РЕЧЬ ПРИРОДЫ

Теория естественной истории неотделима от теории языка. И однако здесь речь идет не о переносе метода от одной к дру­гой, не об обмене понятиями или достоинствами модели, кото­рая, будучи «удачной» для одной, испытывалась бы в соседней сфере. Речь здесь не идет также о более общей рациональности, которая предписывала бы идентичные формы размышлению о грамматике и таксономии. Речь идет о фундаментальной дис­позиции знания, предписывающей познанию существ возмож­ность их представления в системе имен. Несомненно, в этой сфере, которую мы теперь называем жизнью, имелось много других исследований, а не только попытки классификации, много других анализов, а не только анализ тождеств и разли­чий. Но все они основывались на своего рода историческом априори, которое признавало за ними возможность их диспер­сии, возможность особых и расходящихся проектов, которые в равной мере делало возможной всю порождаемую ими борьбу мнений. Это априори обусловлено не постановкой постоянных проблем, которые конкретные явления не переставали предла­гать в качестве загадок людскому любопытству; оно не детермировано также определенным состоянием знаний, сложив­шихся в ходе предшествующих веков и служащих основой бо-

лее или менее быстрому и неравномерному прогрессу рацио­нальности; оно не определено, без сомнения, и тем, что назы­вают умственным развитием или «рамками мышления» данной эпохи, если под этим нужно понимать исторический характер спекулятивных интересов, верований или основополагающих теоретических воззрений. Это априори в определенную эпоху вычленяет в сфере опыта пространство возможного знания, определяет способ бытия тех объектов, которые в этом про­странстве появляются, вооружает повседневное наблюдение тео­ретическими возможностями, определяет условия построения рассуждения о вещах, признаваемого истинным. Историческое априори, являющееся в XVIII веке основой исследований или споров о существовании родов, об устойчивости видов, о пере­даче признаков в ряду поколений, есть не что иное, как само существование естественной истории: организация некоторого видимого мира как области знания, определение четырех пере­менных описания, построение пространства соседствований, в котором может разместиться любая особь. В классическую эпоху естественная история не соответствует просто открытию нового объекта для проявления любопытства; она подразуме­вает ряд сложных операций, вводящих в совокупность представ­лений возможность устойчивого порядка. Она конституирует всю сферу эмпирического как доступную описанию и одновременно упорядочиванию. То, что роднит естественную историю с тео­риями языка, отличает ее от того, что мы начиная с XIX века понимаем под биологией, и заставляет ее играть в классическом мышлении определенную критическую роль.

Естественная история — современница языка: она распола­гается на том же самом уровне, что и спонтанная игра, анали­зирующая представления в памяти, фиксирующая их общие элементы, устанавливающая, исходя из них, знаки и в конечном счете приводящая к именам. Классифицировать и говорить — эти два действия находят свой источник в одном и том же про­странстве, открываемом представлением внутри него самого, по­скольку оно наделено временем, памятью, рефлексией, непре­рывностью. Но естественная история может и должна суще­ствовать в качестве языка, не зависимого от всех остальных, если только она является хорошо построенным, имеющим уни­версальную значимость языком. В спонтанном и «плохо по­строенном» языке четыре исходных элемента (предложение, со­членение, обозначение, деривация) разделены между собой: практическое функционирование каждого из них, потребности или страсти, привычки, предрассудки, более или менее живое внимание образовали сотни различных языков, которые разли­чаются не только формой слов, но прежде всего тем способом, каким эти слова расчленяют представление. Естественная исто­рия будет хорошо построенным языком лишь в том случае, если игра закончена, если описательная точность превращает любое

предложение в постоянное сечение реального (если всегда пред­ставлению можно приписать то, что в нем вычленено) и если обозначение каждого существа с полным правом указывает на занимаемое им место во всеобщей диспозиции целого. В языке универсальной и незаполненной является функция глагола; она предписывает лишь самую общую форму предложения, внутри которой имена приводят в действие свою систему сочленения. Естественная история перегруппировывает эти две функции в единстве структуры, сочленяющей все переменные, которые могут быть приписаны одному существу. В то время как в языке обозначение в своем индивидуальном функционировании до­ступно случайностям дериваций, придающих их широту и их сферу применения именам нарицательным, признак, как его устанавливает естественная история, позволяет одновременно отметить особь и разместить ее в каком-то пространстве общ­ностей, которые соединяются друг с другом. Таким образом, поверх обычных слов (и посредством их, поскольку они должны использоваться для первичных описаний) строится здание языка второго порядка, в котором наконец правят точные Имена вещей: «Метод, душа науки, на первый взгляд обозна­чает любое природное тело так, что это тело высказывает свое собственное имя, а это имя влечет за собой все знания о теле, таким образом названном, которые могли быть достигнуты в ходе времени; так в крайнем хаосе открывается суверенный порядок природы» ¹.

