Глава 25.3. Государственная пошлина 21 страница

Ожидания и война*

Люди мира — самые обычные люди — никогда не создают войны. Их ведут на войну, они воюют и страдают от последствий войн, — но на самом деле они не со­здают войну. Следовательно, употребляя выражение (как гласит Преамбула к Хартии ЮНЕСКО): «Войны начинаются в умах людей», — мы имеем в виду только то, что при определенных обстоятельствах лидеры могут провоцировать и организовывать народ страны на войну. Сам по себе народ не мог бы организовать войну.

Сказав это, мы должны поспешить признать, что в преобладающих сегодня обстоятельствах трагически легко сфабриковать военный дух в умах людей, внушить им подчинение настроенному на войну руководству. Суть в том, что хотя большин­ство людей сожалеют о войне, они, тем не менее, ожидают ее продолжения. А то, чего люди ожидают, детерминирует их поведение.

Ожидания сами по себе являются материей сложной, лишь отчасти осознавае­мой и лишь отчасти рациональной. Для изменения военных ожиданий на мирные прежде всего требуется тщательный анализ смеси личных и социальных факторов, детерминирующих ожидания людей в сегодняшнем мире.

Крайние взгляды агрессивного наиионализма

Среди многих теорий, пытающихся объяснить национальную агрессивность, мы обнаруживаем две фатально односторонних. Первая ошибается, приписывая аг­рессивность полностью идиосинкразиям индивида, вторая — объясняя ее полнос­тью историческими причинами и существующим в мире экономическим дисбалан­сом. Мы покажем, что понятие ожидания войны является кристаллизацией обеих групп факторов.

Те, кто считает, что основная причина агрессивного национализма кроется в человеческой природе, иногда утверждают, что в каждом человеке заложен инстинкт

* Эта работа написана в связи с Конференцией ЮНЕСКО «Проекты напряжения», состояв­шейся в Париже в июле 1984 г. Впервые она опубликована в книге «Напряжения, вызывающие войны» (Tensions that cause wars, 1950) под заголовком «Роль ожиданий». Печатается по изданию: Allport G. Personality and Social Encounter: Selected essays. Chicago: University of Chicago Press, 1960. P. 327-346.

152 Статьи разных лет

драчливости. Если это так, тогда что может быть естественнее для него, чем бро­саться в сражение всякий раз, когда пробуждается этот биологический инстинкт? Говорят, что даже если не брать в расчет инстинкты, то зачастую жизненные фрус­трации так велики, что гнев, враждебность и возмущение кипят в каждой груди, изливаясь в конце концов только через войну. Нам говорят, что личная агрессия смещается на внешнего врага. Враг становится «козлом отпущения» и навлекает на себя гнев, вызванный фрустрациями, с которыми мы сталкиваемся на работе или в своей неудовлетворенной семейной жизни.

Ошибка этого чисто личностного объяснения состоит в том, что каким бы фрустрированным или драчливым ни был индивид, ему недостает способности ве­сти организованную войну. Он способен на вспышки раздражения, хроническое ны­тье, горький сарказм и личную жестокость, но один индивид не может вторгнуться в чужую страну или сбросить бомбы на отдаленного врага, чтобы дать выход своим эмоциям. Более того, если даже агрессивность нации тотальна — все граждане уча­ствуют в нападении или обороне, — относительно немногие испытывают личную враждебность к врагу. Исследования солдат, участвующих в боевых действиях, пока­зывают, что они испытывают ненависть и агрессивность реже, чем страх, тоску по дому и скуку. Только немногие граждане «агрессивной нации» действительно чув­ствуют агрессивность. Таким образом, военные действия не могут быть объяснены единственно личной мотивацией.

Итак, интерпретация исключительно в понятиях личной жизни не срабатывает. Как обстоят дела с исторически-экономическим подходом (предпочитаемым, напри­мер, марксистами)? Здесь фатальная односторонность также очевидна. Еще ни одной социальной системе не удалось отменить войны. Агрессивный национализм процветал как при коммунизме, так и при капитализме; и в христианских, и в не-христианских странах; среди неграмотных и среди грамотных людей; при авторитарных и при демок­ратических политических структурах. Правда, некоторые страны, такие как Швейца­рия, добились относительного успеха в избежании войны. И некоторые социальные системы могут увеличить вероятность агрессии — например, фашизм по самой своей природе порождает воинственно настроенное руководство. Но считать, что только один тип социальной системы автоматически исключает войну, а все остальные авто­матически порождают ее, — значит противоречить доказательствам истории, в том числе современным.

