Функциональные модальности языка.

Высший полюс реализации творческого потенциала языка являет собой национальная литература, а в ней в первую очередь - философия, проявляющая базовые рациональные возможности понимания человека и мира, и поэзия, углубляющая и утончающая чувственно-эмоциональное восприятие мира. Этот высший уровень конкретно-исторического бытия языка мы именуем креативной функциональной модальностью.

Термин “модальность” означает здесь качественную характеристику функциональных проявлений языка (коммуникативных и познавательных), выражающуюся в их способности оказывать а) креативное (творческое); б) стабилизирующее;или в) подавляющее (репрессивное) воздействие на языковое сознание индивидов, на их мировосприятие.

Творческое воздействие языка на сознание его конкретных носителей связано со способностью национальной словесности открывать новые горизонты бытия и стимулировать духовный рост личности. В свете этого главная культурная задача и социальная “польза” национальной литературы состоит в том, чтобы возделывать, “обживать” поле сокрытых (до поры) смыслов, которое потенциально доступно языковому обнаружению (выражению), но актуально не реализовано в языковом сознании конкретной национально-языковой общности людей. Яркий, точный и насыщенный смыслами язык способен не только стимулировать развитие интеллектуальных творческих способностей, но оказывать позитивное воздействие на нравственное сознание и эстетические качества личности. Недаром с давних времен известна поговорка, что “доброе слово и злых делает добрыми, а злое слово и добрых делает злыми”.

Не вызывает сомнений, что конкретно-историческое языковое сознание нации всегда относительно устойчиво, особенно в рамках одного поколения людей, где наиболее четко прорисовывается единство культурных доминант и предпочтений (значимых акцентов в мировидении). Этот относительно статичный, типизированный смысловой образ реальности организуется адаптивно-стабилизирующей функциональной модальностью языка, суть которой заключается в обеспечении устойчивости и экономности коммуникативной и познавательной деятельности в социуме. Непосредственным проявлением адаптивной модальности языка является сознательное или, что случается чаще, бессознательное пользование заведомо ограниченным набором терминов и стилистических фигур речи как рационально истолкованных (например, научные и профессиональные терминологические системы), так и не определенных, но интуитивно ясных (слова обыденной речи). Изучение адаптивно-стабилизирующего аспекта бытия языковой реальности, наиболее зримо воплощенного в повседневной коммуникации, тесно связано с такими группами проблем как: сосуществование коммуникативных стилей; возникновение и организация дискурсивных мифологем; существование внутри общенационального языкового сознания разнообразных специфических “коммуникативных обычаев”, задающих бессознательно действующие пропорции говоримого и умалчиваемого; наличие языковых “предрассудков”, “дирижирующих пониманием”[697] и т.д.

Вне стабилизирующего адаптивного фактора общение и познание в обществе были бы серьезно затруднены. Однако последнее отнюдь не свидетельствует о необходимости доминирования данной модальности в языковом сознании вообще. Когда “цели легкости истолкования предпочитаются остальным положительным моментам языка”, тогда “уменьшается необходимость в напряжении ума”, - писал еще В. Гумбольдт[698]. В результате, значение отдельных элементов языка (как правило наиболее творческих!) все более затемняется, и на место воображения и фантазии встает привычность употребления, приводящая “к неизбежному отвлечению от деталей языкового устройства”[699]. Формирование языковых стереотипов приводит не только к обеднению языка, но и к подавленности языкового сознания, поскольку язык начинает выполнять роль “социального фильтра” (Э. Фромм)[700], тормозящего осознание множества размышлений и переживаний, выходящих за рамки общепризнанного.

Такова репрессивная модальность языка, проявляющаяся равно и в актах коммуникации, и в познавательной деятельности. Ее суть в том, что привычность словесных формулировок постепенно приводит к ограниченности и зашоренности сознания людей. Более того, этот язык будней - привычный и простой - начинает воспитывать сознание своих реципиентов, навязывая им посредством расхожих языковых штампов определенную “схему дозволенных мыслей”. Так формируется, по меткому определению английского поэта и литературного критика Т.С. Элиота, “коллективное неосознанное чувство здравого смысла”[701]. На вышеозначенной способности языка подавлять сознание своих носителей, создавая иллюзию понимания в обход творческого осмысления происходящего, базируются технологии идеологического манипулирования массовым сознанием.

