Глава IV СОВМЕСТНОЕ ГОСПОДСТВО

 

От Лондонских предварительных переговоров (8 октября 1711 года) до Договора о границах (15 ноября 1715 года),[61]когда во Франции уже правил регент, между европейскими державами было подписано 14 конвенций по принципиальным вопросам. Обеспеченное ими равновесие сохранялось в основном на всем протяжении XVIII века. Утрехтские договоры обозначили переход от французского преобладания к преобладанию английскому. Вот уж что соответствовало действительности только в самых общих чертах. В 1730 году Франция насчитывала 20 млн. жителей, Британские острова — 6 млн. Локк был бы неизвестен на континенте без прекрасного перевода Коста; Франция сумела в 1-й пол. XVIII века получить за морями часть, которую она потеряла в 50-е годы, — лучшую, нежели Англия, а британский душевой доход не превышал и 15–20 % среднего дохода наиболее благополучного государства континента — Франции. Итак, не будем торопиться. Англия вигов Георга I не использовала всех преимуществ удачи 1711 года, совсем как Франция Людовика XIV — своих рискованных приобретений. Более чем полвека английского преобладания 1-й пол. XVIII века были полувеком совместного господства. Франции принадлежала лучшая часть на континенте; Англии — море и, после долгой безрезультатной борьбы, огромные выгоды от заморской торговли, правление «пограничными» Америками, одним словом, Англии досталось будущее, а Франции — остатки прекрасного сегодня.

Прежде всего была установлена обоюдная гарантия порядка наследования. Франция признала протестантское наследование в Англии, между Францией и Испанией состоялась торжественная процедура самоотречений. Регент со своей стороны поддержал это, так же как король Ганновера и парламент вигов. Что касается разделения двух корон, то оно не помешало внутренней работе фраццузского персонала Филиппа V.

Филиппу V доставались Индии и полуостров, за исключением Гибралтара и Менорки; Франции — границы в соответствии с Рисвикским миром. Императору — Нидерланды и испанская Италия, за исключением Сицилии, отданной Пьемонту. Между двумя великими континентальными державами (население имперской конфедерации примерно на 3 млн. человек превышало французское население, бывшее при этом богаче и однороднее) находился защитный экран «барьеров». По голландской концепции, обобщенной и преобразованной англичанами, система барьеров была установлена от Северного моря до Апеннин в зонах пересечения интересов Бурбонов и Габсбургов: Нидерланды, Италия, рейнские земли. «Охрана их была поручена державам второстепенным, слишком слабым, чтобы они могли обеспечить ее без содействия Англии».

Урегулирования в Северной Америке касались лишь деталей: Гудзонов залив и Гудзонов пролив, Акадия,[62]Ньюфаундленд, Сент-Кристофер — давний спорный вопрос, решенный в интересах Англии. И не более. Большое значение имела многонаселенная Америка, она оставалась испанской, но экономически отошла от Испании через asiento — разрешенный корабль, огромное судно постоянно обновляемого груза, которое англичане могли посылать каждый год в порты испанской Америки в качестве торговой привилегии;[63]сам же полуостров был опутан сетью тарифов. Англия добилась в Америке преимущественного положения, какое французы получили в 1701–1712 годах во времена del Rey nuestro abuelo. [64]Кастильские Индии, оставленные под политической властью Испании, были включены в экономический кондоминиум морской Европы. Во главе этого кондоминиума стояла торговая Англия. Не бесконфликтно, не без сопротивления со стороны испанских властей. Это продолжалось вплоть до 1770 года, когда возрождающаяся Испания возжелала реколонизировать для себя кастильские Индии. Целью этого запоздалого, но эффективного усилия стала независимость. С 1715 по 1770 год три державы значительно потеснили Испанию в экономической эксплуатации кастильских Индий: и первой здесь была Франция, главным образом в Кадисе. Если положение англичан внутри монополии было несколько ниже французского, то в «коммерции на конце копья» — т. е. в контрабанде — они преобладали на 80 %. Третью позицию занимали голландцы. В 1715–1770 годах испанская Америка имела, таким образом, четыре экономические метрополии. Во главе встала Англия, Франция приближалась ко второй позиции, далеко позади шли голландцы, испанцы возглавляли замыкающих: португальцев, генуэзцев, ганзейцев и северян. Это не было обозначено в договорах, но вытекало из их практики. И так как испанская Америка продолжала иметь большое коммерческое значение, мы можем оценить одновременно масштабы и пределы английского преобладания. Так же как на континенте Франция вынуждена была в значительной степени считаться с Англией, на море и вне Европы Англии приходилось в значительной степени считаться с Францией.