Марксистская теория возникновения причин войны не замечает необходимой роли ожиданий. Она утверждает, что невозможно достижение необходимых базовых реформ производства и форм собственности без насилия, так как предполагается, что собственники средств производства (стереотипно называемые «монополистическим капитализмом») не откажутся от своей власти без борьбы (стереотипно называемой «войной классов»). Аргумент гласит: «Монополистический капитализм сам себя не раз­рушит, но должен быть разрушен». Эта простая и, боюсь, порождающая войну форму­ла сама по себе является отражением догматических ожиданий.

Здесь нет никакой исторической неизбежности. Скорее, здесь две группы ожи­даний: одна — у «бедных», другая — у «богатых». Обе группы ожиданий должны быть построены с помощью психологической стимуляции. История показывает, что бед­ные люди не прибегают автоматически к войне для получения более справедливой доли мировой добычи. Сначала их надо подвести к такому же восприятию своих ин­тересов, как у их лидеров, а затем уговорить и подтолкнуть к организованному бунту.

Подобным же образом история показывает, что собственники средств произ­водства часто мирно поддаются расширяющейся национализации. Во многих про-

Ожидания и война 153

грессивных странах шахты, сахарорафинадные заводы, банки, фабрики и транс­портные средства уходят из частных рук без насилия. И совсем не редкость, когда миролюбиво настроенные собственники в определенных капиталистических странах добровольно идут на эффективное партнерство с работниками. С другой стороны, опасения собственников могут перерождаться в ужас перед «комми» и, с помощью частной и публичной пропаганды, — в ригидные ожидания того, что только война сохранит прерогативы собственников.

Таким образом, классовая борьба в основном сводится к ожиданиям конфрон-тирующих сторон. То же происходит и с открыто осуждаемыми коммунистами и все­ми порядочными людьми «империалистическими войнами». Войны, мотивированные экспансией, эксплуатацией или просто распрями, не ограничиваются капиталисти­ческой формой социальной организации. Воинственные вылазки случались где угод­но и когда угодно, где и когда жадным лидерам удавалось побудить достаточно лю­дей (обычно наемников) осуществить их бесчеловечные планы. Коллективистские общества бывали столь же виновны в таких рейдах, как и общества более индивиду­алистические.

Короче говоря, неизбежное условие войны состоит в том, что люди ожидают войну и готовятся к войне прежде, чем они начнут войну «благодаря» воинственно настроенному руководству. Именно в этом смысле «войны начинаются в умах людей». Личная агрессивность сама по себе не делает войну неизбежной, она просто вносит свой вклад в ожидание людьми выплеска своих эмоций в войне. Сходным образом, называемые экономические причины войны срабатывают только тогда, когда люди думают, что война есть решение проблем бедности и экономического соперничества. Ожидания людей детерминируют их поведение.

Личные факторы в ожидании войны

Как я сказал, ожидание — это сложное состояние ума. Считать, что люди про­сто осознанно предвосхищают войну так же, как ожидают прибытия пассажирского поезда по расписанию или перемены погоды, будет чрезмерным упрощением. Чем глубже вовлеченные эмоции, тем более бессознательными и трудноуловимыми явля­ются детерминанты наших ожиданий. Поэтому давайте более внимательно рассмотрим личные моменты, включенные в структуру враждебных ожиданий.

У некоторых людей есть видимая неограниченная способность к едкой ненавис­ти, длительному возмущению и зависти. Но парадокс состоит в том, что у людей име­ется также неограниченная способность к любви, дружбе и аффилиативному поведе­нию. Ни один человек никогда не сможет любить или быть любимым настолько, чтобы его это удовлетворило. Наиболее точное, по-моему, предположение психологии зак­лючается в том, что ненависть и ревность порождаются нарушением аффилиативных взаимоотношений. Ненависть вырастает из нарушенной любви. Поэтому агрессивный национализм, поскольку он несет в себе элементы ненависти, представляет косвен­ным образом интерференцию с базовой способностью человека к аффилиативной жизни и привязанности.

