Долговременные приходские кривые

Для начала несколько приходских кривых за длительный период. Мы обратились к Франции и выбрали из нескольких сотен возможных приходы в географическом секторе, в настоящее время лучше всего известном исторической демографии, — между Соммой и Луарой. Вилье — Сен-Бартелеми, Сен-Мартен — Ле-Нод, Бресле в Бовези, Троарн — крупное селение на стыке равнины Кана и земли Or в Нижней Нормандии. Порт-ан-Бессен — нижненормандский порт, крупный рыбацкий поселок, Сен-Ламбер-де-Леве находится в Анжу (в Мен-и-Луар).

 

Эти кривые нервозные, драматичные, с циклическими моментами смерти: чума 1625–1627 годов, смертельный цикл Фронды (1649–1652), суровый цикл восшествия на престол (1661), 1693,1709,1742 годы.

Фактически можно отметить демографический динамизм второй половины нормандского XVIII века (Троарн, Порт-ан-Бессен) и усиленный порыв Анжу (Сен-Ламбер-де-Леве) после 1755 года. Несколько впечатляющих примеров классического кризиса: 1627 года в Сен-Ламбере, 1709-го — в Троарне. В Порт-ан-Бессене, напротив, рекордная точка смертности 1627 года была чисто эпидемической и не сопровождалась уменьшением зачатий.

Какой контраст с «пограничной» демографией Канады, представленной Жаком Анрипеном. Превышение уровня рождаемости — значительное и стабильное. За одним, пожалуй, исключением во время крупной эпидемии оспы в 1704 году. Повышенная смертность 1683, 1717, 1733 годов снизила уровень рождаемости, отсюда экспоненциальный общий рост населения. Еще больше, чем низкой смертностью, рост объяснялся исключительно высокой рождаемостью. А также брачным возрастом и пирамидой возрастов переселенцев.

 

В плане питания классическая Европа с конца XVII века достигла положения более завидного, чем лучшая часть третьего мира в 1965 году. В крупных городах создавались пункты помощи голодающим. Тогда десятина стала играть свою роль резерва, согласно библейскому установлению. В Бове такова была прекрасная контрациклическая машина, налаженная великим «августинианским», можно сказать, янсенистским епископом Шоаром де Бюзанвалем. В это время одной из главных опасностей, связанных с плохим урожаем, стали крупные миграции обнищавших к пунктам помощи: 20–30 % маргиналов реально голодающих, 10 % голодающих на дорогах в поисках пищи — все профилактические барьеры опрокинуты, а это — поступь смерти. Убивает не смерть, а резкое усиление циркуляции, умножающее вирулентность. Любой народ воссоздает mutatis mutandis в ограниченных масштабах условия американской конкисты. Профилактикой Старого порядка была изоляция; все, что снижало изолированность, работало на смерть.

Смерть от голода, или смерть от болезней, вызванных голодом, или смерть от болезней, полученных при движении по дорогам, заполненным сеятелями смерти от голода, — ныне мы можем наносить на карту многие тысячи долгих кривых по приходам через всю Европу. Все они обрисовали бы между 1621 и 1760 годами по меньшей мере четыре-пять больших черных стрел сезона смертей и более ограниченные пункты, где баланс рождаемости был глубоко отрицательным. Всякий француз (всякий европеец), «достигший мужского возраста, был свидетелем множества моровых эпидемий, на его глазах истреблявших вокруг него родных, друзей, соседей. Ужас от наступления сезона смертей, бурная радость выживших, согласное молчание нотаблей о пережитом море — черты менталитета, которые следует считать основными» (П. Губер).

Первый, наиболее чувствительный симптом — резкий рост погребений. Увеличение в 3—20 раз за 1–2 триместра. Незначительно сокращается количество браков. В рамках года для крупного кризиса «дороговизны», сопряженного с экономическим и эпидемиологическим кризисами, это падение зачастую достигает порядка 50 %. В рамках же триместровых или семестровых — и того больше. Сокращение количества браков — одна из характеристик кризиса, имеющего экономические причины. Нетрудно понять, что это менее ощутимо в случае чисто эпидемического мора на аграрной основе. Даже в Севилье в 1649 году массовое шествие к алтарю было простым узаконением сожительствующих пар, не имеющим, таким образом, демографических последствий.

Гораздо более любопытен и обладает большим краткосрочным эффектом дефицит зачатий. Порядка одной второй, как правило, двух третей и даже того больше. Совокупное движение всех трех кривых — а не только одной кривой погребений — это главная характеристика комбинированного кризиса, в отличие от простых, чисто эпидемиологических кризисов, которые имеют последствия только в виде погребений, и от кризисов, не сопровождающихся эпидемиями, которые выражаются только в сокращении количества браков.

