Глава 7. НАСТУПЛЕНИЕ НА РЕЛИГИЮ

В исторических исследованиях, посвященных русской революции, религии отводится несоразмерно малое место. У.Г.Чемберлин отводит этой теме менее пяти страничек из своей почти тысячестраничной книги. Другие ученые (например, Шейла Фитцпатрик и Леонард Шапиро) и вовсе обходят ее молчанием. Такое отсутствие интереса к религии может быть объяснено только крайней нерелигиозностью современных историков. Однако, как бы далеки от религии ни были исследователи, для народа, сделавшегося предметом их исследований, религия имела первостепенное значение: с этой точки зрения, можно сказать, что население Советского Союза — христиане, евреи или магометане — жили согласно категориям Средневековья. Для них культура означала религию — не только веру в Бога, но и — в особенности — религиозные ритуалы и праздники: крещение, обрезание, конфирмация, исповедь, отпевание, Рождество и Пасха, Йом-Кипур, Рамадан и т.д. Их жизнь обращалась вокруг дат церковного календаря, не только потому, что они вносили свет в их безрадостное и сумрачное существование, но и возвращали даже самым жалким из них чувство собственного достоинства в глазах Бога, для которого все люди равны. Большевики обрушились на религиозную веру и практику с яростью, невиданной со времен Римской империи. Их агрессивный атеизм ранил народную душу гораздо болезненней, чем подавление политического несогласия или введение цензуры. Если забыть об экономических трудностях, ни одно деяние Ленина не принесло больших страданий населению в целом, так называемым «массам», чем профанация их религиозных убеждений, закрытие церквей, синагог, мечетей и преследование священнослужителей. Хотя по причинам, которые будут изложены ниже, православная церковь несла на себе самое тяжкое бремя гонений, но не обошли они стороной и иудаизм, и католичество, и ислам.

Политика большевиков в отношении религии имела два аспекта: культурный и политический. Как и все социалисты, они считали религию пережитком прошлого, препятствием на пути прогресса. С присущим им рвением они пытались искоренить это явление путем «научного» просвещения и методом принижения религии, выставляя ее в смешном и нелепом свете. Крайне враждебное отношение русских социалистов к религиозному чувству объяснялось тесной связью православной церкви с царизмом и упрямым обскурантизмом. Уже в 70-е годы прошлого века русские радикалы в своей пропаганде уделяли большое внимание борьбе с религиозными «предрассудками», видя в них главное препятствие стремлению поднять на борьбу широкие массы: воинственный атеизм явился связующим началом для различных групп интеллигенции¹.

Однако относительно методов борьбы с религией среди большевиков не было единого мнения. Самые прямолинейные атеисты считали, что следует вести открытое, широкое наступление с использованием всех доступных средств, в особенности представляя церковь в смешном и неприглядном виде; более изощренные, следуя французской пословице, что нельзя разрушать, ничего не предлагая взамен, хотели вознести социализм до подобия религии.

Последние видели в религии искреннее, хоть и ошибочное, стремление человека к духовности, которое должно быть удовлетворено тем или иным образом. Луначарский, главный сторонник этого взгляда, писал в работе «Религия и социализм», что человек нуждается в таинственном и душевном рвении. Квинтэссенцию религиозной веры нужно искать в отношениях человека с природой. В ходе эволюции человек постепенно освободил себя от бездумного подчинения природе, представлявшейся ему игрушкой в руках богов или Бога, и с помощью науки обрел господство над ней. В начале 1900-х годов идеи Луначарского легли в основу движения, получившего название «богостроительства», которое стремилось заменить традиционную религию людской солидарностью, а объектом поклонения должно было быть само человечество. Исходя из этих предпосылок, Луначарский в качестве наркома просвещения разработал изощренную стратегию:

«Религия, как гвоздь: если бить ее по шапке, то она входит все глубже... Тут нужны клещи. Нужно обхватить религию, зажать ее снизу, не бить, а устранять, выдергивать с корнем, и это может быть сделано только научной пропагандой, моральным и художественным воспитанием масс»².