Такая интерференция развивается достаточно сложным путем. Мы знаем, что ребенок сначала находится в дружественных симбиотических взаимоотношениях с матерью. Гнев, вероятно, поднимается в нем всякий раз, когда эта счастливая ситу­ация прерывается, — быть может, в связи с отнятием от груди или рождением бра­тьев или сестер. Чувствующий себя отвергаемым ребенок, вероятно, склонен и лю-

154 Статьи разных лет

бить и ненавидеть отвергающего родителя. Так как конфликт ненависти и любви бо­лезнен, ненависть не признается или вытесняется. Внешне ребенок живет в мире со своими родителями, но его сдерживаемое возмущение может необычными способа­ми прорываться против многих «родительских фигур» — учителей, полицейских, правителей, духовенства.

Согласно этой линии рассуждений, агрессия может существовать в личной жизни и при этом почти не распознаваться. Индивид готов к канализации своей не­нависти на замещающие объекты. Фрейд утверждает, что обычные чувства обиды и ненависти по отношению к евреям возникают из возмущения людей против самого Бога за то, что Он так много требует от нас. Эта ненависть, подавляемая страхом перед Богом, перемещается на евреев, которые открыли нам Бога и которых обыч­но обвиняют в убийстве Христа, Сына Божьего. В более глубоком смысле, продол­жает теория Фрейда, мы сами хотели бы убить Христа за то, что Он так много тре­бует от нас. Так как мы сожалеем об этом импульсе в себе, то обвиняем сделавших это, как гласит легенда, евреев.

Нет нужды принимать довольно сложную фрейдистскую теорию антисемитиз­ма, чтобы признать, что импульсы враждебности у человека довольно слабы и могут канализироваться очень странными путями. Для наших целей достаточно отметить, что канализация враждебности в направлении войны или расовых и религиозных преду­беждений является аутентичной возможностью. Вокруг существующих в нашем фольк­лоре мифов происходят странные кристаллизации. Первоначально, конечно, любые мифы создавались и поддерживались сходно мыслящими людьми, испытывавшими потребность проецировать свои личные конфликты вовне. Таким образом евреи стали мифологической причиной внутреннего беспокойства людей, коммунисты или капи­талисты — угрозой самому их существованию. Легенда, принимаемая индивидом, лег­ко доступна для него в его культуре и часто навязывается ему родителями, учителями или лидерами.

Мы слышим, что темнокожие расы готовы загрязнить нашу «кровь». Суще­ствуют легионы символов и смещений такого рода. Конфликты, бушующие в нашей груди, персонифицируются вовне. В мифе мы обнаруживаем зеркальное отражение нашей собственной беспорядочной жизни. Когда человек больше не в состоянии вы­носить собственные проблемы, он часто хватается за институциональные интерпре­тации и легенды. Спустя некоторое время организованная враждебность начинает казаться неизбежной. В войне человек может символически отреагировать захоронен­ные и неосознанные конфликты собственной частной жизни.

Анализ, подобный этому, подходящий для некоторых людей, показывает, на­сколько глубоко могут простираться корни ожидания войны. Но люди чрезвычайно различаются по причинам существования агрессии в их жизни, а также по качеству и типу агрессии, испытываемой ими, по способу ее выражения. Многие люди фак­тически неагрессивны; на них очень мало влияют фрустрации, депривации и уязв­ление гордости. Они обладают спокойным и благожелательным рассудком, даже имея дело с людьми, распространяющими ненависть. Несомненно, в агрессивности участвуют генетические факторы темперамента, о которых нам известно мало. Но будь то по причинам наследственности или воспитания, некоторые люди явно эк-страпунитивны, а некоторые — интропунитивны. Первые в возникновении неприят­ностей готовы обвинять других, вторые склонны винить себя, отказываясь проеци­ровать на других собственную вину.