Тем более что XVIII век не определялся целиком и полностью франко-английским соперничеством. Утрехтский мир привел даже к курьезной франко-английской коалиции, надо ли говорить: коалиции богатых? Династические резоны ее были очевидны. Регент боялся Филиппа V, единственного препятствия, которое отделяло его от трона в случае возможной смерти юного Людовика XV. Георг I и вигское большинство парламента в 1715–1716 годах жили под угрозой высадки якобитов, терзаемые латентным диссидентством шотландских горцев и католической Ирландии. Филипп Орлеанский боялся агентов Филиппа V. Регент тем активнее защищал status quo, поскольку знал, что Франция истощена и что Утрехтский договор отстранял бывшего герцога Анжуйского от французской короны.

Для Филиппа V, подталкиваемого второй женой Елизаветой Фарнезе и valido Альберони, первоочередной задачей было вернуть Италию в сферу испанского влияния. Эта анахроничная мечта одновременно была нацелена на восстановление самого сердца средиземноморской Испании, глубоко травмированного разрывом испанской цельности Западного Средиземноморья. Дюбуа в Англии, Альберони в Испании были инструментами этого парадоксального и эфемерного ниспровержения альянсов.

От франко-английской антанты (июль 1716 года) через вхождение Голландии произошел переход к еще более парадоксальному тройственному союзу (январь 1717 года), ради сохранения status quo. Когда слишком торопливая Испания вводит военные силы в Сицилийский пролив, не только ее флот, восстановленный с большими расходами, уничтожается при Пассаро адмиралом Бингом (11 августа 1718 года), но, чтобы принудить ее подчиниться, тройственный альянс превращается в четверной альянс за счет присоединения императора. После раскрытия заговора Сельямаре против регента (благодаря аресту аббата Порто Карреро в Пуатье 5 декабря 1718 года) французские войска перешли к карательной оккупации Сан-Себастьяна (19 августа 1719 года) и Урхеля (23 октября 1719 года). Тысяча семьсот двадцатый год подтвердил прочность Утрехтского равновесия. Имперский Неаполь обрел Сицилию в обмен на Сардинию — компенсация неравноценная, но близкая Савойскому дому. В Парме и Тоскане вокруг дона Карлоса наконец-то образовалось нечто подобное бурбонской Италии.

Конгресс в Камбре умиротворил Европу; Франция сохранила союз с Англией и консолидировала династический союз с Испанией. Инфанта Анна-Мария, дочь Филиппа V и Елизаветы Фарнезе, воспитанная в Версале, стала хрупким звеном искусной комбинации. Смерть регента и правление герцога Бурбонского подорвали конструкцию. По соображениям внутренней политики герцог Бурбонский грубо отослал маленькую инфанту и женил Людовика XV на Марии Лещинской, уже взрослой дочери марионеточного короля Польши. Это по крайней мере должно было принести взрослому Людовику XV скорое потомство.

Кардиналу Флёри, духовному наставнику Людовика XV, понадобилось четыре долгих года, чтобы восстановить франкоиспанскую дружбу (1729). Война за польское наследство позволила Франции в относительно сжатые сроки приобрести Лотарингию, не спровоцировав английское вмешательство.