Однако это существенное именование — этот переход от ви­димой структуры к таксономическому признаку — связано с трудно исполнимым требованием. Для того чтобы реализовать и завершить фигуру, идущую от монотонной функции глагола «быть» к деривации и к охвату риторического пространства, спонтанный язык нуждается лишь в игре воображения, то есть в игре непосредственных сходств. Напротив, для того чтобы таксономия была возможной, нужно, чтобы природа была дей­ствительно непрерывной во всей своей полноте. Там, где язык требовал подобия впечатлений, классификация требует прин­ципа возможно наименьшего различия между вещами. И этот континуум, возникающий, таким образом, в глубине именова­ния, в зазоре между описанием и диспозицией вещей, предпо­лагается задолго до языка и как его условие. И не только потому, что он сможет стать основой хорошо построенного языка, но и потому, что он обусловливает вообще любой язык. Несомненно, именно непрерывность природы дает памяти слу­чай проявиться, когда какое-либо представление благодаря неко­торому смутному и плохо понятому тождеству вызывает другое и позволяет применить к ним обоим произвольный знак имени нарицательного. То, что в воображении представлялось в ка-

¹ Linné. Systema naturae, 1766, p. 13.

честве слепого подобия, было всего лишь неосознанным и смут­ным следом громадной непрерываемой сети тождеств и разли­чий. Воображение (позволяя сравнивать, оно делает язык воз­можным) создавало, хотя этого тогда не знали, амбивалентное место, где нарушенная, но упорная непрерывность природы со­единялась с пустой, но восприимчивой непрерывностью сознания. Таким образом, нельзя было бы говорить, не имелось бы места для самого незначительного имени, если бы в глубине вещей до всякого представления природа не была непрерывной. Для построения грандиозной, лишенной пробелов таблицы видов, ро­дов, классов было необходимо, чтобы естественная история ис­пользовала, критиковала, классифицировала и, наконец, скон­струировала заново язык, условием возможности которого была бы эта непрерывность. Вещи и слова очень строго соединяются между собой: природа открывается лишь сквозь решетку на­именований, и она, которая без таких имен оставалась бы немой и незримой, сверкает вдали за ними, непрерывно предстает по ту сторону этой сетки, которая, однако, открывает ее знанию и делает ее зримой лишь в ее сквозной пронизанности языком. Видимо, именно поэтому естественная история в классиче­скую эпоху не может конституироваться в качестве биологии. Действительно, до конца XVIII века жизнь как таковая не су­ществует. Существуют только живые существа. Они образуют один или, скорее, несколько классов в ряду всех вещей мира: и если можно говорить о жизни, то лишь исключительно как о каком-то признаке — в таксономическом смысле слова — в универсальном распределении существ. Обычно природные тела делились на три класса: минералы, у которых признавали рост, но не признавали ни движения, ни способности к ощу­щениям; растения, которые могут расти и способны к ощуще­нию; животные, которые спонтанно перемещаются ¹.Что ка­сается жизни и порога, который она устанавливает, можно, со­гласно принятым критериям, соотносить их с этим разделением тел. Если, вместе с Мопертюи, жизнь определяют подвижностью и отношениями сродства, притягивающими одни элементы к другим и удерживающими их в таком состоянии, то нужно наделить жизнью наиболее простые частицы материи. Вместе с тем вынуждены располагать ее гораздо выше в ряду тел, если жизнь определяют посредством какого-то емкого и слож­ного признака, как это делал Линней, когда он фиксировал в качестве ее критериев рождение (посредством семени или почки), питание (посредством интуссусцепции), старение, пере­движение вовне, внутреннее давление жидкостей, болезни, смерть, наличие сосудов, желез, кожного покрова и пузырьков ².

¹ См., например, Linné. Systema naturae, 1756, p. 215.

² Linné. Philosophie botanique, § 133. См. также: Système sexuel des végétaux, p. 1.