Современная массовая культура почти целиком построена на принципах репрессивного дискурса, ибо ориентирована не столько на удовлетворение “культурных” потребностей, сколько на целенаправленном формировании этих потребностей, причем с несомненной тенденцией к их примитивизации и унификации. В рамках этой “культурной” стратегии весьма удобным средством формирования общественного мнения и потребительского спроса является языковой по своей сути феномен искусственной стимуляции “пред-ожидания”. Суть его в том, что посредством определенных риторических приемов сначала ненавязчиво создается “ситуация ожидания”, т.е. интерес потребителя культурной информации с самого начала направляется к какой-то одной (идеологически выгодной) стороне проблемы. Затем эта искусственно созданная познавательная неопределенность (а по сути интрига) “благополучно” разрешается. Современный голландский исследователь “макростратегий” понимания Т.А. ван Дейк, анализируя структуру новостей в периодических изданиях, замечает на базе большого количества материала, что в начале идеологически особенно важных информационных сообщений всегда дается резюме. Оно содержит общую оценку событий (включая мнения “специалистов”) и задает тему (обычно разворачивая предысторию происходящего), занимая как минимум половину, а то и 2/3 объема информационного выпуска. И лишь в конце с выборочным умолчанием излагается сама информация, восприятие и оценка которой большинством читателей уже вряд ли будет существенно разниться от того, что им хотели внушить[702]. Этот риторический прием использовался еще греческими софистами. Например, Сократ, разбирая вместе с Федром в одноименном диалоге Платона софистические уловки ритора Лисия, отмечает, что тот начинает свою речь с конца, давая наводящее определение того предмета, о котором еще только будет идти речь[703]. Суть такого красноречия Сократ справедливо усмотрел в обмане и добавил дальше, что для большей эффективности такого обмана ритор должен изучить природу человеческой души - ее склонности и предубеждения, - чтобы с наибольшей легкостью обманывать там, где люди “блуждают без дороги”[704]. Этот ироничный (даже саркастичный) совет Сократа относительно того, как лучше манипулировать сознанием реципиентов, нашел “адекватное” воплощение в информационных стратегиях с самого начала их возникновения [705].

Риторическим приемам, наиболее распространенным в современной общественно-политической речи, посвящены многие научные исследования в лингвистике, семиотике, психологии, философии и политологии. Ученых интересует, главным образом, сущность тех языковых выразительных средств и приемов (фонологических, синтаксических, семантических, стилистических), которые являют в действии репрессивную силу языка, зачастую не просто навязывая реципиентам правильное мнение, но последовательно внушая его[706]. Цель такого суггестивно-репрессивного воздействия несокрыта и отмечается всеми исследователями. Она состоит в том, чтобы “воспитать” массовое сознание в рамках системы социальных мифологем, удобной для политики правящей “верхушки”. Первостепенная задача такого “воспитания” - усыпить (а в перспективе - убить) критическую мысль, что осуществляется вышеописанным древним риторическим приемом “настраивания” восприятия.

Из вышесказанного следует, что репрессивная функциональная модальность языкапрямо противоположна креативной его модальности. Тем не менее их нельзя однозначно соотносить с отрицательными и положительными оценками. Оценочное разделение здесь преимущественное, но не абсолютное, поскольку репрессивность может иметь в определенных контекстах положительное значение в качестве стабилизирующего, адаптивного фактора. Во-первых, она является необходимым моментом коммуникативного взаимодействия, обусловливая саму возможность наличия устойчивых языковых норм. Во-вторых, нормативность значений создает устойчивость “жизненного мира” индивида, что является важным фактором психологического равновесия. В-третьих, использование репрессивного потенциала языка может быть полезным в плане подавления агрессии отдельных преступных индивидов или маргинальных социальных групп, разрушающих социальный мир и согласие в обществе.

Креативный потенциал языка, в свою очередь, может выступать отрицательным, дестабилизирующим фактором, препятствующим взаимопониманию. Ярким примером здесь могут служить некоторые произведения современной художественной литературы (типа “Поминок по Финнегану” Д. Джойса), а также некоторые философские тексты, трудные для понимания в силу того, что их авторы в поисках адекватных выразительных средств слишком увлекались “игрой” с языком. В последнем случае иллюстративным является феномен “заразности” стиля, когда язык такого “мастера слова” вызывает лавину дилетантских подражаний.

Традиция противопоставления двух модальностей (сил, потенций) языка, связанных со способностью слова оказывать воздействие - творческое или авторитарное - на душу воспринимающего, уходит корнями в глубокую древность.Уже первые античные риторы - софисты, способные, как известно, с равной убедительностью доказывать противоречащие друг другу утверждения, - основывали это свое умение на неоднозначности слов языка. Последующая традиция европейской риторики продолжала изучать “средства вербального влияния на психику и поведение человека”[707]. Цели всех этих риторик были однозначно манипуляторские, в результате чего воздействующие силы языка в риторике и близких к ней дисциплинах исследовались односторонне - лишь в репрессивном аспекте. Способность же языка оказывать творчески-стимулирующее воздействие на сознание слушающего в чаще всего даже не замечалась, поскольку большинство ученых придерживалось утилитаристских взглядов на сущность языка[708].

Эти взгляды сохранились впоследствии в позитивистских и структуралистских концепциях языка (Соссюр, Витгенштейн, Куайн), в разнообразных вариантах теории лингвистической относительности (Уорф, Мюльдворф, Сэпир, Хоккет и др.), в ряде современных герменевтических концепциях (например, в концепциях “языкового априори” Апеля, Кольба). Последние верно оценил Я.Г. Фогелер: “…Отныне философы-герменевтики связывают язык не столько с мыслью, сколько с манипуляцией над мышлением, и ищут пути уже не столько для раскрытия “ценных тайн” языка, сколько для спасения сознания от идеологии, а значит, от языка”[709].