ПОСЛЕ ДОЖДЯ

 

В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто договор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым, сильным дождем. Пацаны в одних трусиках бегали под дождем и что-то кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли теплым дождиком. Пацаны побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, быстро на носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтовкой, аккуратненькая, розовая Люба Ротштепйн стоит над целой территорией сухих мешков, разостланных на полу, и сегодня пристает к каждому без разбора:

- Ноги!

- Богатов, ноги!

- Беленький, не забывай!

К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым осуждением:

- Всё равно не пущу.

- Да я вытер ноги, Люба!

- Всё равно с тебя течет.

- Так что же мне, высыхать?

- Высыхай.

- Так этио долго.

Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит кому-то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже в комнате нет, кричит долго,

- Колька! Колька! Колька!

Наконец кто-то выглядывает:

- Чего тебе?

- Полотенце брось.

Через минуту натертый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе и пробегает в вестибюль.

В пять часов Володя проиграл "сбор бригадиров", посмотрел на дождик и ушел в здание.

К парадному входу прибрел совершенно промокший, без шапки, в истоптанных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он остановился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу.

- Ты откуда, мальчик?

- Я. Я пришел сюда...

- Вижу, что ты пришел, а не приехал. А кого тебе нужно?

- Примут меня в колонию?

- Скорый ты какой. У тебя есть ордер?

- Какой ордер?

- Бумажка какая-нибудь есть?

- Бумажки нету.

- А как же? По чему тебя принимать?

Ваня развел руками и пристально посмотрел на Любу. Люба улыбнулась.

- Чего ты на дожде мокнешь? Стань сюда... Только тебя не примут.

Ваня вошел в вестибюль. Стал на мешках, засмотрелся на дождь. Глянул на Любу, быстро рукавом вытер слезы.

В этот самый момент Игорь Чернявин стоял на середине в комнате совета бригадиров и "отдувался". Народу в комнате было много. На бесконечном диване сидели не только бригадиры, сидели ещё и другие колонисты, всего человек сорок. Из восьмой бригады, кроме Нестеренко, были здесь Зорин, Гонтарь, Остапчин. Рядом с Зориным сидел большеглазый, черноволосый Марк Грингауз, секретарь комсомольской ячейки, и печально улыбался, может быть, думал о чем-то своем, а может быть, об Игоре Чернявине – разобрать было трудно. За столом СССК сидели Виктор Торский и Алексей Степанович. В дверях стояли пацаны и впереди всех Володя Бегунок. Все внимательно слушали Игоря, а Игорь говорил:

- Разве я не хочу работать? Я в сборочном цехе не хочу работать. Это, понимаете, мне не подходит. Чистить проножки, какой же смысл?

Он замолчал, внимательно провел взглядом по лицам сидящих. На лицах выражалось нетерпение и досада, это Игорю понравилось. Он улыбнулся и посмотрел на заведующего. Лицо Захарова ничего не выражало. Над большой пепельницей он осторожно и пристально маленьким ножиком чинил карандаш.

- Дай слово, - сказал Гонтарь.

Виктор кивнул. Гонтарь встал, вытянул вперед правую руку:

- Черт его знает! Сколько их таких ещё будет? Я живу в колонии пятый год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, наверное, тридцать.

- Больше, - поправил кто-то.

- И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать и спать, больше ничего. Придет сюда, его, конечно, вымоют, а он станет на середину и сейчас же: я не буду сборщиком. А кем он будет? Угадайте, чем он будет. Дармоедом будет, так и видно. Я понимаю, один такой пришел, другой, третий. А то сколько! А мы уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него одежду, выдать его барахло, иди! Одного выставим, все будут знать.

Зырянский крикнул:

- Правильно!

Виктор остановил:

- Не перебивай. Возьмешь потом слово.

- Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы ещё слово брать? Он не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кормить, почему? Выставить, показать дорогу.

- Его нельзя выставить, пропадет, - спокойно сказал Нестеренко.

- И хорошо. И пускай пропадает.

В совете загудели сочувственно. Высокий, полудетский голос выделился:

- Прекратить разговоры и голосовать.

Игорь навел четкое ухо, надеялся услыштать что-либо более к себе расположенное. Захаров всё чинил свой карандаш. В голове Игоря промелькнуло: «А, пожалуй, выгонят». И стало вдруг непривычно тревожно.

На парадном входе Люба спросила грустного Ваню Гальченко:

- Ты где живешь?

- Нигде.

- Как это "нигде"? Вообще ты живешь или умер?

- Вообще? Вообще живу, а так нет.

- А ночуешь где?

- Вообще, да?

- Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал?

- Сегодня? Там... в одном доме... в сарае спал. А почему меня не примут?

- У нас мест нет, а мы тебя не знаем.

Ваня снова загрустил и снова ему захотелось плакать.