не состоявшемся, тезисе о «конце истории»).

Эволюционизм как теоретическая концепция в области культурной антропологии связан прежде всего с именами Э.Тайлора и Генри Льюиса Моргана. По аналогии с эволюционной теорией Дарвина, которая сводила все громадное многообразие видов живого и их изменений к действию сравнительно небольшого числа факторов эволюции, все поразительное многообразие культурного процесса, открывшееся перед европейской культурой в ходе освоения мира в эпоху империй, также сводится к ограниченному числу принципов. Прежде всего, это утверждение о принципиальном психо-генетическом единстве всех этносов (что было, безусловно, весьма либеральной и прогрессивной идеей и было направлено против расизма) и вытекающем отсюда утверждении о том, что и путь культурного развития, которые эти народы проходят, также принципиально один и тот же. Развитие по такому пути описывается известным законом трех стадий развития – от дикости через варварство к цивилизации. Самым же важным для нас в данном контексте является то, что и конечная цель такого культурного развития в всех в принципе одна и та же – достижения стадии цивилизации. Однако, хотя все народы проходят одно и те же стадии, скорость и темпы этого прохождения могут быть разными. Некоторым этносам может по тем или иным причинам «не повезти», и они застрянут на какой-то стадии дольше других.

В этой перспективе европейская цивилизация выступает как всеобщий образец. Только нам повезло пройти этот культурно-исторический путь быстрее всех и до конца.

Конечно, это чистой воды европоцентризм. Но, как я уже говорил ранее, западная культура не видела в этом особой беды. Ведь именно она представляет собой магистральный путь развития человечества. Именно из таких позиций развивались на только идеологическое и политическое сознание, но даже европейская метафизика. Когда Кант, например, развивает свои представления об основаниях нравственности, он говорит от лица — даже не человека и человечества в целом, но «всех разумных существ» — хотя, конечно, остается при этом именно европейским мыслителем.

С теорией эволюционизма конкурировали многие другие концепции, и в своем исходном виде она — достояние истории науки. В интересующем нас аспекте самое главное в ней — представление об общей конечной цели культурного развития всех этносов и культур, которое в наиболее полном виде воплощено только в западной цивилизации. И именно это представление обладает поразительной живучестью и даже самочевидностью разнообразных сферах жизни западного общества. Именно в этой же области последствия распада имперской системы преподнесли западному обществу неожиданный сюрприз.

 

Империи глобализировали мир и сдвинули казавшиеся прежде незыблемыми пространственные границы. И если прежде важнейшей чертой в осознании Востока была его удаленность (что и делало его в значительной мере, несмотря на его ориентализацию ориентализмом, в целом безопасным), то активизм Запада, воплотившийся в масштабных имперских проектах, эту удаленность снимает. Как выяснилось, это нужно понимать в буквальном смысле. Перестав быть чем-то предельно далеким, Восток пришел в сердце Европы и представляет для нее самой если и не опасность, то серьезный вызов, на который стареющая западная цивилизация, похоже, не может найти адекватный ответ. Я, конечно, имею в виду проблему миграции населения бывших колоний в метрополии.

Количественный аспект соотношения белых людей и туземцев, о котором Саид постоянно упоминает при характеристике образа Востока в ориентализме, имеет еще и то теперь уже совершенно явное следствие, что кардинальным образом различаются типы динамики народонаселения в обществах западной цивилизации и всего остального мира. С одной стороны — низкая рождаемость, но и низкая смертность и высокая продолжительность жизни, что в итоге приводит к так называемому «постарению» населения (aging). С другой стороны — высокая рождаемость, но и высокая смертность, особенно в детском возрасте, низкая продолжительность жизни. В итоге это дает преобладание молодого населения. В последние годы этот вопрос живо обсуждается — и теперь уже не только применительно к ядру западного мира, но и к его маргинальным областям, таким как Россия. Несколько утрируя, можно сказать, что развитая западная цивилизация оказывается в итоге «не совместимой с жизнью», поскольку все менее способна воспроизводить себя в демографическом и антропологическом смысле. Напротив, «варварская» (или уж, по крайней мере, значительно менее цивилизованная) культура Востока в этом смысле вполне живая и воспроизводит себя демографически куда более успешно. Нет необходимости развивать эту тему подробнее. Отметим только, что масштаб и сила инерции этих процессов насколько велики, что даже если какому-то правительству удастся найти эффективные средства стимулирования рождаемости (прежде всего носителей европейской уклада жизни), этнический состав Европы в ближайшие 30 лет не может не измениться. А это также означает (конечно, не автоматическим образом) изменение и культурных ориентаций. Мне хотелось бы в максимальной степени избежать политических и идеологических оценок этого обстоятельства и взять его как просто как фундаментальный факт.