Но это произошло в последний раз. Впредь коммерческое и колониальное франко-британское соперничество (иначе говоря, два вида экономического соперничества) будет определять политику дворов. Не захват того, что осталось от независимой Лотарингии, не французская позиция в вопросе об австрийском наследстве, но морское и торговое франко-английское соперничество разрушило политику согласия, преобладания которой более или менее успешно добивались регент, Стенхоуп, Дюбуа, Флёри и Уолпол. После 1730 года темпы роста атлантической Франции встревожили Лондон. Конъюнктура континентальной Франции, давно уже отличавшаяся неустойчивостью, вдруг оживилась и способствовала таким изменениям. Тяжело пораженная на исходе Войны за испанское наследство французская морская экономика восстанавливается. В центре драмы снова единственная и главная цель: право Англии на прямую эксплуатацию испанской Америки без участия в издержках. Компания Южных морей против Филиппа V, отбросивший осторожность Уолпол, циклический кризис (1739–1740), поразивший английскую экономику, — и Англия обнаруживает вместо одной Испании Францию (1740) рядом с латинским союзником, французов Кадиса, борющихся с контрабандой.

Никогда еще Англия не бывала в столь плохом положении. Для католических континентальных морских держав это был шанс выиграть в главном, если они избегут соблазна распыления по мелочам. И тут вмешалось австрийское наследство. С интервалом в сорок лет два великих дела о наследстве смутили мир и равновесие Европы. У Иосифа I (1705–1711) были только дочери, и у его младшего брата Карла VI (1711–1740), короля Испании и каталонцев, тоже были дочери. Регламент, установленный в 1703 году Леопольдом (1668–1705), «Disposition leopoldine», предусматривал такой случай и, естественно, оговаривал переход наследования к дочерям Иосифа. Карл VI изменил этот порядок наследования Прагматической санкцией 1713 года и потратил жизнь, добиваясь ратификации внутри и вовне своих государств этого великого политического акта злого дяди и неправого отца. В слабой конфедерации, когда династические узы были скрепляющим элементом империи, такая манера действовать, несмотря на ее неэлегантность, оправдала себя. Корректировка Прагматической санкции уже обошлась недешево, по крайней мере внешне: Неаполь и Сицилия в обмен наПармув 1738 году, часть Валахии и Сербии в 1739 году. Утрата 1738 года, пожертвование Южной Италией ради Италии Северной, консолидируя империю, пошла скорее на пользу; поражение от турок было серьезнее, поскольку оно, казалось, вновь ставило под вопрос некоторые последствия Каленберга. Дезорганизованные финансы и армия — все против того, что 20 октября 1740 года было необходимо, чтобы произвести на свет впечатляющую коллекцию клочков бумаги.

Франция слишком отрицательно смотрела на восстановление вокруг Дуная великой континентальной державы, чтобы сопротивляться безумному искушению пожертвовать морем ради суши.

Три фазы в войне. После стремительного вторжения Фридриха II в Силезию (декабрь 1740 года) успех антиавстрийской коалиции достиг кульминации в Праге, куда в ноябре 1741 года проникли Шевер и Мориц Саксонский.

Предательство Фридриха II и австрийский реванш, достигший кульминации на подступах к Эльзасу (1743). Неудержимое восхождение почти в одиночку Франции от Фонтенуа (1745) до падения Берг-оп-Зоома (16 сентября 1747 года) и осады Маастрихта (1748).

Весной 1748 года инициативы Марии-Терезии и победы Морица Саксонского сделали Францию диктатором Европы. Первый театральный жест: Франция избрала прямое соглашение с Англией, тем самым признав факт двойного преобладания. Второй театральный жест — умеренность Людовика XV: фактически Франция обменивала сильную позицию на суше на сильную позицию англичан на море и за морями.