Однако при всем этом разнообразии нетрудно направить значительное возму­щение против «общего врага». Любое общество содержит большое ядро экстрапуни-

Ожидания и война 155

тивных агрессоров. Все, что нужно, — убедить этих людей в том, что конкретный враг несет ответственность за смутный дискомфорт в их личной жизни.

Эта линия рассуждений не должна приводить нас к ошибочному допущению о том, что внутри каждой нации существует фиксированный резервуар враждебнос­ти — враждебности, которой необходимо как-то высвобождаться, через локальные конфликты, классовые предубеждения или внешние войны. Достаточно странно, но человек не высвобождает агрессию, выпуская ее через один канал вместо другого. У стран со многими внутренними конфликтами отнюдь не меньше конфликтов внеш­них. Исследования показывают противоположное: нации и племена, отличающиеся внутригрупповой агрессивностью, проявляют ее и вовне, в то время как миро­любивые группы миролюбивы и во внутренних, и во внешних отношениях. Арапе-ши, хотя и сильно недоедают, — спокойный и мирный народ дома и за рубежом. Добу — подозрительны, злобны и враждебны и среди своих, и среди чужих. Следо­вательно, говоря о канализации агрессии, мы должны избегать ошибочного образа «парового котла со многими клапанами».

Неоспоримо, что агрессия порождает агрессию. Человек начинает ждать агрес­сию как реакцию на проблемы. Наоборот, миролюбивые отношения порождают ожи­дание миролюбивых отношений. Таким образом, агрессия — это во многом привыч­ка; чем больше вы ее выражаете, тем больше ее у вас. Поэтому недостаточно найти «моральный эквивалент войны» (то есть «безвредный выход агрессии»); столь же важ­но изменить ложные ожиданий людей, что любой выход агрессии автоматически при­несет им решение. Если бы войны были просто облегчением от напряжения, можно было бы думать об их оправдании. Но опыт показывает, что одна война не только порождает другую, но также и несет сильное послевоенное внутреннее напряжение и конфликт внутри самой нации.

Правда, когда война и впрямь идет, нация часто ощущает себя объединенной и дружественной в своих границах. Этот факт, наряду с другими, приводит некото­рых теоретиков к утверждению, что дружеские социальные отношения требуют «об­щего врага». Мы никогда не чувствуем себя так прочно сцементированными с на­шими друзьями, говорят они, как тогда, когда объединены с ними высмеиванием, критикой или борьбой с общим противником. И если для гарантии аффилиативных отношений с нашими союзниками требуется общий враг, не является ли химерой мечта о едином мире? Если бы все нации стали дружественными, кто стал бы вра­гом, цементирующим нашу внутреннюю связь?

В голову приходят три ответа: (7) Еще неизвестно, является ли общий враг не­обходимым на более продвинутой стадии человеческого развития. (2) Если такой враг необходим, то не могут ли им стать разрушительные природные явления, болезни, невежество, которые все при необходимости могут быть персонифицированы для удовлетворения нашей потребности в осязаемом злодее? (5) В предвидимом будущем определенно будут существовать преступники — и внутренние, и международные, а также группы находящихся вне закона диссидентов, против которых могут объеди­няться в своем гневе глобально мыслящие граждане. Ожидания мирных взаимоотно­шений со всеми людьми в лучшем случае будут достигнуты лишь постепенно.

Личная агрессивность существует в больших количествах и в косвенных фор­мах, она проделывает много несчастных фокусов с нашим глубинным страстным желанием дружбы, любви и мира. Разрушительные эффекты ненависти, тревоги и зависти в личной жизни — чрезвычайно важная проблема психической гигиены. Сложными путями такие индивидуальные состояния психики вмешиваются в меж­дународные отношения. Иногда человек с неразрешенной агрессивностью рассмат-

156 Статьи разных лет

ривает войну как хорошее средство уклонения от семейных сложностей и охотно следует призыву под знамена. Иногда он видит во враге (оправданно или нет) при­чину своих страданий. Иногда он просто хочет подчиниться лидеру, как многие немцы подчинились Гитлеру, для того чтобы уйти от ответственности за принятие трудных решений зрелости. «Пусть лидер будет моей совестью, — говорит такой чело­век. — Если сам лидер неупорядочен в своей внутренней жизни, является жертвой мифических понятий и неразрешенной ненависти, — это неважно. Я последую за ним, куда бы он ни позвал, ибо я слишком утомлен своими конфликтами, чтобы сопротивляться ему. Решение — слишком большой груз для меня. Пусть лидер объяс­няет политические и экономические события. Я пойду за ним».