Вот почему комплексные кризисы, такие, что одновременно приводят в движение три приходские кривые, — это те кризисы, которые обладают самым продолжительным эффектом. Здесь и только здесь зарождается негативный, долго потом отзывающийся рельеф малочисленных возрастных групп. Падение рождаемости на 50 % невосполнимо в последующие годы, несмотря на некоторое увеличение числа рождений в следующий за кризисом год. Можно согласиться с Пьером Губером: «Рождения, которые не имели места, есть рождения потерянные: при почти естественном демографическом порядке не бывает отложенных рождений и всякое отсутствие зачатия необратимо». Внезапные и глубокие падения рождаемости один раз в каждые 25–30 лет имеют от этого не меньше серьезных проблем. Они подвергают суровому испытанию модель старой демографии, основанную на отсутствии контрацепции. Число семей, разрушенных кризисным мором, не превышало в общем одной двадцатой, ощутимым эффектом был дефицит браков. В целом разрушение союзов и их невосполнение вызывали падение зачатий не больше чем на одну десятую. Другой сомнительный фактор: повышенная смертность имела характер прежде всего младенческий. Прекращение лактации несло противоположный эффект, способствующий повышению рождаемости, если угодно. Прекращение лактации должно было с большим превышением компенсировать эффект разрушения браков и недостаточное заключение новых.

Тогда, возможно, сказывались физиологические последствия голода (но голод в XVII веке касался непосредственно, самое большее, только половины населения), а именно: аменорея, которая не обязательно ведет к бесплодию; спонтанные выкидыши из-за неспособности истощенного организма выносить плод. Полный анализ, основанный на точном знании физиологии воспроизводства, не способен в этом убедить. Трудно признать, что подобные падения рождаемости не идут от согласной совокупности микроволений. Элементарное мальтузианство всегда было известно деревне. Недоставало — стоит ли повторять это — мотивации, а не средств. И когда Пьер Губер пишет: «В сущности, чем больше узнаешь бовезийских и некоторых других крестьян, тем меньше считаешь их способными применять — даже в период самого острого кризиса — элементарные birth control [78]», — мне кажется, он слегка недооценивает способности крестьян классической Европы (пришлось бы считать их менее искусными, чем большинство голых народов Америки), а с другой, мне кажется, переоценивает значение одного способа, к которому умели прибегать самые убогие из проституток. Наконец, он сам себе мешает понять один из главных аспектов демографической революции XVIII века. Если Франция стала мальтузианской к 1750 году, означает ли это, что бовезийские крестьяне, озаренные уж не знаю какой философской благодатью, вдруг стали физически более способными, чем капитаны английской индустриальной революции во главе своих патриархальных фамилий, из которых они извлекали удовлетворение и законную гордость? Как объяснить, что падение рождаемости коснулось в XVIII веке прежде всего самых нищих провинций, регионов, задержанных в своем росте? Как это объяснить, если не самым простым способом, самой обычной мерой, в силу изменившихся мотивов, в силу потери веры в жизнь — обращением к печальным средствам кризисных времен?

На основе резкого падения количества зачатий, когда смертность имеет экономические причины, конечно, сказываются и аменорея, и временное бесплодие, хотя и уравновешенное прекращенной лактацией, и спонтанные выкидыши, но также и использование coitus interruptus и абортов, которые преследовались законом в городе (поскольку возможностей делать их в деревне не было) во Франции со времен правления Генриха И. «В середине XVI века, — пишет Р. Мандру, — в Париже возникло беспокойство по поводу растущего, несмотря на свирепые репрессии, количества абортов, поскольку женщины и девушки, обвиненные в утаивании беременности и убиении плода, обыкновенно приговаривались к смерти». Временный кризис? Но Бейль в конце XVII века (статья «Шлюха») утверждал, что зло только усугубилось после 1557 года. Анри Этьенн констатировал, что «этот закон приговаривал к смерти только служанок». Что касается Жана Туссера, то он установил реальный размах абортивной практики во фламандских городах XIV–XV веков.

 

* * *

 

Можно было бы здесь и остановиться, поскольку никаких глубоких движений не происходит до 1740–1750 годов — т. е. до верхней границы того, что мы договорились называть классической Европой. И тем не менее, это было бы серьезной ошибкой, поскольку к 1740 году уже сложились данные, которые вызовут изменения новой эры, поскольку старые структуры можно верно оценить только в сопоставлении с тем, что последовало.

Что же изменяется? Кое-что мы отмечали попутно. Континентальная эпидемия, побежденная и разобщенная на мелких безобидных участках пространства, мальтузианские инфильтрации в широкие слои французской аристократии. Все эти модификации связаны в одно целое.

Следует различать три ситуации.