По аналогии с известной античной поговоркой «все хотят быть счастливыми», западное общество было уверено, что все хотят жить так, как живет оно. Только не у всех получается. Если предоставить людям такую возможность, они, конечно же, выберут западный образ жизни с его комфортом и уважением прав личности, поскольку именно он в наибольшей степени соответствует сущности человека. Но для этого нужно повторить жизненный ход западного человека: сначала много и старательно учиться, потом много работать, чтобы сделать карьеру и заработать себе на достойную пенсию.

В качестве теоретического обоснования альтернативы империализму развернулась несколько рыхлая концепция мультикультурализма, что предполагало широкую толерантность к Другому, в действительности понимаемую прежде всего как индифферентность.

Европа выстрадала идею толерантности в кровавых реформационных войнах как чуть ли не единственное условие выживание. Толерантность ближайшим образом понималась как индифферентность, невмешательство в устройство интимного духовного мира Другого, пока это непосредственно не затрагивает меня. Однако, там, где заканчивается сфера индифферентности, там дает сбой и мультикультурализм. Поскольку никакой «закультурной» и «внекультурной» позиции нет, в конечном счете конкуренция картин мира и соответствующих им цивилизационных стратегий неизбежна. Взаимодействие культур — это силовой (но вовсе не обязательно насильственный!) процесс, где предпочтительность той или иной фундаментальной картины мира доказывается успехом действующей на ее основе культуры. Впоследствии толерантность была подкреплена масштабной секуляризацией западного общества. Не-западные общества не прошли секуляризацию и, соответственно, не имеют опыта толерантности. В категориях западной культуры многие действия выходцев из не-западных культур выглядит как своего рода «запрещенный» ход, вся некорректность которого может быть описана формулой «В чужой монастырь со своим уставом не ходят». Но они именно пришли на территорию, которую западное общество считает своей, и фактически отказываются принимать сложившиеся нормы поведения. Несмотря на всю толерантность мультикультурного общества, такая позиция все чаще расценивается как интолерантная.

В полном соответствии со скрытым эволюционизмом, позиция Другого воспринимается как собственное далекое прошлое европейцев, стадия, которую мы уже давно оставили позади. И если к тому обстоятельству, что носители такого рода ценностей живут рядом с нами можно относиться толерантно, то уж к активному требованию полностью уравнять их по всем параметрам уже сложнее — ведь это равносильно требованию, чтобы мы вернулись в наше далекое прошлое. С какой стати?

Одним из главных культурных достижений общества модерна был принцип развития личности, принцип индивидуализма: самое главное событие в жизни человека — это всемерное развитие и реализация собственной личности. Это первейший долг каждого человека перед самим собой. Именно этот принцип лежит в основе либерализации жизни общества и женской эмансипации. Хотя и косвенным, но вполне закономерным следствием принципа индивидуализма является и повсеместное снижение рождаемости в западном обществе. Каждая женщина должна состояться прежде всего как личность, получить образование, реализовать себя, сделать карьеру, обрести экономическую состоятельность. И только во вторую очередь — обрести радости материнства.[10] Эта тенденция — проявление глубинных и сущностных тенденций общества модерна, и потому вряд ли удастся хоть сколько-нибудь значительно поменять ситуацию при помощи материальных стимулов (что, конечно же, никак не отменяет необходимости помощи семье). В среде выходцев из не-западного мира женщина занимает совершенно иное место и сохранение прежних уровней рождаемости вполне естественно. А если к этому добавить западную систему социальной помощи, то ясно, что носители традиционных ценностей оказываются в гораздо более выгодном положении. Долгое время казалось, что само пребывание в современном обществе должно выполнить роль «плавильного котла» и разложить традиционные ценности. Но действительность оказалась сложнее.

 

Пожалуй, наибольшим сюрпризом для Европы стала даже не куда меньшая толерантность представителей иных культурных ориентаций, сколько вообще тот факт, что они не стремятся жить так, как живут европейцы. И речь идет не только и не столько о нормах бытового и повседневного поведения (пресловутые хиджабы и жертвоприношения животных в совсем уже непривычных для, например, москвичей местах), сколько о том, что не столь уж привлекательными оказались базовые для всей цивилизации модерна ценности: рационализация жизни, ее секуляризация, разрушение групповой солидарности в пользу индивидуализма. Выясняется, что образованный, заботящийся о себе и культивирующий собственную личность европеец, даже при поддержке всей мощи государственного аппарата, по сути не может ничего противопоставить групповой солидарности и клановости выходцев из не-западного мира. Крепкая и сплоченная группа или община пусть даже личностно не очень развитых людей все чаще оказывается сильнее рыхлого сообщества изощренных и высокообразованных индивидуалистов. И в этом серьезный вызов основам западного общества.