По большей части антирелигиозная кампания в 20-е годы велась большевиками именно такими методами, предлагая в качестве альтернативы религии науку и вырабатывая коммунистический суррогат культа со своими собственными божествами, святыми и ритуалами. В некоторых официальных заявлениях открыто подтверждались функции коммунизма в качестве субститута религии, как, например, в декларации, определявшей цель антирелигиозного воспитания как «замену веры в Бога верой в науку и машину»³.

Более суровую линию атеизма проводил Емельян Ярославский, призывавший к лобовой атаке на религию на том основании, что она есть не что иное, как темный предрассудок, используемый правящим классом. Троцкий, на которого Ленин в 1922 г. возложил ведение антирелигиозной кампании, по-видимому, разделял эти взгляды*.

* И Троцкий, и Ярославский были евреями. Заметная роль евреев в антирелигиозной кампании, проводившейся советской властью, заставила подозревать, что она была частью извечной, хорошо продуманной «войны» евреев с христианством. Это утверждение, однако, упускает из виду тот факт, что и отправление обрядов иудаизма и «культовые учреждения» не являлись исключением и подвергались не меньшим гонениям: более того, надо отметить, что коммунисты-евреи выказывали особое рвение в преследовании своих верующих соплеменников.

Ленин с неприязнью относился к идее «богостроительства», ибо тоже полагал, что религия есть опора классового общества и орудие эксплуатации. Он не верил, будто научная пропаганда сама по себе способна покончить с религией⁴, и в силу этого отдавал предпочтение бескомпромиссному подходу Емельяна Ярославского. Вместе с тем, как всегда руководствуясь в первую очередь политическими соображениями, пока шла гражданская война, он не хотел излишне настраивать против себя церковь с ее стомиллионной армией верующих. Поэтому широкое наступление на религию он откладывал вплоть до 1922 г., пока наконец большевики не обрели полное господство в стране. И тогда он объявил, как он полагал, последний и решительный бой церкви.

Как и интеллигенция вообще, большевики полагали, что с развитием экономики и распространением знаний религиозная вера дрогнет и отступит. Ее окончательный крах есть лишь вопрос времени.

Иначе обстояло дело с религиозной организацией, то есть церковными учреждениями, ибо в однопартийном государстве, стремящемся к установлению своей монополии на любую организованную деятельность, существование института духовенства, независимого от партийного контроля, было неприемлемо. Это в особенности касалось православной церкви, которая отвечала духовным запросам трех четвертей населения и была «последним обломком политической организации побежденных классов, сохранившейся еще как организация»⁵.

Действительно, симбиоз церкви и государства в дореволюционной России напоминал то, что наблюдалось в Средние века в Европе, «когда церковь и государство были одно то же, и церковь предоставляла идеальную основу для светского правления. Поэтому, если революция серьезно намеревалась покончить со старым режимом, она должна была покончить и с церковью. Она не могла удовлетвориться свержением царя — высшего символа светской власти, — прежде и важнее всего было подорвать саму основу, на которой стояла до сих пор Россия»⁶.

Обострение отношений между церковью и государством, начавшееся немедленно после октябрьского переворота и достигшее апогея в 1922 г., принимало самые разные формы. Отмена государственных субсидий, конфискация церковного имущества, запрет на получение вознаграждения за отправление церковных треб оставили духовенство без средств к существованию. Церкви и монастыри были осквернены и употреблены на хозяйственные нужды новой власти; не избежали такой участи, хоть и в меньшем масштабе, синагоги и мечети. Священнослужителей всех конфессий (кроме мусульман) лишили гражданских прав и подвергали преследованиям и позорным судам, которые для многих оборачивались тюрьмой, а подчас и расстрелом. Религиозное воспитание запрещалось, и его место заняла атеистическая пропаганда, развернувшаяся в школах и молодежных организациях. Церковные праздники уступили место государственным, то есть коммунистическим.

Членам коммунистической партии вменялось в обязанность принимать активное участие в атеистической пропаганде и возбранялось, под угрозой исключения, участвовать в церковных обрядах, включая крещение и венчание⁷.

В царской России православные иерархи, как члены господствующей церкви, пользовались уникальными привилегиями. Им одним было дано право обращать в православие и запрещать переход в иные конфессии. Православная церковь пользовалась государственными дотациями. Накануне революции в России было около 40 000 приходов и более тысячи монастырей. А духовенство, «черное» (монашествующее) и «белое» (приходское), насчитывало 145 тыс.⁸.