Жизнь не полагает очевидного порога, начиная с которого тре­буются совершенно новые формы знания. Она представляет собой классификационную категорию, соотносимую, как и все другие, с фиксированными критериями и подчиненную опреде­ленным неточностям, как только дело касается определения гра­ниц. Как зоофит находится в промежуточной области между животными и растениями, так и окаменелости, и металлы раз­мещаются в таком неопределенном пределе, что не известно, надо или не надо говорить о жизни. Однако рубеж между жи­вым и неживым никогда не является решающей проблемой ¹. Как говорит Линней, натуралист — тот, кого он называет есте­ственным историком, — «посредством зрения различает части естественных тел, описывает их подходящим образом согласно числу, фигуре, положению и пропорции и называет их» ². Нату­ралист — это человек, имеющий дело с видимой структурой и характерным наименованием, но не с жизнью.

Вследствие этого естественную историю в том виде, в каком она развилась в классическую эпоху, нельзя связывать с фило­софией жизни, даже неясной, даже еще косноязычной. В дей­ствительности она пересекается с теорией слов. Естественная история размещается одновременно и перед языком и после него; она разрушает язык повседневности, но чтобы его переде­лать и открыть то, что сделало его возможным в условиях смутных подобий воображения; она критикует его, но лишь за­тем, чтобы раскрыть его основу. Если она берет его и хочет осуществить в его совершенстве, она тем самым возвращается к его истоку. Она перескакивает через тот бытовой словарь, ко­торый служит ему непосредственной опорой, и за его пределами ищет то, что могло составлять его мотивацию, но, с другой сто­роны, она размещается всецело в пространстве языка, так как она, по существу, представляет собой последовательное исполь­зование имен и так как в конечном счете она должна дать ве­щам истинное наименование. Таким образом, между языком и теорией природы существует отношение критического типа; дей­ствительно, познавать природу — значит, исходя из языка, строить истинный язык, который должен открыть условия воз­можности всякого языка и границы его значимости. Критиче­ский вопрос, конечно же, существовал в XVIII веке, но был связан с формой детерминированного знания. Именно поэтому он не мог получить автономию и значение радикального во­проса: он беспрестанно бродил в сфере, где речь шла о сход­стве, о силе воображения, о природе вообще и о человеческой природе, о значении общих и абстрактных идей, короче говоря,

¹ Бонне допускал разделение природы на четыре части: грубые неорга­нические существа, неодушевленные организованные существа (растения), одушевленные организованные существа (животные), организованные разум­ные существа (люди). См.: Contemplation de la nature, II p., ch. I.

² Linné. Systema naturae, p. 215.

об отношениях между восприятием подобия и законностью по­нятия. Как свидетельствуют Локк и Линней, Бюффон и Юм, в классическую эпоху критический вопрос — это вопрос обосно­вания сходства и существования рода.

К концу XVIII века появляется новая конфигурация, кото­рая, несомненно, полностью скрывает старое постранство есте­ственной истории от глаз современников. С одной стороны, кри­тика движется и покидает родную почву. В то время как Юм проблему причинности превращал в момент универсального во-лему синтеза многообразия. Тем самым критический вопрос с противоположных позиций. Там, где дело шло об установле­нии отношений тождества и различия на непрерывной основе подобий, он обнаружил противоположную проблему — проб­лему синтеза многообразия. Тем самым критический вопрос был перенесен с понятия на суждение, с существования рода (полученного анализом представлений) — на возможность связы­вать представления, с права именовать — на обоснование атри­бутивности, с именного сочленения — на само предложение и глагол «быть», который его полагает. Тем самым критика обоб­щается до предела. Вместо того чтобы иметь дело только с отношениями природы вообще и человеческой природы, она вопрошает саму возможность всякого познания.

Но, с другой стороны, жизнь в тот же период обретает авто­номию по отношению к понятиям классификации. Она избегает того критического отношения, которое в XVIII веке являлось составной частью знания о природе. Это означает два обстоя­тельства: жизнь становится объектом познания наряду со всем прочим, и в качестве такового она подпадает под действие лю­бой критики вообще; но в то же время она сопротивляется этой критической юрисдикции, принимаемой ею на свой счет и переносимой ею, от своего собственного имени, на все воз­можное познание. Таким образом, в течение всего XIX века — от Канта до Дильтея и Бергсона — критическое мышление и философии жизни находятся в позиции взаимной критики и спора.

¹ Hume. Essai sur la nature humaine, Leroy, t. I, p. 80, 239 и сл.