Соииальные факторы в ожиданиях войны

Взятый отдельно дистресс в каждой личной жизни может принимать так много форм и требовать столь многих решений, что согласованные в национальном масшта­бе военные действия были бы невозможны. Но, в конце концов, члены группы объе­динены общими ценностями и чувствами. Они «знают» от своих предков, что против их группы много грешили, что границы их земель несправедливо узки. Они также «зна­ют», что их группа лучше, и потому она заслуживает больше благ, чем другие.

Одна из важных причин, почему каждая национальная и культурная группа ощущает свое превосходство, состоит, фактически, в том, что для этой группы суще­ствовал золотой век — время, когда она превосходила все окружающие группы по культуре, процветанию, науке или власти. Этот золотой век мог быть сто, тысячу или две тысячи лет назад, но в тот или иной период группа — как каждая культурная груп­па — обладала высокими художественными, материальными или интеллектуальными достоинствами. Побуждаемые нашей личной гордостью, мы обнаруживаем, что легко идентифицироваться с золотым веком нашего народа. То, чего мы заслуживаем сегод­ня, мы склонны оценивать через призму этого века максимального возвышения.

Такой этноцентризм почти универсален среди всех народов. Его корни глубоки, так глубоки, как наша собственная безграничная самооценка. Ожидания войны отчас­ти вырастают из нашего латентного возмущения против других групп, которые, быть может столетия тому назад, нарушили права наших предков, с которыми мы сейчас себя идентифицируем. Стойкость этих самопрославляющих чувств может быть оцене­на, исходя из этноцентрического тона значительной части социальных наук. Явно или имплицитно, многие представители социальных наук так формулируют свои теории и наблюдения, что их собственная культура оказывается самой яркой, а нация — без­грешной. Пока социальная наука не станет поистине транснациональной, мы должны учитывать критику, идущую из социологии знания. Мы не можем слишком многого ожидать от рядовых граждан, которые часто следуют за мифами, созданными их ин­теллектуалами, и строят на них собственные ожидания.

Для некоторых молодых людей война, по-видимому, является привлекатель­ной. Она возбуждает ожидания приключений, новизны и возвышенного товарище­ства. Она устраняет тяжелый груз зрелости, так как на военной службе человеку при­ходится принимать мало важных решений. До поры до времени они избавляются от экономической неустойчивости, семейных неприятностей и властных или подавляю­щих родителей.

Можно ли сделать мир столь привлекательным? Может ли он дать столь же удовлетворяющие ожидания, как перспектива войны? Именно этот вопрос привел к

Ожидания и война 157

эксперименту (ныне быстро распространяющемуся) по организации того, что обыч­но называют «лагеря рабочей службы». В 1920 году маленькая группа интернациональ­но мыслящих добровольцев с разрешения местных властей начала очищать и пере­страивать территорию и здания вокруг крепости Верден. Однако в 1921 году префект района заявил, что «нынешнее развитие франко-германской политики» вынудило остановить работу. Таким образом, первый эксперимент прекратился под давлением агрессивного национализма.

Но попытки продолжались, особенно во времена локальных катастроф. Орга­низовывались группы добровольцев для помощи в восстановлении районов, затро­нутых наводнением, огнем или лавиной. Летом 1948 года в Европе действовало не менее 130 лагерей добровольческой службы, главным образом под покровительством Международной Гражданской Службы. Много лагерей действовало в Соединенных Штатах и Мексике под покровительством Американского Комитета Службы Друзей. Почти все лагеря по составу были интернациональны, все созданы для совместной работы без финансовой выгоды для участников. Задачи имели позитивную соци­альную ценность, и труд не рассматривался обычными оплачиваемыми рабочими как представляющий опасную конкуренцию.