Православная церковь была так тесно связана с монархией и так далека от политической жизни, бурлившей в стране, что отречение Николая II застигло ее врасплох и повергло в недоумение. Первым побуждением церкви было не замечать Февральской революции: в храмах продолжали служить молебны во здравие царя. По отношению к Временному правительству церковные иерархи сохраняли недружелюбный нейтралитет, который перерос в открытую враждебность к тому моменту, когда правительство пало. Единственную поддержку от церкви правительство видело со стороны богословов-реформаторов и того меньшинства приходского духовенства, которое приветствовало ослабление уз, связывающих церковь с государством⁹.

Хотя Временное правительство обращало мало внимания на церковные дела, его законодательная деятельность вела к понижению прежнего высокого статуса церкви в государстве. В июне 1917 г. оно упразднило пост обер-прокурора Святейшего Синода, учрежденный Петром Великим при отмене патриаршества. Эти меры приветствовали и консервативно, и либерально настроенные церковнослужители, которые уповали на созыв собора для реорганизации церкви. Менее благосклонно духовенство отнеслось к другим шагам правительства. В июле оно провозгласило равенство всех вероисповеданий, что лишало православное духовенство его привилегий. Далее последовал закон, передававший все школы, состоящие на государственном обеспечении, включая и те, которые находились в ведении церкви, под юрисдикцию министерства образования; затем вдвое сократились государственные субсидии церкви. Особенное недовольство духовенства вызвал указ правительства, упразднявший обязательное изучение катехизиса в школах¹⁰. Церковнослужители восприняли эти меры как шаги, ведущие к секуляризации, и видели в них причину упадка религиозного чувства в стране.

И действительно, в народе наблюдалась явная враждебность по отношению к церкви. Сразу после Февральской революции в некоторых деревнях крестьяне нападали на священников и изгоняли их. Известные реакционностью взглядов архиереи, и среди них архиепископ Харьковский Антоний Храповицкий, были смещены со своих епархий¹¹. Участились случаи, когда церковные земли захватывались и распределялись между членами общины. Есть свидетельства, что, когда русские военнопленные в немецких лагерях узнали о Февральской революции, они перестали посещать церковные службы¹². Февральская революция, кроме того, дала выход тлевшему внутри церкви конфликту между приходским и монашествующим духовенством, которому единственному был открыт путь к высшим ступеням церковной иерархии¹³. Все это, на фоне воцарившейся по всей стране анархии, подталкивало консервативную в массе своей православную иерархию еще дальше вправо. 15 августа 1917 г. в Москве в кремлевском Успенском соборе открылся Поместный собор русской православной церкви, созванный впервые с 1666 года, которому предстояло проработать целый год. На открытии присутствовали Керенский и два министра Временного правительства. 588 делегатов от епархий в один голос говорили о падении нравов в стране и даже в войсках. Они предостерегали, что Россия стоит на самом краю пропасти, и призывали народ забыть распри¹⁴. Однако, когда речь зашла о внутри-церковных делах, сам Собор раскололся на две части — консервативное большинство и либеральное меньшинство. Самым решающим был на Соборе вопрос о восстановлении патриаршества. Консерваторы выступали за восстановление, потому что видели в патриархе вождя, который сможет защитить интересы церкви, лишившейся покровительства государства. Либеральное духовенство, опасаясь, что патриарх станет орудием в руках консерваторов, предпочитали вручить церковное управление собору.

В конце октября, когда между большевиками и их противниками шли бои за Кремль, Собор проголосовал в пользу восстановления патриаршества. Сначала определили трех кандидатов, причем наибольшее число голосов получил Антоний Храповицкий. Согласно обычаю урна со жребием была оставлена на ночь в храме. Наутро самый старый присутствующий монах, старец Зосимовой Пустыни иеромонах Алексий, вынул жребий, который выпал на митрополита Московского Тихона (Белавина), набравшего накануне меньше всего голосов. Среди русских архиереев Тихон был фигурой малопримечательной, один иностранный наблюдатель отозвался о нем как о «благочестивом простодушном монахе... насквозь проникнутом русским фатализмом и апатией»¹⁵. Церемония возведения на патриарший престол состоялась 21 ноября в Успенском соборе. А затем участники Собора приняли новый устав церкви, который послужил определенного рода компромиссом между консерваторами и реформаторами. Высшая власть в церкви принадлежала Собору, созываемому периодически, патриарх в едином лице становился высшим исполнительным органом, подчинявшимся Собору. Одной из его обязанностей было представлять церковь в сношениях со светской властью¹⁶.