 

Важную роль в этом процессе играет и «усталость» собственно европейской цивилизации модерна, выразившейся в ситуации постмодерна с его отказом от больших нарративов (Лиотар). Итогом критики постмодернизма стало нарастание релятивизма и ощущения слабости базовых ценностей — что никоим образом не говорит о «вреде» постмодернизма, а только о его межеумочном характере, о том, что прежний значительный цивилизационный период близится к завершению, а относительно нового этапа (и его возможности) никакой ясности нет. Восток в этой вновь обостряющейся оппозиции оказывается менее рациональным и менее критичным, но теперь уже более активным и более жизнестойким.

Поразительный и парадоксальный результат: Запад, добившийся доминирования именно благодаря силе и энергии своих культурных предпосылок, в ходе их реализации, разработки и промысливания все более и более истончает свой дух и сваливается в пучину релятивизма. Точно так же, как в свое время Запад победил в очном столкновении за счет того, что оказался «энергийнее» Востока, так теперь Восток оказывается «живее», чем стремительно утрачивающий жизненный импульс Запад.

В итоге оказывается, что он не в состоянии дать адекватный по силе ответ на вызов тех противостоящих ему ценностей, которые с точки зрения более ранних стадий проекта модерна выглядели как устарелые, предельно негибкие и догматичные. Их вызов — не в степени спекулятивной изощренности и техническом совершенстве, а в элементарной твердости. Восток с точки зрения Запада все еще выглядит как его собственное отдаленное прошлое — но такое прошлое, которое именно в силу присущей ему инертности сохранило одно очень важное достоинство: твердость и убедительную силу. В этом смысле в истории никакая проблема не может считаться окончательно решенной, и никакой соперничество и противостояние — разрешенным раз и навсегда. История — навеки открытый процесс, имеющий лишь локальные решения. Ровно поэтому и вопрос эпистемологического соотношения Запада и Востока — так же не может считаться закрытым. Важно только понимать это, и не упиваться своей победой (эпистемологической), понимая, что и она вполне может оказаться преходящей.

 

 

Но если не толерантность — тогда что? Конфронтация и рост национализма? Мы видим, что практически по всему западному миру проходит волна роста популярности правых и националистических сил. Но ссориться с исламом было бы большой ошибкой, в особенности учитывая демографическую динамику его приверженцев. Как, впрочем, и принять пресловутую «риторику вины». Надо договариваться. Собственно, именно к этому призывает Э.Саид: необходимо уходить от конфронтационной логики как с одной стороны, так и с другой. Просто по той причине, что победа любой из сторон может оказаться пирровой. Но для этого необходимо вновь найти свою идентичность, утрату которой так явственно демонстрирует постмодернизм.

Таким образом неожиданные отдаленные последствия имперского предприятия и вызываемой им глобализации жизни несут в себе отчетливую и вполне реальную угрозу самим бывшим метрополиям. Так насколько вообще была оправдано имперское предприятие? Конечно, люди «века империй» решали свои задачи и думать не думали о наших проблемах. Но, коль скоро эта тема все еще не ушла окончательно, может ли мы оценить ее в исторической перспективе? Ответ дать нелегко. Имперская тема вновь выходит на первый план истории Запада, правда, теперь в «перевернутом» виде. Мы еще раз убеждаемся, что в истории нет раз и навсегда установленных истин, но все может повернуться по-иному.

 

[1] См. Саид Э. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский Мiръ, 2006.

[2] Orwell, George. Marrakech // A Collection of Essays. New York: Doubleday Anchor Books, 1954. P. 187. См. Саид Э. Ориентализм. С. 388.

[3] Саид Э. Ориентализм. С. 92.

[4] Саид различает терминологически запад и восток в пространственном, географическом смысле (East--West) и Восток и Запад как культурные конструкты (Orient--Occident).

[5] Как оказывается, это даже не имя собственное, а, скорее, обозначение статуса этой женщины

[6] См. Ориентализм. С. 513.

[7] Ориентализм. С. 501.

[8] Именно таким путем идет Рут Бенедикт в своей ставшей классической работе «Хризантема и меч», выстраивая соответствия между различными видами морального долга (гиму и гири, и их вариации) и совершенно, казалось бы, далекой сферой отношений в американской культуре – сфере денежных обязательств. Выстроив такого рода правила перехода можно определенным образом транспонировать, как говорят музыканты, схемы отношений, свойственные одной культуре, в схемы другой. (см. Бенедикт Р. Хризантема и меч. СПб.: Наука. 2004.)

[9] См. ал-Джабарти, 'Абд ар-Рахман. Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий. т. 3, ч. 1. Египет в период экспедиция Бонапарта (1798–1801). М.: Изд. восточной лит-ры, 1962. С. 49.

[10] Уже давно посчитано насколько сокращает ожидаемое число детей у женщины каждый год высшего образования.