Несмотря на незначительность влияния таких «лагерей рабочей службы» при рассмотрении в мировом масштабе, их привлекательность и успех показывают, что молодежь может найти возбуждающие и приносящие удовлетворение конструктив­ные мирные проекты. В то время как воинская повинность и военная подготовка формируют ожидания молодежи в направлении агрессивного национализма, лагеря рабочей службы влияют в направлении интернационализма, конструктивной актив­ности и дружеских человеческих взаимоотношений. Одна из важных целей Между­народной Гражданской Службы — убедить правительства принять добровольческую службу такого рода в качестве альтернативы обязательной военной подготовке. Оче­видно, что эта цель еще не достигнута, но был сформулирован вопрос: позволят ли государства своей молодежи иметь альтернативные ожидания относительно ее пуб­личных обязанностей — ожидания, ведущие к международному сотрудничеству и конст­руктивной службе, а не к подготовке войны! Перспектива кажется утопичной, но воп­рос иллюстрирует тот тип решения, который народы будут вынуждены принять, если когда-нибудь станут достаточно просвещенными, чтобы понять психологичес­кую важность ожиданий для формирования установок молодежи.

Таким же важным фактором в ожиданиях, как традиции и жажда приключе­ний, являются символы. Немцы чувствуют свою принадлежность земле Бетховена и Гете, норвежцы хранят реликвии викингов и в воображении делят с ними их сказоч­ные подвиги, греки не забывают Праксителя и Демосфена. Флаги, военная музыка и благородные руины глубоко значимы для гражданина, чьи уверенность и самоуваже­ние неотделимы от традиций его народа.

Большинство символов имеют исключительно местный характер. Они отлича­ют мою страну, мою религию или мою касту от твоей. Общемировых символов явно недостает: нет мировых парков, садов и университетов, нет мировой валюты, нет настоящей мировой столицы. Было сказано несколько прекрасных слов: Атлантичес­кая Хартия, Хартия ООН, Преамбула к Хартии ЮНЕСКО, — но эти документы ма­лоизвестны, и пока не удалось обеспечить ощутимое чувство приверженности им. Но, как нельзя сплавить в одно «мы» разнообразные эго внутри нации без помощи тра­диции и символа, так и чувства интернациональной лояльности не могут быть дос­тигнуты без общей сосредоточенности мыслей и общего подъема, рождающихся из символов транснационального единства.

158 Статьи разных лет

Существующие национальные символы не обязательно вредны. Значительная часть национальной лояльности совместима с лояльностью миру. Но временами эти символы намеренно используются лидерами правительства или общественного мне­ния в целях разжигания войны. Вновь и вновь повторяемые в воинственном контек­сте патриотические фразы приучают людей к ожиданиям войны. Националистичес­кие бюро «пропаганды и просвещения» намеренно формируют ожидания людей.

Когда разум людей привыкает принимать запланированного врага в качестве угрозы, следующий шаг — задать конечное ожидание, которое приведет к войне. Ли­деры обычно делают это с помощью формулирования национальных требований. Врагу посылается ультиматум. Когда его отвергают, люди чувствуют, что у них не остается иного пути, чем война.

Ультиматум — это порождение текущего момента. Рассмотрим пример: двое людей встречаются, чтобы обсудить свои цели и потребности, у них есть возмож­ность найти дружеское общее решение; но если один ставит другому ультиматум, — следует борьба. Если одна сторона на короткое время уступает принуждению, то только для того, чтобы накопить силы для последующего реванша. Так же обстоят дела и с разногласиями между странами: требования и готовые решения обычно увеличивают напряжение, особенно потому, что отрицают право других на участие в делах, влияющих на их собственную судьбу. Цена, включающая утрату гордости, слишком велика. Предпочтительнее борьба.

Гордость — непосредственная причина каждой войны. Выдвинутые каждым национальным оратором требования были столь решительны и окончательны, что уступить — означало бы испытать унижение и стыд. Ожидания крепнут. В этот мо­мент война на самом деле неизбежна.