Тихон твердо намеревался удерживать церковь в стороне от политики: ему нет дела до того, кто правит России, его истинное призвание — служить духовным нуждам народа. Его решимость сохранять нейтралитет доходила до того, что, когда князь Григорий Трубецкой в начале 1918 года перед отъездом на Дон в Добровольческую армию попросил благословения главнокомандующему (то есть Деникину), Тихон отказался и не уступил, даже получив заверения в сохранении этого акта в строгой тайне¹⁷. Такая политика нейтралитета по отношению к власти могла бы быть вполне оправданной, если бы действия самой власти укладывались в привычные рамки.

Но поскольку новая власть намеренно нарушала общепринятые нормы поведения, Тихон, вопреки своим наиблагим пожеланиям, вскоре оказался втянутым в самую гущу конфликта с ней.

В начале 1918 г. большевики еще не предприняли никаких открыто враждебных мер против церкви, хотя в их отношении к ней не оставалось иллюзий. Декрет о земле от 26 октября 1917 г. подразумевал, помимо прочего, национализацию церковных и монастырских земель: в европейской части России они составляли 750 тыс. акров (300 тыс. гектаров)¹⁸. А декрет от 18 декабря передавал традиционную прерогативу церкви в регистрации актов гражданского состояния светским властям. С этого времени законную силу имел лишь брак, зафиксированный государственными учреждениями. Дети внебрачные уравнивались в правах с детьми, рожденными в церковном браке¹⁹. 11 декабря все школы, включая и те, которые не получали государственных субсидий, были переданы в ведение Комиссариата народного просвещения под надзор государства²⁰. Эти ущемления своих традиционных прерогатив церковь еще способна была снести, больше беспокоили ее сообщения о том, что правительственная комиссия работает над разработкой закона об отделении церкви от государства; прочтя сообщение об этом в прессе в январе 1918 г., митрополит Петроградский Вениамин предостерегал власти от подобного шага²¹. Нельзя было дольше не замечать все чаще случавшиеся нападения на духовенство со стороны солдат и матросов, которые большевики не только терпели, но и поощряли. Во многих местах церкви и монастыри разорялись, а священников избивали. В конце января 1918 г. пьяные солдаты убили митрополита Киевского Владимира. В патриаршем послании от 19 января/ 1 февраля Тихон сетовал на жестокость и ненависть, которым дали выход в России те, кого он назвал «извергами рода человеческого»: «Гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани». Причастных к этим злодеяниям патриарх анафематствовал*.

* Введенский А.И. Церковь и государство М., 1923. С. 114—116. Непосредственным поводом этого послания послужил захват Александро-Невской лавры в Петрограде, произведенный 13 января отрядом солдат, возглавляемым большевиками. Это было сделано по наущению Александры Коллонтай (там же. С. 120—123).