«Договор в Аахене, по крайней мере внешне, — это договор без победителей и побежденных. Англия вернула Франции остров Кап-Бретон в обмен на Мадрас. Франция отказалась от своих захватов: Нидерландов, Савойи, Ниццы; Испания — от своих требований 1739 года. Явное отступление Австрии в Италии: частично Милан и Парма, но гарантия государствам Габсбургов, за исключением Силезии.

Этот договор, как говорилось, был всего лишь перемирием, поскольку он восстанавливал на море ситуацию, ставшую нетерпимой уже в 1739 году. Поиск нового равновесия на суше отвратил от главного — от нового морского и заморского равновесия. Франко-испанский альянс был ослаблен, и на континенте шел поиск новой системы союзов. Напряжение 50-х годов стало продолжением драмы 1739–1740 годов. Морской и колониальный конфликт прошел через свой пароксизм.

Конфликт в долине Огайо между англо-саксонским пионерским «фронтиром» и зоной освоения франко-канадцев, булавочные уколы по самому краю испанской империи, неуклонное развитие в Индиях Дюплексом политики территориальных захватов и протектората французской компании. Осознавая угрозу потерять мир, Англия в 1755 году нанесла двойной удар силами Боскоуэна (по Ньюфаундлендской банке) и Бреддока (от форта Дюкен по Монангелю). В несколько недель (ноябрь 1755 года) были захвачены около 300 французских торговых судов на всех морях, потери составили 30 млн. ливров, 6 тыс. моряков, 15 сотен солдат. Двадцать первого декабря 1755 года французское правительство предъявило ультиматум с требованием реституции. Десятого января 1756 года английский негативный ответ перевел состояние войны де-факто в состояние войны де-юре.[65]

Известно, чем все это завершилось семью годами позднее (август 1762 — февраль 1763 года) — утверждением безраздельной гегемонии Англии на морях. Однако поначалу разрыв австро-английского альянса создал Франции благоприятную ситуацию для того, чтобы сконцентрироваться на морских делах.

Было ли возможно не идти дальше? Не прибегать к шантажу по Ганноверу, не противодействовать с активной помощью МарииТерезии опасности возобновления конъюнктуры 1743 года? В сущности, геополитические трудности с французскими обязательствами на континенте были одним из ключей к успеху островной Англии. Мощь прусской армии, военный гений Фридриха Великого, беспощадное рвение Питта, эффективность английских субсидий, непредсказуемая синусоида беспорядочных вмешательств молодого русского колосса стали катастрофой для этой структуры. Впрочем, английская победа была заслуженной. Ее обусловило глубокое продвижение в главном.

 

* * *

 

Продвижение экономическое, продвижение техническое, исключительная подвижность социальных структур, которая развивалась, несмотря на изначально посредственную политическую ситуацию.

Гениальный компромисс 1689 года воплощал диалектический переход между династической преемственностью, старой верностью правителю, основой государства Нового времени, и теорией договора, выведенной Локком постфактум в 1690 году. Разрыв пришелся на более позднее время мучительного напряжения 1714–1716 годов, по смерти королевы Анны (1 августа 1714 года), на выбор ганноверской династии.

Тори Болинброка в 1711–1714 годах зашли слишком далеко, по протестантскому мнению, логика их анализа привела к англо-французскому сближению, что означало выход за пределы терпимого. Главное, в момент совпадения эффектов циклических трудностей и реконверсии военной экономики не прошел торговый договор. Отсюда насильственность переворота, который последовал за смертью второй дочери Иакова II Стюарта. Комитет регентов провозгласил ганноверского курфюрста; Георг I въехал в Лондон 20 сентября 1714 года. Восемнадцатый век был для Англии почти целиком веком вигов. Большинство английского народа с трудом примирилось с водворением иноземной династии. Английские политические институты от этого лишь живее эволюционировали к кабинетному режиму, неудачно именуемому парламентским. Восстание 1715–1716 годов показало масштабы болезни, хотя это и вышло за пределы графств горной Шотландии, Стрэтмора и некоторых районов на севере Англии. На счету ганноверской династии также запоздание присоединения кельтской Британии: Шотландии и Ирландии. Территориальный статус Британских островов покоился на «ковенанте» 1707 года для Шотландии и Лимерикском договоре