Еще до того, как достигнута эта стадия, должно культивироваться искусство разрешения сложностей путем взаимного обсуждения желаний и потребностей (вме­сто требований и ультиматумов). Желания и потребности людей редко бывают не­совместимы, чаще они параллельны и взаимны, потому что обычно одна страна об­ладает в избытке тем, что требуют другие. Поскольку все люди нуждаются и желают освободиться от разрушительной бедности, иррационального страха и унизительно­го невежества, то именно через совместные действия проще всего найти путь к об­щей цели. Предпосылка мира заключается в развитии привычки обсуждать потреб­ности и интересы, а не (как теперь) формулировать согласованные решения.

Невежество и ожидания

Одним из самых важных барьеров в деле взаимопонимания народов является неведение относительно намерений другого и непонимание его образа жизни.

Невежество может быть двух типов: простое неведение фактов или искажение фактов в соответствии с собственными мотивами человека или с мотивами демаго­гических лидеров, которые многое могут от такого искажения получить.

Простое невежество более легко поддается исправлению. Результаты кампании против неграмотности, идущей сейчас от Мексики до Индии, от Нигерии до Сиби­ри, волнуют и радуют. Психологические исследования показали, что между высоким уровнем общего образования и свободой от предрассудков действительно существует заметная связь. Однако эта связь далека от совершенства. Даже ученые могут быть фанатиками. Спасение заключено не только в образовании.

Ожидания и война 159

Труднее исправить невежество, возникающее вследствие искажения фактов. Некоторые искажения просты и понятны, хотя часто вредоносны, например, когда некие белые дети отшатываются от цветных людей, потому что те выглядят «грязны­ми». Личная история человека часто создает эмоциональную почву для искажения, как, например, в случае молодого человека, ненавидевшего все «ирландское», пото­му что его жестокий отец имел ирландское происхождение. Наиболее зловредная спо­собность человеческого разума — его импульсивная склонность категоризировать и наделять всех представителей конкретной группы голословно утверждаемыми каче­ствами. Мой жестокий отец — ирландец, следовательно, все ирландцы жестоки.

Враждебный образ, однажды сформировавшись, является особенно стойким к натиску противоположных доказательств. Рассказывают, что студент Оксфорда за­метил: «Я презираю всех американцев, но никогда не встречал хотя бы одного, ко­торый бы мне не понравился». Таким образом упорно существуют поверхностные штампы-обобщения, даже когда им противоречит каждая унция опыта, полученно­го из первых рук. Мы не знаем иного средства исправления этих ментально-эмоци­ональных штампов, чем внедрение привычки к дифференцирующему восприятию и критическому мышлению. Систематическое обучение этому возможно даже в началь­ной школе.

Эмоциональная экономичность групповых стереотипов хорошо заметна в об­разе Советского Союза, которого придерживаются многие американцы. Когда рус­ские были нашими союзниками во второй мировой войне, их охотно воспринимали как храбрых, веселых, прогрессивных и свободолюбивых людей. В послевоенный пе­риод, когда обстоятельства переменились, образ русского стал образом жестокого, угнетенного, атеистичного и двуличного человека. Воспринимаемая так, Россия ста­ла подходящим «козлом отпущения» — отдаленной угрозой, способной объяснить многие из наших фрустраций. Коммунисты стали символической причиной зла дома. Моя работа под угрозой? Вините коммунистов! Меня беспокоит инфляция? Вините коммунистических профсоюзных лидеров! Колледжи выступают за опасный интер­национализм? Выгоняйте профессоров-коммунистов. Исследование показало, что в неурядицах в Америке после первой мировой войны обвиняли разных «козлов отпу­щения»: большевиков, американцев иностранного происхождения, монополистов, войну. После второй мировой войны образ заострился, вездесущий злодей — просто «коммунист».

Далее, чтобы злодей стал общим достоянием, необходимы коммуникация и пропаганда. До тех пор, пока газеты, политики и адвокаты всех сортов не объединят усилия в изображении картины «зла», люди не сфокусируют многообразие своих не­гативных эмоций на одной ясно идентифицированной угрозе. Ожидания новой вой­ны в течение двадцати пяти лет возросли в Америке с 40 % в августе 1945 года до 65 % в июле 1946 года. За тот же интервал времени враг стал четко идентифициро­ваться как Россия. Агентства служб новостей и создатели общественного мнения сыг­рали в этой перемене существенную роль.