Большевики тотчас ответили декретом, в котором излагались принципы их политики в отношении религии, прерывавшие связь церкви со светской властью, установившуюся с первых дней существования Российского государства. Как и в большинстве советских законов того времени, за либерально звучавшим названием декрета намеренно скрывалась его истинная тоталитарная сущность. Первая статья «Декрета о свободе совести, церковных и религиозных обществах» объявляла об отделении церкви от государства*. В следующих статьях всем гражданам гарантировалось право исповедовать любую религию или никакую. Многие иностранцы и все восторженные почитатели советской власти, принимая эти заявления за чистую монету, подумали, что счастливым гражданам России предоставляется беспримерная свобода вероисповедания²². Но это были пустые заверения, ибо действительный смысл декрета означал смертный приговор церковным учреждениям. В отличие от революционной Франции, где духовенство после национализации земель было поставлено на государственное жалованье, советский декрет не только лишал их казенного содержания, но и запрещал религиозным и церковным учреждениям владеть каким бы то ни было имуществом, включая церковные здания и богослужебные предметы. (Поскольку государство еще не готово было пойти на закрытие всех подряд христианских храмов, синагог и мечетей, оно позволяло местным властям передавать в бесплатное пользование религиозным общинам «здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей».) Более того, декрет запрещал церкви брать плату за требы. Духовенство, таким образом, оставалось без всяких средств к существованию. Советская конституция 1918 г. по статье 65 лишала духовенство права избирать и быть избранными в Советы²³. Словно этих ущемлений в правах было мало, советские власти предпочли интерпретировать принцип отделения церкви от государства в том смысле, что духовенство не может действовать организованно, то есть как единая общенациональная церковь: попытки сообщения между общинами или признание иерархии рассматривались prima facie как бесспорное свидетельство контрреволюционных намерений**. Дополнительные указы запрещали религиозное обучение лиц младше 18 лет²⁴. Согласно 121 статье Уголовного кодекса РСФСР 1922 г. «преподавание малолетним и несовершеннолетним религиозных вероучений в государственных или частных учебных заведениях или школах карается принудительными работами на срок до одного года»²⁵. Ни одна из перечисленных мер не имела ничего общего с принципом отделения церкви от государства.

* Декреты советской власти. Т. 1. С. 371—374. В последующих публикациях он был переименован в декрет «Об отделении церкви от государства», под каковым именем он и известен.

** «По смыслу декрета об отделении церкви от государства существование "церковной иерархии", как таковой, невозможно. Декрет предусматривает только существование отдельных, не объединенных между собой никакой административной властью, религиозных общин» (Известия. 1922. № 99/1538. 6 мая. С. 1).

В ответ на новые законы церковный Собор в «Воззвании к православному народу» отметил, что «под видом отобрания церковных имуществ декрет стремится уничтожить самую возможность церковного богопочитания и богослужения», даже татары, закабалившие Россию, проявляли большее уважение к христианской вере. Собор предупреждал всех, кто помогает исполнять декрет, что они рискуют быть отлучены от церкви, и призывал верующих защитить храмы и монастыри от захвата²⁶.

Декрет от 20 января вдохновил разгромы и разграбление храмов и монастырей, прокатившиеся по всей контролируемой большевиками территории, нередко при этом солдатам и матросам приходилось сталкиваться с упорным сопротивлением верующих, оборачивавшимся кровопролитием. По советским источникам, в период с февраля по май 1918 года в попытке защитить церковное имущество или в выступлениях верующих погибло 687 человек²⁷.

Православная церковь и коммунистический режим вступили в состояние войны. В деревнях крестьян, уверовавших в приход антихриста и близость Страшного суда, охватил пьяный и истерический разгул²⁸. Столкнувшись с такой ситуацией, власти воздержались от закрытия богослужебных зданий: в большинстве случаев местные советы предоставляли общинам право пользования экспроприированными православными храмами, синагогами и мечетями. Тем временем власти перенесли удар на монастыри, в которых видели оплот религиозной оппозиции и которые не пользовались такой симпатией населения. В 1918—1919 гг. они опустошили и закрыли большинство монастырей, к 1920 г. 673 монастыря были закрыты, а их владения — не только земли, но и свечные заводы, гостиницы, подворья — переданы либо крестьянам, либо государственным учреждениям²⁹. Домовые церкви и часовни были разграблены и закрыты почти все без исключения и превращены в клубы или иные места проведения досуга трудящихся.

Тихон отошел от позиции невмешательства в политические дела в марте 1918 г., после ратификации Брестского мирного договора, воспринятого им крайне неодобрительно. «Святая Православная Церковь, — писал он, — искони помогавшая русскому народу собирать и возвеличивать государство русское, не может оставаться равнодушной при виде его гибели и разложения»³⁰. Это было откровенно дерзкое выступление по чисто политическому мотиву.