1691 года для Ирландии, но диссидентский дух горных районов Шотландии и четырех пятых католической Ирландии, на пять шестых эксплуатируемой классом протестантских латифундистов и удушаемой фиском и таможней, сохраняется в течение всего столетия. Учитывая предоставленные континентальному врагу возможности диверсии на севере и западе, не была ли структурная шаткость ганноверской Англии в конечном счете фактором благоприятным? Преодолением трудностей, которое сделает мощь британского флота вопросом жизни или смерти? Вопросом, уравновешенным фактически необходимой активной политикой на континенте и дорогостоящим порой обязательством поддерживать равновесие.

Эвикция короля была обеспечена с первых лет правления Георга I (1714–1727). Тори, защитники королевских прерогатив, континуитета существующей церкви, тори, живая и конструктивная сила европейской Англии и, в соответствии с модой континента, подозреваемая отчасти понапрасну, отчасти небезосновательно в якобитских симпатиях, тори были отстранены от власти в исключительную пользу вигов. Англия на полстолетия безальтернативно попала в руки партии британской специфичности. Протестантские сектанты по природе своей друзья Dissent (раскола), даже будучи англиканами или равнодушными, виги составляли меньшинство деревенского джентри и почти весь класс moneyed interest [66]— крупную коммерцию, финансы — в общем, восток против запада и севера. Их сближение с ганноверцами из ненависти к Стюартам не сделало из них сторонников королевских прерогатив. Они поддержали ганноверского короля на условии, что последний отказывается участвовать в управлении Англией. Процесс эвикции был завершен в правление Стенхоупа. В обмен на приращения (Бремен и Верден), обеспеченные Англией немецкому курфюршеству, король самоустранился.[67]Теперь он председательствовал только в личном совете, получал цивильный лист, тогда как кабинет правил от его имени, но в его отсутствие. Георг I не понимал английского, а Георг II (1727–1760) не говорил на нем.

В этой тихо осуществленной революции английскую политику определяли две великие фигуры. Роберт Уолпол, тори, пребывавший у власти с октября 1715 по апрель 1717 года и с 1721 по 1742 год. Этот деревенский дворянин символизировал приоритет экономического роста, пренебрежение политикой и культурой, которое глубоко отметило Англию, незаметно готовившую отдаленные условия take off, экономической революции, момента и размаха которой никто не мог предвидеть. Режим Уолпола — это систематическое использование коррупции как средства управления, примат кабинета над парламентом, педантичная приверженность непригодной избирательной системе, слабая представительность парламента, который ограничивался основными интересами джентри, мало-помалу втянутого в аграрную революцию, и различных секторов moneyed interest. Джентри были озабочены огораживанием открытых полей, искусственными лугами, экспроприацией, разгромом мелких хозяйств независимых крестьян. Благодаря мощным кредитным средствам (символизировавшимся ранней, с начала XVI века, генерализацией учета и основанием в 1694 году Английского банка) moneyed interest портов отмечают пункты на западе — в испанской империи, на востоке — в направлении Индии и, особенно, в Китае, тогда как американское пограничьё росло за счет рывка XVII века. Эта Англия не была защищена от прекращения кредита. Кризис компании Южных морей и крах bubbles (1720–1721) — «дутых бумаг», изящно выражаясь по-английски, иначе говоря, негарантированных векселей, опрометчиво выпущенных компанией Южных морей, — представляли собой английский вариант европейского и мирового кризиса, ассоциировавшегося во Франции с именем Лоу. В Англии он не имел столь катастрофических психологических последствий, как во Франции, поскольку английская система кредита уже намного превосходила хрупкие французские структуры. Уолпол во внешней политике — это еще и относительное освобождение от обязательств перед Ганновером, добрососедство с Францией, иначе говоря, разумное приятие совместного преобладания.