Европа архаическая располагалась на востоке, в Польше и России, и на крайнем юге Италии. Европа архаическая и в то же время новая, поскольку интеграция России в европейское пространство, — мы об этом говорили, — начала осуществляться. Здесь никаких демографических изменений до самого конца XVIII века и даже до первых пяти лет XIX века не происходит. Европа динамическая — основная территория: север Италии, Британские острова, Германия, Нидерланды, некоторые пункты французского пространства на востоке и юге, большая часть Пиренейского полуострова. Европа преждевременно мальтузианская: западная и юго-западная Франция, часть французской Швейцарии, некоторые пункты в Каталонии и, возможно, в Валлонии. Демографическая революция — это прежде всего революция в отношении смертности. Она проявляется в смягчении и разряжении кризиса. В свое время мы рассматривали дробление и локализацию эпидемии. Все приходские кривые восьми десятых преуспевающей Европы показывают после 1730–1740 годов уменьшение расхождения во время кризиса между кривой крещений и кривой погребений. Во время кризиса кривая смертей не взлетает над кривой крещений, а выявленные исключения имеют слабое значение. Кризисы уменьшают свой размах и, главное, дробятся, серьезно повторившись почти повсюду в западной и юго-западной Франции и Португалии в конце XVIII века. Интерциклический спад Эрнеста Лабрусса есть всеобщий факт и равным образом факт демографического порядка. Но этот легкий поворот назад, усиленный революционными войнами и войнами империи, карающими Европу за прекрасный порыв XVIII века, был всего лишь эпизодом, не имеющим ни длительности, ни размаха. Процесс сокращения повышенной циклической смертности был запущен бесповоротно. Демографическая революция была тесно связана с революцией экономической — в той мере, в какой циклический дефицит зерновой продукции еще играл главную роль в великих вымираниях XVII века, а медленные экономические перемены XVIII века благоприятно влияли на демографическую эволюцию. В конце XVII века циклические пики достигают обычно утроения и даже учетверения или, как исключение, упятерения цены на зерно. Во 2-й пол. XVIII века — только удвоения, и циклический кризис зимы 1788–1789 года сам по себе не смог вызвать вокруг Парижа вздорожания больше чем на 80 %. Голод, писали, уступил место недоеданию. Время смертей перестало быть циклическим временем. Великие эпидемии как сила, регулирующая демографическое равновесие между XVI h XVII веками, казалось, отступили. Снова болезнь отступает перед производством. Чему обязана эта таинственная модификация? Она предшествовала великим техническим новациям XIX века. Несомненно, она была вызвана взаимосвязанной совокупностью микротрансформаций в производстве, обмене, складировании и хранении продовольствия. Автоматизм, который хотели установить между дефицитом производства и крупными смертельными заболеваниями, не сработал. В самом неблагоприятном случае кривая рождаемости остается идентичной кривой смертности, выравниваясь на пустоту, появляется большой излишек. В Европе начинается изменение численности населения.

Аналогичная революция произошла в Китае в соответствии с механизмом, который еще надлежит изучить. Стагнирующее в XVI столетии, сокращающееся в XVII веке китайское население почти утроилось между 1700 и 1800 годами без заметных технических перемен. Такой рост был обусловлен чисто демографическими причинами. Он совершался прежде всего внутри пространства, которое казалось замкнутым, не будучи таковым, пространственным передвижением через создание новых рисовых полей. Человеческие перемены европейского XVIII века тоже были, возможно не столь тотально, за счет открытия фронтов распашки нови пространственным передвижением культивируемых площадей. В границах этих хрупких гипотез признаем, что в Европе, как и в Китае, причины были демографическими. Передвижения богатства XVIII века — это прежде всего изменения в порядке одного-единственного подлинного богатства (поскольку существует только одно богатство — человек), а именно: изменения численности населения.

Такой рост — между 1700 и 1800 годами в процветающих провинциях динамичной Европы имело место утроение — не мог проистекать только от модификации одной лишь кривой смертей. Почти повсеместно: в Англии, Скандинавии, Испании — фиксировалось увеличение рождаемости. Снижение брачного возраста, удлинение сексуальной жизни, сокращение интервалов между рождениями. В гипотезе о Старом порядке, всецело определяемом естественным законом воспроизводства, делается ссылка на эффект улучшения питания без какого-либо доказательного начала. В гипотезе, которая нам кажется более справедливой, о диффузионном мальтузианстве выправление вне Франции кривых рождаемости к середине XVIII века легко объясняется усилением мотивации к численности. Между европейской и китайской моделями существовало согласие. Поскольку фактически утроение китайского населения в XVIII веке предполагало полную демографическую революцию с двунаправленной тенденцией: сокращением смертности и повышением рождаемости.

Но демографическая революция XVIII века не сопровождалась повсеместным изменением численности, поскольку существовал французский вариант. Во Франции кривая рождаемости едва ли не следует за движением вниз кривой смертности. Случалось даже, что сокращение крещений предшествовало сокращению погребений. Французское население в XVIII веке возросло на 6 млн. душ, примерно на 30 %; в Европе в среднем оно удвоилось, в передовых провинциях растущей Европы и в Китае — утроилось. Брачный возраст увеличивается (юго-запад), расширяются интервалы между родами, особенно к концу супружеской жизни. Здесь, вне всяких сомнений, не обходится без контрацепции. Она распространяется и на верхушке социальной иерархии в городах, и, за некоторыми исключениями, в самых бедных, самых убогих, самых отсталых деревнях. Мальтузианство, которое иногда представляют как победу человека над человеком, в XVIII веке больше проявилось как знак провала и отсталости группы.

К 1770–1780 годам модели старой демографии целиком приложимы только к стагнирующим по-прежнему провинциям периферийной Европы.