После объявления большевиками в сентябре 1918 г. Красного террора патриарх повел себя еще решительней. 26 октября, в первую годовщину октябрьского переворота, он выступил с обращением к Совнаркому, осуждающим коммунистический режим за то, что он не дал стране ничего, кроме унизительного мира и братоубийственной войны, пролил потоки невинной крови, побудил к грабежам и лишил народ свободы. «Не наше дело судить о земной власти, — признавал патриарх, увещевая правительство, — отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры; обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани. А иначе взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лук. XI, 51), и от меча погибнете сами вы, взявшие меч (Мф. XXVI, 52)»³¹.

Это был самый дерзкий вызов, когда либо брошенный новой власти лицом такого ранга, сравнимый с поступком митрополита Московского Филиппа, когда он пытался усовестить погрязшего во грехе Ивана Грозного и поплатился за это своей жизнью. Нам неведомо, что двигало патриархом, когда он позволил себе выступить открыто: хотел ли он поднять народ на борьбу против власти или просто исполнить свой нравственный долг. Некоторые историки, склоняясь к первому и отмечая пассивность к призывам патриарха, делали вывод о том, что послание не достигло цели³². Такие умозаключения не принимают в соображение не только обстановку необузданного террора, развязанного ЧК, но и тот факт, что сам Тихон в следующем послании (21 июля 1919) призывал христиан воздержаться от мести за мучения, которые им приходится претерпевать от рук властей³³.

В ответ правительство заключило патриарха Тихона под домашний арест. Спустя три месяца, в начале октября, в советской прессе был обнародован удивительный документ — послание патриарха Тихона, в котором он наставлял духовенство держаться в стороне от политики, ибо не дело церкви разжигать братоубийственную войну. В опубликованной версии патриарх призывал всех христиан повиноваться властям: «Не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям»³⁴. Эти слова были с глубокой горечью встречены в Добровольческой армии, в тот момент двигавшейся на Москву³⁵. В действительности текст послания был существенно подправлен. Открытие советских архивов дало возможность убедиться, что Тихон определял свой призыв к послушанию властям с оговоркой — «поскольку они не противоречат вере и благочестию»³⁶. А так как в глазах церкви любые деяния большевиков подрывали устои христианства, послание в его истинном виде приобретает совсем иной смысл.

* * *

Одновременно с подрывом экономического и юридического положения церкви власти повели наступление против самой веры. Атеистическая пропаганда, соединявшая в себе карнавальные черты со святотатством, прибегала ко всевозможным средствам воздействия: к печатному слову, карикатуре, театрализованным представлениям и пародийным религиозным церемониям.

1 марта 1919 г. в Москве развернулась кампания, направленная на развенчание культа мощей святых³⁷. По православному представлению, мощи святых не подвержены тлению. В русских монастырях и храмах были выставлены богато украшенные раки, содержащие мощи святых, они становились местами паломничества, привлекавшими большое число верующих. При вскрытии рак, по распоряжению властей, в них обнаруживались либо скелеты, либо муляжи. Вскрытие мощей преподобного Сергия Радонежского, самого почитаемого русского святого, в Свято-Сергиевой Троицкой лавре произвело большую сенсацию. Результаты вскрытий подорвали престиж церкви в глазах наиболее образованной части верующих. На простых людей это, похоже, произвело обратное действие, укрепив их веру и породив множество рассказов об удивительнейших чудесах³⁸. («Барышня, — объяснял один старый крестьянин американке, — наши святые ушли на небо и оставили вместо своих мощей тряпки и солому, когда узнали, что безбожники собираются осквернить их могилы. Это было великое чудо»³⁹.)

К моменту, когда советское правительство предприняло резкую смену экономической политики (весна 1921), православная церковь уже утратила свои владения и привилегии. И все же она сохранила уникальный статус, оставаясь единственным институтом в Советской России (помимо крошечной в сравнении с ней Академии наук), свободным от партийного контроля. Строго говоря, с точки зрения властей, «церковь» как таковая не существовала — государство признавало отдельные религиозные общины, но не единую церковную иерархию. Всякое собрание духовенства, какова бы ни была его цель, уже само по себе было рискованно. В 1922 г. по поводу одного такого собрания «Известия» писали: «Самый факт этого собрания, помимо всех прочих данных, выплывших на процессе, свидетельствует о существовании особой "церковной" иерархии, являющейся чем-то вроде самостоятельного государства внутри Советской Республики»⁴⁰. Однако по сути, если в этой статье и можно усмотреть «свидетельство» чего бы то ни было, то скорее всего, что право на любую организованную деятельность имело лишь государство.