Вторая великая фигура английской политики — твердый империалист, столь же непримиримый по отношению к ганноверскому королю, как и по отношению к Франции, первый Уильям Питт, будущий лорд Четэм (1708–1778), победитель Франции в Семилетней войне. Переход от Уолпола к Питту вовсе не был революционным. Два человека, выходцы из одного социального класса, представляли одни и те же интересы, но в совершенно разной обстановке. Дело в том, что в середине XVIII века Англия, набравшая силу, все более и более опережала ритм континента. Англия Уолпола — это Хогартова[68]Англия в стиле регентства, Англия Питта — это Англия Пробуждения Уэсли, которая предвосхитила «Гения христианства»,[69]в то время как Франция опоздала в эпоху «Энциклопедии».

Регентство во Франции было опасным кризисом великой административной монархии; и она, сверх всяких ожиданий, доказала свою изумительную прочность. Ни янсенистское контрнаступление, ни заговор Сельямаре, ни архаичная попытка полисинодии по наущению друзей Сен-Симона не стали серьезной угрозой делу Великого Короля. Потому что опомнился регент, Филипп Орлеанский, которому хорошо служил Дюбуа, а самое главное, юный король Людовик XV, выйдя из детского возраста, избавил Францию и Европу от беспощадной войны за наследство.

Франция эпохи регентства приняла участие в оживлении морской активности 1717–1720 годов. Этот подъем, бывший лишь отвлекающим маневром, произошел во Франции в результате умного, но опасного эксперимента Лоу. От западной компании до компании Индий, от колонизации Луизианы до гигантской кредитной операции, направленной на моментальное продвижение Франции вперед Англии в порядке бумажных денег (3 млрд бумажных на 0,5 млрд в звонкой монете) без психологической подготовки, без экономической культуры, в условиях нестабильной конъюнктуры. Нигде в Европе не было столь всеобъемлющего и столь желанного краха (февраль — июль 1720). После нескольких лет глубоких пертурбаций стабилизационные меры герцога Бурбонского в 1726 году обеспечили Франции два столетия монетарной устойчивости (лишь на мгновение прерванной революционным экспериментом с ассигнациями). После долгого умиротворительного министерства Флёри (1726–1743), соответствующего правлению Уолпола в Англии, административная монархия продолжала развиваться в том же духе.

Но при Орри, Машо д’Арнувиле, д’Аржансоне администрация во Франции была лучше, чем правление. Долгие серии консульской документации, записки и доклады интендантов, укрепление регистрации гражданского состояния, огромные усилия по сбору статистической информации ведомством генерального контролера доказывают, что судьбу Франции, несмотря на слабость Людовика XV, его колебания, его любовниц, определяло эффективное, стремящееся к общественному благу правительство, которое еще не было парализовано ни парламентской Фрондой, ни латентным бунтом привилегированных.

В начале 60-х годов турецкий откат стал фактом. Европа получила приращение в самом центре массива новой империи Габсбургов. Россия посредством моря и благодаря украинскому пионерскому фронту соединилась с бассейном Атлантики. На заморских территориях европейская Америка пополнилась Центральной Бразилией, а англо-саксонский пионерский фронт достиг Аппалачей, тогда как Индия и Китай больше, чем прежде, втянулись в движение большой коммерции под чисто британским руководством. Около 1760 года период плодотворного спада закончился, и закончился он неплохо.

Европа реально готовилась к выходу за пределы Европы.

Она готовилась пуститься в авантюру великой цивилизации, «единой», которая, в сущности, станет цивилизацией европейской. Переход от множественности к единству — дело трудное.