Как мы покажем в следующей главе, по мысли Ленина, ослабление государственного надзора над экономикой в условиях перехода к нэпу в 1921 г. требовало усиления контроля в других сферах жизни государства. Именно в этом контексте следует рассматривать наступление на православную церковь, предпринятое в марте 1922 г.

Церковь к тому времени уже нашла способы сосуществования с новым режимом и не представляла для него угрозы⁴¹. Но Ленин был непревзойденный мастер провоцировать конфликты и, решившись воевать с церковью и сравнять с землей все, что осталось от ее прежней структуры, без труда нашел подходящий casus belli. Ленин издавна оттачивал искусство разжигания гражданских конфликтов. И в данном случае он вновь прибег к тактике двойного удара: изнутри — используя внутренние разногласия в стане противника, и извне — представляя фальшивые свидетельства его «контрреволюционной» деятельности. Антицерковная кампания 1922 г. должна была раз и навсегда покончить с последними проявлениями независимости религиозных институтов, другими словами — развернуть «Октябрь» в церкви, последнем осколке старого режима. И дабы преодолеть вероятное сопротивление, пятый отдел Наркомюста, ответственный за проведение этой кампании, объединил свои усилия с ЧК⁴².

В 1921 г. Советскую Россию поразил голод. Согласно официальным данным к марту 1922 г. более 30 млн человек страдало или умирало от голода. В стремлении помочь страждущим возникало множество частных инициатив. В июле группа гражданских лиц, специалистов по сельскому хозяйству, медиков, писателей, с разрешения правительства создали комитет, известный под именем «Помгол», с целью привлечь иностранную помощь, которую самому государству принимать было неловко. Патриарх Тихон согласился предоставить на нужды голодающих «неосвященную» церковную утварь, обычно изготовленную из драгоценных или полудрагоценных металлов. «Освященная» утварь не была включена, ибо ее использование в мирских целях воспринимается как святотатство⁴³. Ленин быстро расправился с подобной частной инициативой, распустив комитет и арестовав его членов⁴⁴. На предложение Тихона он тоже не откликнулся, ибо имел иные виды на церковные ценности. Ленина, который еще 22-летним юношей высказался против оказания помощи крестьянам Поволжья во время голода 1892 г.⁴⁵, едва ли заботила судьба крестьян. Однако он изобразил крайнюю обеспокоенность с тем, чтобы поставить церковь во вдвойне сложное положение: с одной стороны, продемонстрировать ее противоречащую христианской морали алчность, с другой — приказав ей сделать то, чего она заведомо сделать не сможет, а именно распродать освященную церковную утварь в пользу голодающих, получить повод обвинить ее в непокорности государству.

Идея, по-видимому, родилась в голове Троцкого, который 30 января 1922 г. писал об этом Ленину, настаивая на том, чтобы операция, которая должна была начаться в марте, была подготовлена в полной тайне*. Дабы запустить фальсифицированную волну общественного возмущения, советская пресса стала помещать статьи с требованием конфискации церковных ценностей в пользу голодающих⁴⁶. Партия организовывала массовые митинги, на которых принимались резолюции о превращении «золота в хлеб»⁴⁷. 23 февраля Троцкий разослал на места телеграмму с требованием прислать в Москву не менее 10 надежных рабочих и крестьян от каждой губернии, «которые могли бы от имени голодающих выдвинуть требование об обращении излишних церковных ценностей на помощь голодающим»⁴⁸. Понимая, что стоит за этим, Тихон предложил собрать добровольные пожертвования на сумму, равную стоимости освященной церковной утвари, и в придачу сдать неосвященные ценности, но это предложение было отвергнуто⁴⁹. Власти искали не способа справиться с голодом, а предлога расправиться с церковью.

* The Trotsky Papers. Vo'. 2. P. 670—673. Большевики подражали французским революционерам, которые в 1791 — 1794 гг. конфисковали церковную и монастырскую утварь и переплавили на монеты (Thompson J.M. The French Revolution. Oxford, 1947. P. 444—445). Биограф Троцкого Исаак Дойчер в своей книге «The Prophet Unarmed» (Oxford, 1959) ничего не говорит о роли Троцкого в этой кампании. Сам Троцкий говорит, что среди его «частных и неофициальных» занятий была и «антирелигиозная пропаганда, в которой Ленин был крайне заинтересован». Позднее, по инициативе Сталина, Троцкого в этом качестве сменил Емельян Ярославский (Троцкий Л. Моя жизнь. Берлин, 1930. Т. 2. С. 213).

Весь февраль коммунистические руководители обсуждали стратегию и тактику предстоящей кампании: очевидно, некоторые сомневались в ее целесообразности именно в тот момент, когда Москва стала получать международное признание⁵⁰. ГПУ предостерегало Центральный Комитет о том, что конфискация церковных ценностей может вызвать «нежелательные волнения»⁵¹. Но Ленин и Троцкий настояли на своем: они преодолели возражения сомневающихся, и 26 февраля был опубликован декрет за подписью М.Калинина, занимавшего парадный пост председателя ВЦИК⁵². Декрет предписывал местным Советам изымать из церквей все предметы из золота, серебра и драгоценных камней, «изъятие коих не может существенно затронуть интересы самого культа», и передать в пользу голодающих. Истинная цель этих мероприятий была не филантропическая, а политическая, ибо было понятно, что они неизбежно вызовут упорное сопротивление церкви, которое Ленин намеревался обернуть против нее же⁵³. Проведение кампании было поручено комиссии Политбюро под председательством Троцкого.

Начало наступления было строго соотнесено с событиями на международной арене. В октябре 1921 года советское правительство через своего посла Чичерина внесло предложение о созыве международной конференции для решения вопроса о внешних долгах России. Союзники приняли инициативу, и в феврале—марте 1922 г. началась подготовка к конференции в Генуе, которая должна была явиться первым международным форумом, на который была приглашена Советская Россия. Ленин, по всей видимости, рассчитывал, что союзники не рискнут ставить вопрос о выплате долга в зависимость от судьбы Русской церкви. Если это так, то надо признать, что его расчет оказался верным.

Большую услугу ему оказало резкое и неосмотрительное поведение русского духовенства в эмиграции, возглавляемого Антонием Храповицким, который 20 ноября 1921 г. созвал в югославском городе Сремски Карловцы церковный Собор⁵⁴. Самые реакционные представители православной церкви быстро овладели ситуацией на Соборе, политизировав его работу и призывая к восстановлению российской монархии. В резолюции, адресованной Союзникам, они призывали не допускать представителей Москвы на Генуэзскую конференцию, а, напротив, вооружить русских для освобождения своей родины. Несмотря на то, что митрополит Тихон и церковные иерархи в России не одобряли этой резолюции, она явилась удобным предлогом для обвинения всей православной иерархии, и в России и за границей, в контрреволюции.

Как и следовало ожидать, Тихон отказался подчиниться декрету от 26 февраля. Он заявил, что выдача освященных сосудов мирским властям есть святотатство, и угрожал мирянам, способствующим исполнению декрета, отлучением от церкви, а священнослужителям лишением сана⁵⁵. За такую непокорность Тихон и его сторонники заслужили клеймо «врагов народа»⁵⁶. В мае 1922 г. Тихон был снова взят под домашний арест.

Между тем во многих местах верующие, собираясь в большие толпы, иногда стихийно, иногда по призыву священника, пытались помешать насильственному изъятию ценностей. В Смоленске, например, многолюдная толпа день и ночь не покидала собор, не позволяя произвести конфискацию⁵⁷. Согласно советскому источнику, в первые месяцы кампании Ревтрибунал «рассмотрел» около 250 дел о сопротивлении властям⁵⁸. Известия писали о 1414 «кровавых инцидентах», связанных с противодействием изъятию церковных ценностей⁵⁹. ГПУ и другие советские источники утверждали, что все эти инциденты суть не отдельные и случайные происшествия, а спланированы «черносотенной контрреволюционной организацией»⁶⁰. И не только православная церковь проявляла неповиновение властям, в некоторых местах на защит